В. Попов: «Я свои гротески из пальца не высасывал». Беседу вела Т. Бек

Валерий ПОПОВ

«Я СВОИ ГРОТЕСКИ
ИЗ ПАЛЬЦА НЕ ВЫСАСЫВАЛ»

Беседу вела Татьяна БЕК

 

– Валерий, я буду говорить на «ты», а потом для журнала переведу на «вы»…

– Может не получиться. Другая интонация. Наша компания – вся на «ты»!

– Ты в Ленинграде закончил Техноложку?

– Нет, ЛЭТИ – электротехнический. Он на Петроградской.

– Значит, ты стал писателем, выйдя из инженерного кокона, – как это произошло?

– Нет, вышел я все-таки из литературного кокона. ЛЭТИ и с точки зрения литературной был самый блистательный вуз.

– Расскажи подробнее, а то я знаю только про Техноложку из мемуаров Рейна и К.

– Есть блистательная поэтическая школа ленинградского Горного института: Британишский, Горбовский и другие. А ЛЭТИ был знаменит капустником «Весна в ЛЭТИ». Даже по радио передавали: 57-й год. Блеск остроумия и свободы. Существовал миф института: капустник, баскетболисты, красавцы. Выступая на 100-летии института, я сказал, что когда я был в Париже, то вспомнил прежде всего ЛЭТИ. Толпа необыкновенных людей, которые совершенно не были подавлены техникой. Там были выдающиеся ученые, но вышло и много звезд иного плана. У нас не принято было говорить просто – надо было острить. Игра слов происходила непрерывно, и весь перерыв между лекциями мы занимали фонтанированием! И я сразу там стал писать стихи. И, конечно, острить, как все.

– А были кроме тебя люди, которые потом стали профессиональными литераторами?

– Есть такое мнение, что успех не должен приходить слишком рано. Они были блистательными в ЛЭТИ, и потом это кончилось. Они, верно, почувствовали, что у них – капустнический талант, который нужен только здесь. А потом… Они стали технарями, учеными, но артистическая легкость сохранилась. Они до сих пор любимы женщинами и жизнью.

Институт я закончил и три года служил в НИИ. Но помню первый конкретный литературный толчок. Я сидел в лаборатории и читал детектив под столом. И там была такая фраза: «Раздался выстрел – Сергеев взмахнул руками и упал замертво. Андреев насторожился…» Этот глагол меня потряс: друга убили, а герой всего лишь насторожился. И я написал рассказ «Случай на молочном заводе», когда шпиона ловят в твороге, этот творог съедают, а потом он убегает в масло – и приходится есть масло. Рассказ выплеснулся сразу – я определился. Гротеск для меня – самое важное.

– Гротеск отождествляется с язвительной сатирой, а у тебя гротеск добродушный.

– Мне тоже говорили, что я разоблачаю чекистов, которые объедают народ… Значит, можно было внести и такой смысл. И все же я их разоблачал добродушно.

– У тебя во всем, что я читала, энергетика добрая.

– Злая, по-моему, бессмысленна для литератора.

– Как произошел переход от капустника к печатным страницам? Ты встретил учителя?

– Просто я оказался (и это необыкновенное счастье) в ленинградской литературной компашке. Сразу очутился в квартире Жени Рейна, который громогласно читал поэмы и бросал листы на пол. Я сначала кидался их поднимать, а потом понял, что он – специально… Тот же красавец Най-ман сидел в углу. Бродский уже тогда обозначал свое особое место в жизни. Специально всюду опаздывал. Он уже тогда лепил свой имидж. А Битов всех подавлял своей особой тяжестью. Я тоже быстро научился рулить и мерить себя и всех. Больше такой волны не бывало. Мы, послевоенные мальчики, Питер сразу очень остро ощутили.

Уже тогда, года в 23-24, жизнь к нам была благосклонна – все кабаки были наши. Мы все закончили институты, стали что-то получать. То, что вечером надо быть в кабаке с друзьями, было естественно. Даже любовь официантов имела место…

– А о литературе-то говорили?

– Читали друг друга. Ну а кого же еще читать? Ленинградская школа была нищая, но гордая. Бродский задал невероятное высокомерие – в общении с «быдлом»…

– А Аксенов к вам входил?

– Нет, он был гораздо раньше. Он был лет на семь старше. У них была своя блистательная компания вокруг медицинского института. Народ стал оклемываться после сталинизма и выдавать таких крепких ребят.

– А был у тебя, повторяю вопрос, учитель или «старший товарищ»?

