О поэтах Советской России

I.А. Турков, Александр Блок, «Советская Россия», М. 1976, 136 стр.

II.Г. Красухин, Дмитрий Кедрин. «Советская Россия», М. 1976, 96 стр.

III. И. Ростовцева, Николай Заболоцкий. Литературный портрет, «Советская Россия», М. 1976, 120 стр.

IV. В. Дементьев, Александр Твардовский, «Советская Россия», М. 1976, 176 стр.

V. Дм. Хренков, Михаил Дудин. Пять штрихов к портрету, «Советская Россия», М. 1976, 112 стр.

VI. В. Кожинов, Николай Рубцов. Заметки о жизни и творчестве поэта, «Советская Россия», М. 1976. 88 стр.

Ссылки на эти книги даются в тексте; номерам страниц предшествует указанный здесь номер книги.

 

Замысел серии «Писателя Советской России» – несомненная удача. Пять-семь печатных листов – это еще не монография, но уже и не статья, В книге такого объема можно с достаточной аргументацией изложить новую концепцию, дать пусть и не исчерпывающий, но весьма обстоятельный анализ творчества писателя.

В этой серии издано уже свыше пятидесяти работ о художниках слова. С годами серия мозаично, но все более полно воссоздает картину советской литературы. Особенно значительным был 1976 год (10 книг), в котором только русской поэзии посвящены книги об А. Блоке, Д. Кедрине, Н. Заболоцком, А. Твардовском, М. Дудине, Н. Рубцове.

В последующие полтора года серия пополнилась лишь несколькими книгами, и, если не считать повторного издания (1978) книги А. Твардовского о М. Исаковском, все они рассматривают творчество прозаиков. Таким образом, 1976 год был своеобразным этапом жизни «поэтической половины» серии, и сейчас, в ожидании новых книг, есть смысл в специальном рассмотрении названных выше шести работ о поэтах, что и будет задачей настоящего обзора.

Конечно, литературный портрет поэта формируют те же основные закономерности, что и прозаика, но он имеет и СВОИ особенности, главная из которых – необходимость для критика глубокого понимания и умения точно передать особенности стиха.

Это, да еще споры последних лет о поэзии, в которых книги критиков участвуют если не прямо, то общей установкой автора, также позволяет здесь сосредоточить внимание на последних книгах о поэтах, вышедших в серии «Писатели Советской России».

Перед авторами названных книг стояли различные задачи, обусловленные не только своеобразием творчества каждого из поэтов, но и степенью его изученности. Если об А. Блоке и А. Твардовском литература обширна, о Д. Кедрине и Н. Заболоцком выходили серьезные монографии, то о М. Дудине и Н. Рубцове книги изданы впервые.

Шесть литературных портретов, стремящихся отразить важнейшие черты «натуры», отличаются друг от друга не только «объектом» исследования, но и критической манерой их авторов. Чтобы продемонстрировать это, сопоставим первые книги о двух поэтах – В. Кожинова о Н. Рубцове и Дм. Хренкова о М. Дудине.

В. Кожинов освещает ряд коренных вопросов творчества Н. Рубцова, некоторые важнейшие особенности его поэтики. Анализ его интересен, хотя и не всегда бесспорен. Заметки, как непритязательно назвал свою работу автор, создают целостную картину поэтического мира Н. Рубцова.

Цель книги Дм. Хренкова – дать портрет М. Дудина, солдата, поэта, переводчика, общественного деятеля; в ней преобладает не столько литературоведческий, сколько журналистский подход к материалу. Отсюда и многие различия этих двух книг. Если В. Кожинов существенное внимание уделяет исследованию традиций, питавших творчество Н. Рубцова, то Дм. Хренков чаще показывает конкретные взаимосвязи, дружбу поэта с современниками. В. Кожинов подкрепляет анализ архивными материалами и выдержками из статей, Дм. Хренков передает содержание своих разговоров с литераторами. В. Кожинов ведет читателя от проблемы к проблеме, Дм. Хренков избирает хронологический принцип.

