№3, 1974/Жизнь. Искусство. Критика

В поисках главного слова

Публикуя статьи В. Акаткина и Г. Эмина, редакция продолжает дискуссию о современной поэзии, начатую во втором номере журнала за 1974 год.

В течение целого ряда лет поэзия шла в авангарде нашего литературного развития. Отсюда и градус споров о ней. Критика поэзии оказалась не менее яркой, интересной и напряженно ищущей, чем сама поэзия. Споры о поэзии продолжаются и поныне. Только не слишком ли мы торопливы бываем порой, не слишком ли рьяно ищем новизны, «рекордов», «властителей дум»?

Скажем, в последние годы мы много говорим о «тихой» лирике, подчас не замечая «громкой», как, напротив, в 50-е за «громкой» нередко не видели «тихой». Мы горячо спорим о смене поколений, об очередных волнах поэзии. Но пока мы во власти скорее количественного, чем качественного подхода. Быть может, вернее рассматривать не каждое поколение в отдельности, а находить узлы их взаимодействия, проникать в состояние всей поэзии на том или ином рубеже истории? Одну и ту же эпоху одновременно постигают несколько поколений, у них одни истоки мироотношения, а отсюда – близость в понимании человека и времени и даже некоторая общность в приемах поэтики.

К тому же смена «волн» не объясняет нам существа поэзии, волны эти не покрывают ее разнообразия и многоцветности. Господствуют не «волны», не поколения (читай: мода), а поэтические индивидуальности. При индивидуально-качественном подходе к поэзии мы вдруг обнаружим, что ни о какой «тишине» не может быть речи, что современная поэзия гораздо интереснее и шире любых схематических представлений о ней.

Вот этой широты, признаться, я не ощутил в статье В. Соловьева, открывшего нынешний разговор.

«Сейчас в поэзии вроде бы некое затишье», – пишет автор, оглядывая ее позиции. Два десятилетия бурного поэтического развития оцениваются им довольно скептически. «…Художественный идеал находится за пределами современности», – заключает он свое плавание по стихотворным заводям. Пауза. Промежуток. Затишье. Переходная эпоха. Ослаб приток в поэзию новых имен. Искусство уступает место другим видам познания, потребность в литературе уменьшается… Таков концептуальный стержень статьи В. Соловьева. Одним концом своим он упирается уже в эпиграф – довольно поучительную и насмешливую преамбулу к нашей дискуссии. Хороши слова Жюля Жанена, но ведь дома из одной крыши не построишь. И даже слова Ю. Тынянова не заменят ему стен. Время другое, особое, «промежуток» своеликий, да и литература на иных рубежах. Все это вместе взятое требует тщательного исследования новых диалектических связей поэзии и действительности.

В статье В. Соловьева есть поводы, есть зацепки для размышлений. Но она показалась мне социально размагниченной, расслабленной, даже какой-то инфантильно-игривой в подборе имен и в отдельных интерпретациях поэтических явлений. Намеренно или невольно, но, обозначая вехи движущегося потока современной поэзии, он ограничил себя чисто вкусовым, внутрилитературным, не «чернорабочим» подходом. Копаться в житейском «соре», выходить один на один с действительностью и поэзией он не решается. В. Соловьев берет как точки отсчета готовые формулы, формулы, уже давно превратившиеся в штампы: «многомерная действительность», «многотрудный наш век» и т. д., – и «опрокидывает» их на поэзию. Но общие формулы не подтверждены конкретным анализом, употреблены абстрактно: в результате связи действительности и литературы В. Соловьеву уловить не удается, а изменения, происходящие в поэзии за последние годы, обидно суживаются.

Я не оспариваю права В. Соловьева брать для анализа тот или иной круг поэтических имен, тем более что и сам намерен ограничиться лишь одной полосой современного развития поэзии. Смущает другое: та изоляция от всего литературного процесса, в которой оказались его герои-поэты. А ведь связь эта существует, и неплохо бы ее учитывать, иметь в виду.

