Распавшийся порядок (О писательской индивидуальности Фолкнера)

Фолкнер отрицал принадлежность к какой-либо литературной школе, не любил говорить о своей работе, интервью начал давать лишь в последние годы жизни, так что полностью как писатель и гражданин – со всеми эстетическими и общественными идеалами – он раскрылся лишь в собственном творчестве.

Нежелание Фолкнера комментировать свою писательскую позицию способствовало тому, что его творчество подверглось самым разнообразным толкованиям. За большого писателя всегда идет битва. Для подтверждения истинности философских систем, художественных концепций и даже политических доктрин всегда было желательно сослаться на неоспоримый талант.

Фолкнера объявляли поочередно то фрейдистом, то экзистенциалистом, то образцовым христианским писателем. Каждое такое толкование легко оспорить и опровергнуть, ибо талант художника заключался именно в его способности вобрать и переработать многоликую духовную жизнь века, но не механически, не располагая знания пластами, а скорее химически – как живой организм.

Фолкнер обладал поразительной, завидной независимостью от бесчисленны висимость эстета, в тщательной изоляции от внешнего мира пестующего свою непохожесть. Фолкнер умел быстро уловить все новое и как хороший хозяин приглядывался, добротно ли, сгодится ли в писательском хозяйстве. И если уж уносил что-то приглянувшееся с собой, то оно становилось его, фолкнеровским, непохожим на то, чем оно было раньше. Принято считать «Шум и ярость» образцом романа «потока сознания», близкого джойсовскому, но как мало этот «скверный» ученик Фолкнер оставил от системы мэтра, пользовавшейся в те дни широким успехом!

П. Палиевский справедливо увидел в романе «борьбу таланта с добровольно принятым на себя методом».

Что же касается фрейдизма, то его-то, по слову американского критика М. Каули, Фолкнер просто вывернул наизнанку: в сексуальных кошмарах, преследующих его героев, различимы явственные следы взрастившей их атмосферы Юга с его насилием и коррупцией. И о трагической абсурдности мира (излюбленной теме писателей-экзистенциалистов) Фолкнер говорит достаточно много, только абсурдность у Фолкнера не постоянная, а временная характеристика мира, и прописка у нее не «вселенская», а вполне конкретная – тот же запутавшийся в глубоких противоречиях американский Юг. Недаром любимые герои Фолкнера несут в себе зерно другого, неабсурдного мира – мира гармоничных человеческих отношений: такова негритянка Дилси, спокойно вносящая свои коррективы в «абсурдный» мир южного семейства Компсонов (сломанные часы бьют пять раз, а она тотчас же поправляет: «восемь часов»), такова Лина Гров («Свет в августе»), безмятежно отправляющаяся на поиски сбежавшего возлюбленного в твердой уверенности, что найдет его и обретет счастье. Это подводит нас к важнейшей особенности Фолкнера-писателя – к стоическому характеру его гуманизма. «Я не принимаю конец человека. Даже когда колокол судьбы ударит в последний раз, возвещая гибель, и последнее бесполезное эхо пролетит и затеряется где-нибудь в последнем красном зареве на краю тьмы, и наступит мертвая тишина, даже тогда будет слышен еще один звук, слабый, но неистощимый голос человека, который будет продолжать говорить. Я отказываюсь принять конец человека. Я верю, что человек не только выживет, но и восторжествует. Человек бессмертен, не только потому, что он один во всей природе обладает неистощимым даром речи, но и потому, что обладает духом, способным сострадать, жертвовать и выживать».

В этих широкоизвестных словах из Нобелевской речи писателя – пафос всего его творчества. Всего – а не только, скажем, трилогии о Сноупсах, с которой и началось знакомство советского читателя с Фолкнером. Встреча с «ранним» Фолкнером это подтверж дает, хотя поначалу как раз она, напротив, может озадачить, обескуражить.