В первой книге о любом поэте привлечение биографического материала – необходимость, В. Кожинов использует его относительно скупо. В книге о М. Дудине это обширный и наиболее интересный пласт, особенно описание фронтовой жизни поэта. Его творчество нельзя понять вне связи с великим подвигом народа на войне, с личным участием в ней М. Дудина, и особое внимание к этому периоду его жизни естественно. Но если из 105 страниц текста на предвоенные и военные шесть-семь лет творчества поэта приходится 55, переводческой его работе отданы 15 страниц, то оригинальное творчество последнего тридцатилетия описывается чересчур бегло. Указав в подзаголовке, что это лишь штрихи к Портрету, Дм. Хренков тем самым оговорил право любой «дозировки» материала; однако и две другие книги о Дудине, вышедшие одновременно с рассматриваемой¹, завершают рассказ о 1945 годе где-то во второй своей половине. Видимо, теперь перед исследователями поэзии М. Дудина стоит задача тщательного изучения его позднего творчества.

Личное знакомство авторов с поэтами, о которых написаны Книги В. Кожинова и Дм. Хренкова, привело к появлению в них «я» повествователя. У В. Кожинова это «я» возникает лишь несколько раз, всегда в роли свидетеля. «Я» у Дм. Хренкова по-журналистски активно; здесь образ автора – это образ человека одного с поэтом поколения, деятельного участника войны и послевоенной литературной жизни. По сути дела, в книге о Дудине это второй герой очерка. Быть может, иногда он появляется без особой необходимости, но в целом дополняет характер поэта.

Даже столь беглое сравнительное рассмотрение двух этих книг показывает, что авторы и редакторы серии не стремятся к унылой унификации.

Характерно, что, обозревая серию в целом, Г. Митин считает ее «главной, глубокой и интересной чертой» именно многообразие авторских подходов, которое не только свидетельствует о яркой индивидуальности каждого из критиков, но и служит проявлением неисчерпаемых возможностей слова критика как такового².

Г. Митин рассматривает характерные черты жанра книг серии, находя в литературных портретах и элементы очерка, и такие свойства, которые позволяют говорить о литературно-критических повестях.

Наблюдения эти верны и позволяют нам сосредоточить внимание на другом – на исследовательском пафосе книг серии. При всем тематическом и композиционном разнообразии рецензируемые книги А. Туркова, Г. Красухина, И. Ростовцевой, В. Дементьева, Дм. Хренкова и В. Кожинова центром своего внимания имеют некоторые из следующих проблем (чаще – все), непосредственно, связанных с названием, серии: Россия в стихах поэта, традиции и новаторство в его творчестве, роль и место поэта в отечественной литературе. Это позволяет показать основные особенности поэтического мира каждого из художников слова, ибо касается важнейших сторон его творчества, О том, как и на каком материале эти проблемы решаются исследователями, и пойдет речь в дальнейшем.

Неразрывно, органически связана поэзия наша с жизнью Родины, с ее культурой, и закономерно, что проявления этой связи, обнаруженные исследователями литературы, весьма многообразны.

А. Турков создает уже вторую книгу об А. Блоке, и она многими страницами повторяет первую³, которая положительно оценена уже читателями и критикой (что позволяет уделить здесь книге А. Туркова относительно малое внимание). Однако можно говорить и о самостоятельном облике новой книги – не только потому, что появился ряд новых наблюдений, но и потому, что «старое» отобрано вполне целенаправленно: резко сокращая долю биографического материала (первая книга выходила в серии «Жизнь замечательных людей»), А Турков показывает путь поэта через движение образов его стихов, многократно соотнося их с различными явлениями русской и мировой литературы.

Исследователь кропотливо и убедительно прослеживает, как любимый и оберегаемый профессорско-дворянской семьей «Сашурочка» впитывает грозовой воздух, как стремится он к постижению своего народа, как становится выразившим революцию Александром Блоком. А. Турков пишет: «…Размышляя о своей главной цели – теме России, он скажет: «Несмотря на все мои уклонения, падения, сомнения, покаяния – я иду» [I, 58].

