В поисках героя

Размышляя о переменах, происшедших и происходящих в художественной культуре XX столетия, о тех метаморфозах, что пережило время и пространство в романе нашего века, большинство писателей, эстетиков, художественных критиков разных стран склоняется к мысли, что новый хронотоп искусства обусловлен увеличением нагрузки мировой истории на каждую человеческую личность, многократно возросшим ее давлением на людей и народы.

Припомним, что, размышляя о своеобразии «Былого и дум» – книги, непохожей на все, что ее окружало в литературе того времени, но оказавшейся удивительно близкой нашим дням, – А. Герцен заметил: героем романа является случайный прохожий на перекрестках истории.

Необычность судьбы героя казалась столь разительной, что автор находит нужным специально оговорить ее случайность. И столетие назад действительно нужно было обладать незаурядными масштабами личности, необычной судьбой, чтобы оказаться на перекрестках истории, совместить в собственном житейском опыте опыт разных народов и стран.

Не то в нашем веке, который «пространством и временем полон» вовсе по-другому, чем минувший. Теперь всемирная история доходит до каждого, оказывается личной судьбой, часто суровой, неумолимой, но всегда неизбежной. В эпицентре истории – и рядовой казак Григорий Мелехов, и милые толстовские сестры Булавины, оторвавшиеся от ветки родимой, и философствующий обыватель Клим Самгин, пуще всего страшащийся сознательных действий народа.

Что же следует из такого положения дел? Какой должна быть ответная реакция искусства на изменившееся положение человека в мире? На этот счет нет недостатка ни в ответах, ни в советах, причем не редкость встретить сегодня как в ученых трудах, так и в художественных произведениях целые страницы о том, что человечество, мол, разочаровавшись в «эпохах судорожного исторического творчества» и утомившись от безрезультатности «бурь и натисков», обращается к куда более плодотворным занятиям, погружаясь в самоуглубление и самосозерцание, отвергает действия во имя чистой духовности.

Говорят, что новое – это хорошо забытое старое. О справедливости подобного напоминает, в частности, и только что появившийся в русском переводе роман Г. Гессе «Степной волк», в котором, как и в знаменитой «Игре в бисер» того же автора, – книгах 30 – 40-х годов, – с мучительной пристальностью как раз и рассмотрены проблемы созерцания и действия.

Конечно же, Гессе – один из ярчайших и убежденнейших приверженцев европейского гуманизма – не мог не выступить в защиту духа, над которым был занесен меч фашизма. «В последние десятилетия, – с нескрываемой горечью свидетельствовал писатель в 1948 году, – мы ведь уже видели, что презрение к размышлению в угоду молодцеватому действию ведет к преклонению перед пустой динамикой… короче, к Адольфу и Бенито» (то есть к Гитлеру я Муссолини. – В. П.).

Но тот же Гессе четко осознал ущербность и беззащитность созерцания, лишенного выхода к действию и поступку, сказал о неполноценности жизни духовной, замкнутой в себе самой и отторженной от всеобщей жизни. Печальная кончина магистра «игры в бисер», трагическое одиночество «степного волка» свидетельствуют о невозможности разведения мостов между сферой духа и сферой действия: «Действие – это как бы вдох, а созерцание – как бы выдох, и человек, не владеющий тем и другим, не вполне человек».

Прогрессивная мировая литература XX века, нелегко одолевая крутые перевалы, двигалась именно к этому выводу. Полно глубокого смысла, что Т. Манн, написавший некогда «Размышления аполитичного», убежденно скажет четверть века спустя о «готовности духа к политике», о том, что «политическое, социальное составляет неотъемлемую часть человеческого, принадлежит к единой проблеме гуманизма». И вывод этот – без малейшего преувеличения – концентрирует в себе мудрость искусства XX века, выстрадан десятилетиями мучительных исканий и сомнений передовых художников эпохи.

Только «политическому человеку», подытожит И. Бехер, дано обуздать безумие неодухотворенной силы и взяться за пересоздание мира по законам красоты, за возведение «великой империи Гёте».