Да точно ли этот самый писатель – автор «Шума и ярости»? Кстати, примерно такой же вопрос задали самому Фолкнеру на студенческой конференции Вирджинского университета:

«Вопрос. Мистер Фолкнер, в своей речи в Стокгольме вы выразили большую веру в человечество, сказав, что оно не только выживет, но и восторжествует. Как вам кажется, у среднего читателя может сложиться такое же ощущение после прочтения «Шума и ярости»?

Ответ. Точно ответить я вряд ли смогу, так как мне трудно представить себе, что остается в голове у среднего читателя после прочтения этой книги. Но мне кажется – да, может; об этом я говорю во всех своих книгах…

Вопрос. Мистер Фолкнер, когда вы говорите, что человек восторжествует, вы имеете в виду личность или коллектив?

Ответ. Я имею в виду человечество.

Вопрос. А Квентин-то все-таки проиграл?

Ответ. Верно, да и мать его тоже, и брат его был идиотом, но все же в этой семье была Дилси, которая стала для них всем, на которой все держалось, и она не ждала никакой награды для себя…» ¹

Итак, первый аргумент в пользу человечности: даже крошечная песчинка, Дилси, «слабый, но неистощимый голос человека», который впоследствии (в «Особняке») разовьется в многоголосье.

Стоический гуманизм Фолкнера – вот нить, связывающая ранние и поздние произведения писателя. Но и другие типичные черты творчества Фолкнера – глубокий историзм, тяга к символике, к ведению повествования в нескольких временных пластах – все они уже есть в раннем творчестве, в частности в «Шуме и ярости», на материале которого мы постараемся раскрыть некоторые особенности его творческого почерка, его художественного мира.

«Шум и ярость» – любимейшее создание Фолкнера. Писатель говорил, что, смущенный неудачами первых произведений, он решил подавить желание печататься и стал писать только ради удовлетворения творческого импульса, только ради самого счастья творить: «Я сказал себе – теперь я могу писать. Теперь я могу создать для себя что-то вроде вазы, которую древние римляне держали рядом с собой у ложа»… ²

Этот роман, его темы, образы преследовали писателя всю жизнь. Все казалось, не сказано что-то: рассказывает один, – нет, мало – пусть попробует другой, а для полноты картины и третий должен высказаться, и опять не то. В конце книги начинает говорить сам автор. Вот найдено как будто, книга опубликована, но нет – через много лет опять тревога. Кажется, не будет конца этому роману, появляется приложение со сведениями о предках Компсонов и о том, как сложилась судьба выживших членов семьи. Но злосчастное семейство не шло из головы писателя: есть все основания полагать, что он собирался писать историю Квентины – дочери Кэдди – после ее побега³.

Роман «Шум и ярость» вышел в 1929 году, всего через полгода после появления «Сарториса», первого произведения, в котором обретает плоть Йокнапатофа – вымышленный южный округ, название» которого на языке индейского племени означает «тихо течет, река по равнине» и о котором впоследствии Фолкнер напишет более десятка романов. А в приложении к роману «Авессалом! Авессалом!» появится даже карта округа с припиской: «Йокнапатофа. Площадь около 2400 кв. миль. Население – 15611 человек (белых – 6298, негров – 9313). Единственный владелец – Уильям Фолкнер».

Со временем Фолкнер скажет: «Когда я начинал писать «Сарторис», я понял, что клочок родной земли величиной с почтовую марку, живущий в моем сознании, стоит того, чтобы о нем писать, и что эту тему мне не исчерпать никогда» ⁴.

В «Сарторисе» Йокнапатофа обрастает плотью, появляются персонажи, кочующие впоследствии из романа в роман, а точнее, семьи, потому что у Фолкнера скорее семья, чем индивидуум, – первичная единица нации, а отношения внутри семьи подобны отношениям отдельных органов к организму в его целостности. Семья – необычайно важное для Фолкнера понятие. Ему казалось плодотворным противопоставление биологических отношений – социальным; семьи – буржуазному государству; отношений «крови» – отношениям «купли-продажи». От противопоставления обществу к уподоблению ему – вот путь семьи в буржуазных условиях, вот источник ее распада и гибели.