Тревожные ноты предчувствия грядущих перемен, уловленные уже в ранних стихах поэта, анализ многообразных ликов России возникающих в его стихах, позволили автору утверждать, что «обращение к жизни, к родине, как к путеводной звезде, пусть порой скрывавшейся за туманом, проходит через все творчество Блока» [I,48].

А. Туркову свойственно широкое понимание традиций как сходного отношения художников к миру и творчеству; не случайно в печальной ясности, благородстве и гармонии стихотворения «О доблестях, о подвигах, о славе…» ему отчетливо слышны пушкинские ноты. Он прослеживает многочисленные конкретные связи образов А. Блока с созданиями крупнейших русских писателей, прежде всего Пушкина и Гоголя. Как раз в этом направлении шло обогащение материала первой книги А. Туркова о Блоке. Особенно изящно выполнено сопоставление стихотворения «Все это было, было, было…» с одной из сцен «Истории Пугачева».

Кедринская«очень «своя» Россия» [II,41], как выразился исследователь его творчества Г. Красухин, – это природа, искусство и история в такой их теснейшей взаимосвязи, особенно отчетливо ощутившейся во время Великой Отечественной, когда «все впечатления… тянутся к одному большому понятию: Россия, Родина» [II,52].

Особое внимание в этом триединстве исследователь уделяет истории. Анализируя эпос поэта («Зодчие», «Конь»), автор отмечает, что Кедрин не приукрашивает былого, его патриотизм не исключает внимания к теневым сторонам русской истории. В том и величие народного гения, что красота создается им вопреки мрачной эпохе Ивана Грозного или Бориса Годунова. Наблюдение это глубоко верное. Добавим лишь, что не только для исторических произведений, но и для всего творчества Кедрина, мужавшего в конце 20-х – начале 30-х годов, характерно изображение победы добра в драматическом борении со злом: в «Кукле» это комсомольцы, врывающиеся в страшный быт семьи вечного пьяницы, в «Поединке» и «Двойнике» темень и свет сражаются в душе лирического героя.

Убедительно трактует Г. Красухин характер историзма Д. Кедрина. Обнаружив в поэтическом тексте многочисленные отступления (хронологические, сюжетные и т. д.) от летописей и трудов историков, он утверждает, что исторические произведения Кедрина – это сотворенная или пересотворенная легенда. Легенда же – не просто история, а народная оценка ее, не заботящаяся о правде факта, но выражающая духовное содержание воссоздаваемой эпохи [II, 78 – 79]. Все это доказывается в энергичной, аргументированной полемике с утверждением П. Тартаковского о том, что Кедрину свойственно стремление к достоверности факта. Изыскания Г. Красухина подводят к пониманию того, что историзм в художественном произведении не самоцель, а один из компонентов создания эстетически достоверной целостной картины жизни. Но позиции исследователей далеко не полностью противоположны, ибо, по мнению П. Тартаковского, «в Кедрине историк никогда не берет верх над художником… Его интересует в конечном итоге не малая достоверность факта, а большая правда истории, выражающая дух времени, дух нации» ⁴.

Историзм и современность, художник и общество, новаторство, традиции и литературная вторичность – такие важнейшие проблемы Г. Красухин стремится решить детальным анализом ограниченного числа произведений поэта. Он показывает, что «книжному» Д. Кедрину удается выразить себя через «не свои», «заемные» формы, ибо истинная поэзия неизбежно запечатлевает в стихе мировосприятие и характер ее творца. Для пояснения этой мысли автор удачно сопоставляет строки Пушкина и Жуковского.

«Портрет! Что может быть проще и сложнее, очевиднее и глубже?» – эти слова Бодлера И. Ростовцева цитирует, рассматривая излюбленный жанр Н. Заболоцкого 50-х годов [III,105]. Но она и сама постоянно помнит об опасности скатиться к «проще» и «очевиднее» и успешно выполняет поставленную перед собой задачу – воспринимать созданный поэтом текст как лестницу, по которой можно проникнуть во внутренний мир писателя.