– Первой фигурой был, конечно, Битов. Он на два года старше, но резко (как и сейчас) опережал. Он тогда был уже очень весок. Было замечательное объединение в издательстве «Советский писатель», в Доме книги, где жили традицией. Я застал сначала Слонимского Михаила Леонидовича из «Се- рапионовых братьев», и он сказал про меня: «Тут что-то есть…» Это была первая ласка, которая так важна. Он был рафинированный, величественный интеллигент, хотя потом выяснились какие-то «сложности» в его литературной биографии… Но даже не самый лучший из «Серапионов» великолепен. Был еще такой Гор. Очень странный писатель Гор. Он нам объяснял, что гротескность и необычность – это главное в литературе. Нормы он не признавал. Потом был Меттер Израиль Моисеевич. Который – «Ко мне, Мухтар!». Он меня поразил блеском своей жизни. Не то чтобы мы их почитали литературно, но они были потрясающи как личности. Меттер был такой советский плэйбой. Ресторанный. Оперный. Жена – балерина-красавица. Компания, которая в те времена ездила на «Волгах», а ночью купались в Неве. Получалось, что в любую эпоху – можно. И писать можно. Его рассказы в «Новом мире» обозначились как очень рискованные. И выходило, что писатели хорошо живут – раскованно и ярко. Если б это был тяжелый труд, на фиг бы мы туда пошли! Бывают разные пути. А я лично ощутил вольготную, блистательную жизнь писателей. Живут в центре, и все вместе, и каждый потрясающ. Особенно Василий Аксенов. Он был для меня гипнотической личностью. Я даже написал однажды, что когда мы жили в Коктебеле, то я настолько перед Аксеновым трепетал, что старался н е попадаться ему на дорожках. Знаю, что сейчас он в столовую идет, – значит, я пойду кустами. Я был болен от счастья и весь срок от него прятался. И только когда идешь по набережной, и уже не свернуть, и надо что-то говорить – счастье… волнение… Я всегда знал, что он не пропадет, и он не пропал. Такие люди не пропадают.

Так что было «делать жизнь с кого» и кем любоваться. Сейчас я не знаю, кого бы я так любил. Теперь в ходу эстетика безобразного. А тогда был порыв к элегантности и к обаянию. Но, как написано в мемуарах Чаплина, «гении как планеты не должны и не могут двигаться рядом», да? Зачем? Например, у того свой ритм пьянства, а мне надо напиться быстрее. Или наоборот. Так что у каждого свой путь.

– Алкоголь и творчество – вообще интересная тема, которую нельзя, видимо, закрыть одной моралью: дескать, алкоголь – это грех и вред. Ты в алкоголе, кажется, видишь позитивное начало для художника?

– Это было наше знамя боевое! Какие мы весельчаки и отчаянные ребята! В «Астории», в «Европейской» рождались легенды. Помню свой первый гонорар. Я снял отдельный кабинет, пригласил пятерых манекенщиц. Был Битов, был Миша Петров, гениальный физик. Потом Битов стал бить витрину и разбрасывать алмазы в валютном магазине… Нас скрутили, отвели в отделение, манекенщицы прибежали, поговорили с милиционерами, они, очарованные, нас отпустили. Мы вернулись всей компашкой, и оркестранты сыграли «Когда святые маршируют…». И мы под аплодисменты зала сели и продолжили. Алкоголь был нашей «горючкой». Но пьяницей никто не стал. Из профессионалов-алкоголиков я знаю только Горбовского. Остальные прошли через этот Рубикон и уже «обсохли».

– Ты про эти годы рассказываешь в мажоре. А я недавно прочла роман твоей (как бы это сказать?) землячки Инги Петкевич «Плач по красной суке», и там те же прототипические обстоятельства описываются с темным ужасом. Как много зависит от индивидуального взгляда!

– Да. Но я то время воспринимал как Ренессанс.

– Как же произошла твоя первая публикация? Ты сам текст отнес в редакцию или это сделал некто?

– Бог пасет нас всех, кого хоть чуть-чуть стоит пасти. Это стопроцентно. Все произошло сразу в маленькой семиметровой комнатке в «Советском писателе» (там сидел и Битов, и Голявкин, и Конецкий, и все кто нужно)… У нас в ЛЭТИ был Юра Петров, хороший ученый, у него была чудесная, вся расписанная его друзьями-художниками квартирка. Я ехал к нему и встретил в автобусе Игоря Ефимова и Володю Марамзина, – через две недели я был в «Советском писателе». Мы все туда пришли. И все абсолютно четко склеилось.

– И так у тебя вышла книжка?