Взять хоть тех же «тихих» – В. Соколова, Н. Рубцова, А. Жигулина, С. Куняева, А. Передреева, С. Дрофенко, А. Прасолова. В последние два-три года их имена назывались часто, ими обозначили целое направление в поэзии. Но тоска о «тишине» и покое пробилась, как это ни покажется странным, в стане «громких». Известно, что прародителя «тихих», В. Соколова, начал усиленно приподнимать и пропагандировать именно Е. Евтушенко. Нет ли в этом факте опровержения механической схемы движения поэзии как простой замены «громких»»тихими», нет ли указания на единство происходящих в ней процессов?

Еще в 1964 году в стихотворении «Тишины!» А. Вознесенский писал:

Тишины хочу, тишины…

Нервы, что ли, обожжены?

Тишины…

чтобы тень от сосны,

 

щекоча нас, перемещалась,

холодящая словно шалость,

вдоль спины, до мизинца ступни,

 

тишины…

 

звуки будто отключены.

Чем назвать твои брови с отливом?

Понимание –

молчаливо.

 

Тишины.

Звук запаздывает за светом.

 

 

Слишком часто мы рты разеваем.

Настоящее – неназываемо.

Надо жить ощущением, цветом.

 

Какой из позднейших «тихих» отказался бы от этих слов, предстань они в иной графической и ритмической оболочке да без знака восклицания в заглавии?

Начиная примерно с 1963 года поэзия все более настойчиво пробует новые голоса, чаще оглядывается, вспоминает прошлое. Современная городская жизнь как питательный источник поэзии уступает место природе, космосу, истории. Хорошо выразил эту тенденцию Д. Блынский в рецензии на книгу стихов В. Фирсова «Память»: «Нельзя не быть навсегда верным тем неприметным речкам и ручьям, которые вспоили тебя и теперь в своих неторопливых водах отражают небо огромной родины, то безоблачное и голубое, то тяжелое от нависших туч, отражают землю с тихой плакучей ивой над водой или березкой, туго натянутой ветром».

А сами «тихие» (во всяком случае, некоторые из них) декларировали свою противоположность недавним еще поэтическим веяниям. А. Передреев, например, упрекал «громких» в отказе от национальных традиций, в ослабленном чувстве родины, народа, «глубин России», порожденном чрезмерной нацеленностью на «шумную аудиторию», на «злободневность», на «выяснение отношений». Знакомясь со стихами «громких», «уже утвердивших в той или иной степени свою репутацию поэтов «современного стиля» и настроений, – писал он в самом начале 1968 года, – я все больше склонялся к мнению, что стремление быть как можно «современнее», свойственное большинству из них, тяга их к «новаторству», к «поэтическим открытиям», сами но себе похвальные, совершенно, однако, несоизмеримы со степенью усвоения ими художественных принципов классической культуры».

Однако в этих словах больше усилий обратить на себя внимание, «выяснить отношения», больше зависти и какой-то обиды, чем истины. Вряд ли присоединились бы к ним А. Прасолов, С. Дрофенко и А. Жигулин, ибо эти слова не что иное, как «громкость» наизнанку. Критики же подхватили их как программное заявление нового направления и распространили на всех «тихих». Но странно, что о целой группе часто называемых поэтов до сих пор нет больших аналитических статей – всего лишь рецензии да упоминания в обзорах1. О тенденции говорят, но она не совсем ясна, мы не знаем ее характерологических признаков. «Сокровенность», «цельность», «округлость», «гармония», «тишина», «органичность и самобытность», отсутствие «направленчества» – вот те качества, которыми наделили «тихую» лирику отдельные критики. Но адекватны ли эти определения самой поэтической практике?

Обратившись к ней, мы вдруг обнаружим, что никакой «тишины» и «гармонии» нет, что сам термин «тихая» является лишь первым приближением к определению ее качества. Внутренне же эта поэзия не согласуется с ним. Более того, между «тихими» и «громкими» по существу окажется больше сходства, чем различий. И те и другие с болью «кричат» о противоречивости современного мира, о сложных связях личности с ним. И те и другие порываются преодолеть внутренний разлад, жаждут гармонии, полноценного духовного и душевного существования, но еще не обрели их.

И все же качественный сдвиг в поэзии последних лет произошел, произошла и смена читательских интересов. В 50-е годы стихи вошли в массовый обиход, стали массовыми по своим функциям, а иногда и по качеству. Теперь взаимоотношения поэзии и читателей усложнились. От поэзии ждут не столько новых фактов и новых форм, сколько поэтически-целостного, личностного взгляда на мир, некоей точки зрения, с которой бы просматривалась вся жизнь. В какой-то мере «тихие» сделали шаг к этой целостности; в то же время их творчество, будучи полемической реакцией на поэзию 50-х годов, в чем-то оказалось другой крайностью, а отнюдь не «гармонией».