И. Ростовцева справедливо утверждает, что подлинная традиция неизбежно включает в себя момент обновления, не может существовать без новаторства не как антипода, но как важнейшей особенности традиции. Автор новой книги о Н. Заболоцком многократно возвращается к традиционному и новаторскому в его стихах и существенно обогащает наши представления о мире поэта. Так, если в обстоятельной монографии А. Македонов писал о названии книги «Столбцы»: «Заболоцкий подразумевал под ним просто обозначение стихотворного текста, печатающегося столбцами. Название сборника подчеркивало жанровую свободу, непринужденность и стремление отойти от обычной «поэтичности» ⁵, то И. Ростовцева обнаруживает «далеко не случайные, мощные, глубинные пласты традиции, выбросившие это СЛОЕ о «наверх», в XX век» [III, 7], показывает связь его с переводом «Фауста», сделанным Д. Веневитиновым. Автор прослеживает не только перекличку строк и образов, но и развитие жанра: особенности элегии Заболоцкого, влияние на него Баратынского раскрываются интересно и убедительно. В полном соответствии с масштабом поэтического мира Н. Заболоцкого, исследователь рассматривает его творчество как звено великой философской традиции мировой культуры – традиции познания мира и в контексте эстетических исканий искусства XX столетия. Десятки имен художников слова и ученых разных времен и народов с необходимостью возникают на страницах этой книги, но особое внимание уделено воздействию на поэта работы над переводом «Слова о полку Игореве». Теперь ясно, что «Слово» не только наложило отпечаток на образность некоторых стихотворений.

Н. Заболоцкого середины 40-х годов, но и сыграло значительную роль в формировании новых этических и эстетических представлений поэта.

Об А. Твардовском написано уже немало, но В. Дементьев нашел свою проблематику. В его книге соединены размышления над поэтическим текстом, воспоминания о встречах, новые материалы о родословной поэта и его связи со Смоленщиной. Исследователь отмечает важность того, что герой поэмы «Василий Теркин» и ее автор – земляки-смоляне.

И сам А. Твардовский в статье «О родине большой и малой» писал: «Для всякого художника, в особенности художника слова, писателя, наличие этой малой, отдельной и личной родины имеет огромное значение… В творениях подлинных художников… мы безошибочно распознаем приметы их малой родины» ⁶.

Естественно, что рецензенты книги В. Дементьева единодушно отмечают плодотворность внимания исследователя к малой родине поэта, ценность привлеченного им обширного материала. Однако если Н. Машовец находит, что исследователю удалось показать органическую связь малой родины и Отечества⁷, то Е. Любарева утверждает, что при анализе «Василия Теркина» нарушена диалектика части и целого и порою сужена почва, на которой выросло творчество Твардовского⁸.

Можно не соглашаться с некоторыми аргументами Е. Любаревой, но в главном она права: такое смещение акцентов не безобидно. Вот один наиболее характерный пример. Увлеченно описывая все, связанное с малой родиной героя поэмы, В. Дементьев утверждает, что Теркин родом из смоленской деревни Красный Мост. В связи с этим он рассматривает главу «Про солдата-сироту» как авторское повествование о Теркине. Между тем А. Турков писал, что эта глава – рассказ Теркина о земляке-смолянине⁹, Каждое из этих прочтений предполагает различную трактовку образов Теркина и автора, особенностей построения сюжета. Целый ряд фактов противоречит толкованию В. Дементьева. В главе «Про солдата-сироту» рассказывается, как воин узнает о гибели жены и сына, а ведь Теркин не раз мечтал о встречах с девушками, говорил: «Я нарочно не женился…» Поэт шутливо обращался к девушкам: «…Остался в стороне Теркин мой Василий. Не случилось никого проводить в дорогу. Полюбите вы его, девушки, ей-богу!» Предположить, что Твардовский «забыл» биографию своего героя, – значит утверждать чрезмерную автономию глав поэмы, их случайную связь. Но и сама по себе рассматриваемая глава таит доказательства того, что она является речью Теркина. В. Дементьев считает авторскими слова и «такой же был веселый, наподобие меня» [IV, 77]. Думаю, что А. Твардовский _г создав образ весельчака, никогда бы не представил себя в этой роли. Неоднократно на протяжении главы возникает обращение «ребята», что характерно именно для Теркина; в первоначальном варианте были строки, стилизованные под поучение бывалого солдата и немыслимые в речи автора:

Вам бы, нынешним воякам,

Видеть это было б впрок… ¹⁰

И последний аргумент, О солдате-сироте говорится: «Где он нынче на поверку? Может, пал в бою каком…» Смерть главного», героя никак не входила в авторские планы. Твардовский писал, вкладывая, конечно, в эти слова двойной смысл: «Я в такой теперь надежде: он меня переживет».

Справедливости ради следует сказать, что есть один довод в пользу прочтения В. Дементьева: главы-монологи Теркина обычно содержат начальное тире, которого здесь нет. Объясняется это, вероятно, тем, что Твардовский ощущал слитность текста «Про солдата-сироту» с завершающей предыдущую главу фразой Теркина: » – Виноват…»

В. Дементьев детально раскрывает тему смоленского землячества. Но интересно проследить и изменение понятия «земляк» по мере движения поэмы: если первоначально солдат из-под Тамбова и смолянин – люди разных земель, то на территории Германии очень естественны слова «псковской, елецкий иль еще какой земляк» (глава «В бане»). Отсюда уже видна даль новой поэмы, в которой дали пространства и истории сливаются в одно понятие Родины.

В. Дементьев не ставит перед собой задачу изучения литературной родословной поэта, но рассказывает о живейшем интересе его к слову у Л. Толстого, раскрывает воздействие фольклора на поэтику А. Твардовского. У поэта немало строк, созданных по типу и пословицы и частушки; в книге находим историю создания некоторых из них, изложенную с опорой на дневники А. Твардовского. Однако автор не останавливается на этом, он подчеркивает, что если у А. Прокофьева отчетливо ощутима песенно-частушечная традиция, то А, Твардовского привлекают, прежде всего, пословицы и поговорки. Речь идет о поисках новых возможностей стиха – не стилизованного, а авторского текста. Фабульность пословиц, ненавязчивость их поэтических качеств, обычно скрытых, ибо на первый план выступает смысловой элемент, «преодоление» прозы – осмысление всего этого действительно оказало воздействие на стих А. Твардовского.

Для поколения М. Дудина осознание Родины было, прежде всего, пониманием необходимости беззаветной, героической защиты ее. Это осталось важнейшим на всю жизнь. Характерно, что, вспоминая свое детское впечатление от пушкинского «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы», – М. Дудин начинает с лексики военной: «Они стали для меня и моих сверстников первой внутренней присягой, первой клятвой, первым признанием в любви к своей Родине». Подробно осветив военную проблематику, Дм. Хренков отмечает и то, что стихи поэта – «своеобразный лирический путеводитель по родному краю» [V, 24].

Постижение Родины шло и вглубь и вширь; критик показывает, как, работая над переводами, М. Дудин стремится познать и передать дух, нравы, быт братских народов нашей страны. Так читатель оказывается подготовленным к завершающим книгу Дм. Хренкова раздумьям над поэмой «Песня дальней дороги», пронизанной тревогой за судьбу Земли, личной заинтересованностью во всех делах планеты – ведь «нет в запасе у Земли других планет».

Однако космизм мироощущения лирического героя не убавляет внимания к шестой части Земли с названьем «Русь». Значение нашей страны для жизни мира диктует выразительные строки:

И встает Россия вроде

Двухстороннего щита.