– Все было складно. В этой издательской комнате сразу появились два редактора – Фрида Кац и Игорь Кузьмичев, которые провели меня по жизни. Когда я Фриду хвалю, то говорю, что благодаря ей я не знаю, что такое советская власть. Она говорила: тебя там-то ругали… Я через нее общался со всеми. Она мне заменила родину. До поры. Потом ее стали за меня ругать. И Кузьмичев был не редактор, а счастье, – сейчас ведь редакторы вообще ничего не читают…

– Ты человек редкий: за все благодарен и все время хорошее настроение.

– Бороться с окружением – напрасный труд… Сейчас я уже готов немного поцапаться. Но и в то время можно было поцапаться, потому что… Много было людей бестолковых. Я ходил в два блистательных литобъединения – Глеба Семенова (потому что я писал и стихи) и в «Советский писатель».

– Прочти хоть что-нибудь. Интересно – в каком ключе.

– Прочту. Вот, например: называется «На даче».

Приведя свою тетю в восторг,

Он приехал серьезным, усталым.

Он заснул головой на восток

И неправильно бредил уставом.

Утром встал – и к буфету, не глядя.

Удивились и тетя, и дядя.

Что быть может страшней для нахимовца —

Утром встать и на водку накинуться?

Вот бы видел его командир —

Он зигзагами в лес уходил.

Он искал недомолвок, потерь,

Он устал от кратчайших путей.

Он кружил, он стоял у реки,

А на клеши с обоих боков

Синеватые лезли жуки

И враги синеватых жуков.

– Говорю без лести: настоящие стихи! Они где-нибудь напечатаны?

– Как-то нет. Я стихи только иногда вставлял в прозу. А вот еще – школьное.

Как темно! Мы проходим на ощупь.

Я веду тебя тихую, слабую.

Может, ждет нас ответственный съемщик,

Сняв с ковра золоченую саблю.

Вот окно – два зеленых квадратика.

Стали тени зелеными, шаткими…

В сквер напротив придут два лунатика

И из ящика выпустят шахматы.

Тени ночи вдруг сделались слабыми,

Темнота струйкой в люки стекает,

И овчарки с мохнатыми лапами

В магазинах стоят вертикально.

Ты берешь сигареты на столике,

Ты уходишь по утренней улице,

Там, где тоненький, тоненький, тоненький

Мой сосед в этот час тренируется.

Это я в школе еще написал.

– Ни на кого не похоже. – Правда? Тогда еще такое:

Ужасный дождь идет, спасайтесь, Внизу, у самого асфальта, Мелькают остренькие сабельки, Мелькают маленькие всадники. Они то выстроятся к стенкам, То вдруг опять придут в движенье, В каких-то тонкостях, оттенках – Причина этого сраженья. Ах, кавалерия, куда ты? Стою я, мокрый, изумленный. На клумбах, словно на курганах, Чуть-чуть качаются знамена.

Школьные стихи. Штук десять я в памяти оставил. А когда ты стихи перестал писать? И почему? Как-то само. Ушло в прозу. Ритмичность осталась.

Кто же у тебя были любимые поэты?

– Любимые? Не знаю. Лишняя эрудированность тоже мешает. А доля глупости и темноты не мешает. Через неделю моего литературного появления в объединении стихи читал Кушнер. «И запоздалый грузовик / как легкий ангел без усилья, / по лужам мчится напрямик, / подняв серебряные крылья…» Год 63-й, наверно. Как тут можно было не писать!

Или – знаменитый скандал с Бродским. Был вечер в Союзе писателей, и была потрясающая выставка абстрактного художника, который в Америке потом повесился… Вспомнил:

Винковецкий. Был потрясающий зал красивых, элегантных людей, и выступали Бродский, Довлатов, Таня Галушко… Гордин вел… То есть такой спокойный вечер со стукачами, конечно. И Бродский читает в этой компании «Как мало было греков в Ленинграде…», всех гипнотизируя.

– Ты с Бродским дружил?

– Мы сразу попали в одну компанию. Дни рождения. Рождество. Мы сидим за одним столом, шумим, кричим. Танцуем. Отклеиваем друг от друга женщин. Это все рядом, но задушевность ему, я думаю, свойственна не была. «Валера, ты написал прекрасный рассказик…» Рассказик. А потом говорит девушке, которую я провожал: «У Попова метафора нисходящая, а метафора должна быть только восходящая». Котел был общий. А трения – они и должны были быть. Впрочем, трения по сравнению со слитностью, с единством были ничтожны. Было ядро, была Вселенная.