В «Сарторисе» Йокнапатофа материализуется, а в «Шуме и ярости» исследуется ее «духовный климат». Но основная тема «Шума и ярости», – беззащитность настоящего перед прошлым, обретение настоящим своего лица через прошлое, – уже есть в «Сарторисе».

«Настоящее» Йокнапатофы определяется ее «прошлым». Она проклята и обречена, ибо когда-то в прошлом люди, населяющие, ее, совершили роковую ошибку. В чем она? В рабстве, в отторжении земли от индейцев, в поругании справедливости. Гражданская, война стала для Юга исполнением этого проклятья. Вот почему Юг терпит поражение, хотя: на его стороне такие смелые и великодушные люди, как генерал Стюарт, как Баярд Сарторис, родственник, и тезка молодого героя романа «Сарторис».

Вместе с основной темой (настоящее, несущее бремя прошлого) из «Сарториса» в «Шум и ярость» переходят и носители «прошлого» – люди, настолько принадлежащие ему, что проклятие распространяется и на них. По определению самого автора: «Сарторисы…. возможно, что-то вроде вышедшей из моды игры, фигуры для которой выточены давно и по забытому уже образцу. Сам Игрок; уже устал от них. В самом звуке их имени слышится, смерть и величие обреченности, как в звуке замирающего вдали рога…» ⁵

Именно здесь хочется поставить вопрос: каково отношение самого Фолкнера к прошлому Юга и к своим проклятым героям? Проще всего было бы приписать писателю (в критике это иногда делается) точку зрения одного из его персонажей, например Квентина Компсона или священника Хайтауэра («Свет в августе»), видящих в прошлом Юга непревзойденное величие, «золотой век», и представить Фолкнера этаким консервативным романтиком, демонстративно отвернувшимся от настоящего, загипнотизированным поверженным великолепием Юга с его утонченным бытом – Библиями в медных застежках, посеребренными дуэльными пистолетами, породистыми охотничьими собаками. Но тогда из-под пера Фолкнера не вышли бы романы высокого трагического накала – истории, мучительные, как апокалипсические видения, истории о грубо распятой нежности о насилии, рядящемся в маску заурядности…

Писатель «чуял» грех в прошлом, более того, ясно видел природу этого греха. Недаром он говорил, что всякий южанин от рождения «распят на черном кресте». Настоящее открывалось перед ним как расплата за содеянное: первоначальный грех, множась и видоизменяясь, принимал все более отвратительные личины. С этой точки зрения прошлое (хотя именно к нему приводят поиски причин той мерзости, которая господствует в настоящем) выглядело относительно более цельным временем, когда зло не распространилось еще так широко и не приняло таких вульгарных форм, как, скажем, сноупсизм. «Обетованной земли» Фолкнер не нашел, да и не искал ни в прошлом, ни в настоящем. Она открылась ему только в человеческом сердце, в человеческом мужестве, а умении противостоять тому «античеловеческому», что присутствовало в прошлом и есть в настоящем.

В «Сарторисе» обращение со временем у Фолкнера еще предельно осторожно: писатель чувствует губительное влияние прошлого, его постоянную близость, но не умеет еще показать эту связь, воплотить ее в форме (например, в форме мгновенных временных сдвигов «Шума и ярости»). Прошлое входит в «Сарторис» вставными новеллами – о налете Баярда Сарториса на лагерь северян и т.

1. «Twentieth Century Interpretations of «The Sound and The Fury», N. Y. 1968, p. 19.[↩]
2. Richard P. Adams, Faulkner: Myth and Motion, Princeton 1968, p. 215. [↩]
3. См.:М. Millgate, «The Sound and The Fury», in: «Faulkner. A Collection of Critical Essays», N. Y. 1966. [↩]
4. »Writers at Work», N. Y. 1959, p. 141. [↩]
5. William Faulkner, Sartoris, Lnd. 1932, р. 320. [↩]