Новые поэты 60-х годов вряд ли могут быть названы «благостными» и социально безмятежными, отдавшими предпочтение не «сапогам», а «Шекспиру». Нет, у них свои «сапоги» и свой «Шекспир». Никто из них не уходит от болей и тревог современности. Они на дорогах века, они видят крутые повороты истории, изломы бытия. Они не принимают разве суеты, а социальная активность как таковая им дорога. Они не покинули «эстраду», а перенесли свои трибуны из огромных залов в комнаты, в далекие от шума уголки, они обратились не к массе, а к отдельному человеку. Без потерь тут, конечно, не обошлось.

Не осудить безоговорочно, не бросить клич или заявить претензию, а вникнуть и понять, отделить истинные ценности от ложных, найти свое место в мире – вот их задача. Ответственность за все происходящее, причастность ко всему, что делается в мире, горькое признание своей вины перед людьми, больные укоры совести – все это в высшей степени присуще, скажем, и А. Жигулину, и А. Прасолову, и С. Дрофенко.

Все ли я сделал на свете,

Чтобы спокойно глядеть

В дали холодные эти,

В эту сентябрьскую медь? –

скажет А. Жигулин, выразив умонастроение «тихих». С большим драматизмом обнажит это чувство С. Дрофенко:

Но кто из нас пользу принес?

Надвинулось время и судит.

Наш век совершался при нас.

Так с нас же и спрошено будет.

 

Не принимает замкнутости и отрешенности от людских дел и забот А. Прасолов:

Все гуще жизнь в душе теснится,

Вы здесь – и люди, и дела.

Вас прихотливою границей

Моя рука не обвела.

 

Высокие обязательства художника перед обществом и поэзией, чувство нравственного долга и совести откровенно декларирует В. Соколов:

Но невозможно оторваться

От общих действий ни на час.

Но в дождь и ведро жадно длятся

Дела, связующие нас.

И на ходу в машину села

Душа, предчувствуя поля,

Где дыбилась в горячке сева

Тревожно-влажная земля.

 

Вспомним «ахиллесово сердце» А. Вознесенского, готовое вобрать в себя все людские боли и быть навсегда пораненным ими, вспомним строчки старшего современника этих поэтов – А. Твардовского («Я жил, я был – за все на свете я отвечаю головой…»), и мы увидим тут ненарушенную связь поколений.

В поэзии опадал гребень социально-публицистического прилива, центр тяжести перемещался в иные сферы. Поэзия осматривает теперь не только главную магистраль, но и тропинки, приведшие к ней, не только освещенный пятачок, но и затемнения и закоулки. Мы закрасили много «белых пятен» на карте истории общества и литературы. Шире стал наш исторический и философский кругозор, наше сознание вместило в себя целые эпохи, прибавив к незатухающему огню их противоречий свои собственные. Гамма лирических переживаний стала необычайно широкой. Соотношение исторического и личностного начал в стихе изменилось. Чувство человеческой сопричастности делам и судьбам мира, истории находит ныне новое, подчас очень неоднозначное и небесспорное выражение.

Несходство лирических состояний обнажится особенно резко, если сравнить поэтические структуры начала 50-х годов и середины 60-х. Возьмем «Мост» А. Твардовского и «Поезд» Н. Рубцова. Стихотворение А. Твардовского – это мощный гимн прогрессу, наступающей эре научно-технической революции, социального новаторства.

Все вокруг пришло в движение: пробудилось утро, пробудился мост, тронулась река, гулко мчится по мосту поезд и даже земля поет под колесами времени. Все здесь устремлено в будущее, в утро и весну, все захвачено «победным ритмом величавым».

  1. Кроме дельной, но недостаточно подкрепленной материалом статьи Л. Лавлинского «О «тихой» лирике» («Юность», 1971, N 10).[]

Цитировать

Акаткин, В. В поисках главного слова / В. Акаткин // Вопросы литературы. - 1974 - №3. - C. 39-62
Копировать