Если сегодня все еще возрождаются – с легкой руки Т. Адорно – попытки противопоставить единичное и особенное «конструированию всеобщего», объявить новым «универсальным человеком» человека имманентной критики, героя «Великого Отказа» и провозгласить критику, а не созидание единственно достойным актом человеческой деятельности, то опыт истории не устает напоминать о трагической опустошенности, безысходном отчаянии, которые поджидают на этом пути. Совсем недавнее свидетельство – фильм Феллини «Казанова», из которого большой режиссер вышел с горьким признанием: «Я иногда говорю себе, что пора бы покончить с самодовлеющим или нервическим изображением отрицательного. Если бы можно было разбить беспокойное зеркало хаоса и упадка, найти наконец силы предложить что-то: персонаж, мысль, фантазию, – что дало бы жизненные силы художнику и человеку».

Всемирное значение и смысл советской литературы в том как раз и состоят, что она предлагает реальную эстетическую программу, дающую «жизненные силы художнику и человеку», открывает действительного героя, который говорит и действует «по воле истории». Одним словом, «политического человека», как назвал его И. Бехер, «эпического человека», по определению Р. Фокса, «человека миропонимания», как раньше всех других сказал о нем Максим Горький.

Именно здесь – в политической сознательности, революционной активности, идейной убежденности – фундамент нового характера, начало всех присущих ему начал. Об этом мы говорим сегодня здесь, за «круглым столом», и разговор наш тем более актуален, что наши идейные противники снова напористо заговорили о «смерти героя» в социалистических литературах и замене его «просто человеком». Вновь пошли в ход теории о социалистическом реализме как о методе, ограниченном хронологическими рамками 1934 – 1956 годов, об историческом его кризисе и гальванизации отживших принципов в одних только эпигонских произведениях.

Подобная точка зрения основана, кроме всего прочего, на понимании нового творческого метода как умозрительного свода правил и установлений, тогда как он постоянно развивается, обновляется, приобретает черты и качества, обусловленные изменением действительности и ростом общественного сознания. Но от этого не перестает быть ни социалистическим, ни реализмом.

Давно известно, что одной из самых подвижных эстетических категорий всегда была и остается категория героя. С достаточной убедительностью свидетельствует об этом также современное литературное развитие. Обращает внимание, как настойчиво и упорно, прямо-таки с завидной последовательностью писатели последних десятилетий возвращаются на прежние плацдармы, возрождают классические ситуации литературы предыдущих периодов, чтобы осмыслить их по-новому, обогатить современным знанием и опытом.

Буквально с первой страницы залыгинской «Соленой Пади», со сцены суда над «деревенским мудрецом» Яковом Власихиным, мы оказываемся в кругу проблем, хорошо памятных по литературе 20-х годов, когда сын вставал на отца, брат на брата, когда рвались связи по крови и возникали новые – по убеждению, по борьбе. Но Яков Власихин рассудил по-своему: «…Чтобы не шел брат на брата и сын его на его же сына, увез обоих в урман, поселил в какой-то скит либо просто в охотничью заимку», потом заявился в ревком и добровольно признался в содеянном, не уклоняясь от ответственности, настаивая на выяснении меры своей виновности я характера преступления.

Пример нового прочтения старых тем далеко не единичный. Критика указывала на то обстоятельство, что «Кровь людская – не водица» М. Стельмаха прямо написана в полемике с некогда расхожей концепцией героя – «кожаной куртки». Она обратила внимание, что в леоновском «Русском лесе» встречаются мотивы ранних романов писателя, которые получают новое звучание, что в «Дневных звездах» О. Берггольц не раз вступает в спор с собой прежней, что, перерабатывая «Города и годы» для кино, К. Федин круто меняет собственное отношение к Курту Вану, что повести П. Нилина «Жестокость» и «Испытательный срок» содержат в себе, помимо всего прочего, мощный заряд внутрилитературной полемики, что в «Сибири» Г. Маркова главное внимание сосредоточено на такой стороне деятельности большевиков до революции, которая оставалась обычно в тени прежнего историко-революционного романа. И совсем уже классический пример – образ Семена Давыдоза из «Поднятой целины», который существенно переменился за годы, отделяющие первую часть романа от второй.

«Возвращением вперед» назвал А. Адамович главу о дилогии Ивана Мележа в своей книге «Горизонты белорусской прозы». Гак вот, все перечисленные нами примеры – а число их можно без труда увеличить – это тоже возвращение вперед. Писатели 60 – 70-х годов вовсе не опровергают старое (такое было бы и неисторично, и вовсе лишено смысла), но переосмысляют его, открывают в нем новые глубины и не замеченное ранее содержание.