 

Отметим, что образ «двухстороннего щита» вобрал в себя и память традиции («Скифы» А. Блока), и напряженную сегодняшнюю жизнь мира, когда все острее ощущается, что

Вся Земля на части

треснет,

Если треснет этот щит.

Напряженное раздумье о судьбах Родины породило и заклинание Н. Рубцова«Россия, Русь! Храни себя, храни!..». Тема России – центральная в творчестве поэта. Русь, Россия, Родина – эти слова многократно возникают в самых различных его стихах – от стилизации («Таковы на Руси леса Достославные, Таковы на лесной Руси Сказки бабушки») до точного наблюдения («Как много желтых снимков на Руси, В такой простой и бережной оправе!»); от приглушенного звука («Тихая моя Родина! Ивы, река, соловьи…») до громогласного («Привет, Россия – родина моя!»). Для Н. Рубцова ощущение России – это приобщение не только к ее истории:

Былая Русь! Не в те ли годы

Наш день, как будто у груди,

Был вскормлен образом

свободы,

Всегда мелькавшей впереди, –

но и приобщение к природе и

вечности:

И надо мной – бессмертных

звезд Руси,

Спокойных звезд безбрежное

мерцанье…

Такие строки создают могучее силовое поле, в котором сценка, размышление, портрет, очерченный несколькими штрихами, но психологически достоверно, воспринимаются не сами по себе, а как часть и выражение того целого, чему имя Россия. Вот почему несомненно прав В.Кожинов, утверждая, что «Николай Рубцов – не «деревенщик», а один из немногих наиболее значительных русских поэтов нашего времени» [VI, 42].

Исследователь убедительно показывает слитность, даже отождествление природы родного края и истории народа в ряде стихотворений Н. Рубцова. Малая его родина – Вологодский край, северная русская деревня – многими своими чертами запечатлена в стихах поэта, но В. Кожинов справедливо утверждает, что она не была для Н. Рубцова объектом воспевания, а дала возможность ввести в стихи народный голос, вобравший в себя голоса природы и истории.

Предостерегая против упрощенного толкования традиций, В. Кожинов пишет «о широте и глубине той поэтической почвы, на которой выросло зрелое творчество Николая Рубцова», опирающееся на «прочные стилевые традиции классической русской поэзии от Пушкина и Лермонтова до Заболоцкого и Твардовского» [VI, 47, 43], подчеркивает сильнейшее воздействие на него поэзии Тютчева. В целом справедливы возражения против понимания творчества Рубцова Жак нового прочтения Есенина, хотя в пылу полемики В. Кожинов, пожалуй, не всегда безупречен. Один из его аргументов: «…Поэт, осознающий себя прямым есенинским наследником, не поставил бы Есенина в один ряд с Хлебниковым и даже с Блоком» [VI, 45]. Речь идет о строфе:

Вон Есенин –

на ветру!

БЛОК СТОИТ чуть-чуть

в тумане.

СЛОВНО ЛИШНИЙ на пиру,

Скромно Хлебников шаманит…

Нетрудно заметить, – особенно после книги В. Кожинова, показавшей значение стихии ветра в поэтике Н. Рубцова, – что в этом коротком перечислительном ряду Есенин занимает, безусловно, первое место совсем не потому, что первым назван. Каждая последующая характеристика более многословна, изменение интонации подчеркивается и знаками, завершающими фразы, – от восклицательного к многоточию. В первом случае даже глагол не нужен, здесь не действие, а состояние: Есенин и ветер «всей потрясенной земли» для Н. Рубцова неразрывны.

Однако это частности. Существенные возражения исследователю возникают, когда он рисует литературную ситуацию 50 – 70-х годов. Из ряда публикаций В. Кожинова следует, что настоящие поэтические ценности создаются лишь одним из течений современной русской поэзии. Рассматриваемая книга отказывает в истинности не только стихам поэтической молодежи рубежа 50 – 60-х годов, но и заявленной в них «общественной позиции» [VI, 38]. Так происходит дальнейшее развенчание «эстрадной» поэзии: ведь недавно ее обвиняли именно в подмене поэзии публицистикой.

Действительно, «в тот момент, когда Николай Рубцов вступал в литературу, обращение к природе и деревне было своего рода необходимостью» [VI, 42], и, следовательно, путь, которым шел Н. Рубцов, был истинным. Но это ведь вовсе не означает, что иной путь ошибочен!

В. Кожинов вполне обоснованно подчеркивает необходимость для писателя ощущать сегодняшний день звеном в цепи исторического развития, не любая регламентация того, как это делать, неизбежно одностороння. А. Твардовский, начинавший в эпоху перелома на селе и закончивший свой путь во время НТР, часто прямо и непосредственно отражал важнейшие события времени, гордился тем, что «ступал в тот след горячий». И это прямое отражение событий не мешало глубинному постижению сути происходящего. В одной из своих «политбесед» Теркин от обыденного разговора о войне, о потерянном кисете, через будничный вопрос: «Сколько лет живем на свете? Двадцать пять!» (будничный, ибо двадцатипятилетие советской власти – современная герою реальность) – поднимается до патетики:

В кулаке держать табак,

Но Россию, мать-старуху.

Нам терять нельзя никак.

 

Наши деды, наши дети,

Наши внуки не велят.

Сколько лет живем на свете?

Тыщу?.. Больше! То-то, брат!

Сколько жить еще на свете, –

Год, иль два, иль тыщу лет, –

Мы с тобой за все в ответе.

То-то, брат! А ты – кисет…

История, время – и прошлое, и будущее – определяют здесь нравственную норму поведения героя, позицию автора. Таким образом, прямое и непосредственное отражение современности в истинно художественном произведении не ведет к разрыву временной цепи. Дистанция нужна, но определяется она каждым художником индивидуально, и вполне возможна, как писал Маяковский, дистанция головы, то есть оценка настоящего с позиции будущего.

Заметим, что и рецензируемые нами работы, несмотря на разнообразие материала, лежащего в их основе, и на существенное различие авторов в подходе к творчеству, несут на себе печать своего времени. Так, в поэзии Н. Заболоцкого, Н. Рубцова, М. Дудина весьма важны мотивы «человек И природа», но особое внимание исследователей к ним не в последнюю очередь объясняется сегодняшним жгучим интересом общества к этой проблеме. Вот так и проявляется активная позиция критика, вырабатывается та минимальная дистанция, которая позволяет говорить не только об актуальности творчества поэта, но и об актуальности книги критика.

Литературоведение, критика всегда стремились показать тему Родины в художественной литературе, разрешить проблему традиции и новаторства, но именно с конца 60-х годов эти вопросы приобретают особое звучание. Рассматриваемые книги не остались в стороне от активно идущих сейчас процессов накопления конкретных знаний о взаимодействии художественных миров, выявления механизма действия традиции.

Мы уже говорили о некоторых приемах анализа, характерных для рассматриваемых книг, но целесообразно и специально остановиться на инструментарии критиков.

Одной из сильных сторон книги В. Дементьева является исследование – от поэмы к поэме – художественного времени-пространства. Это для критика и свой аспект рассмотрения творчества А. Твардовского, и средство композиционной связи материала. Надо полагать, что после выявле-

ния исследователем пространственно-временных связей сцены поединка Теркина с бродягой полумира, которая сопряжена с поединком («щит на щит») древних воинов и с гигантским сражением «ради жизни на земле», уже нельзя будет писать, что «единоборство Теркина с фашистом… являет зрелище заурядного кулачного боя» ¹¹.

Изучать текст как лестницу во внутренний мир писателя – по этому пути все чаще идет современная литературная критика. Но по глубине проникновения в толщу текста книги серии весьма неравноценны, На одном полюсе здесь – книга Дм. Хренкова, где, цитируя из поэмы «Хозяйка» (1945), которая «как бы с тыла подкрепила героев дудинской поэзии, сражавшихся на передовой» (?!), строки, начинающиеся образом «Виснут кисти рябин, словно крови прозрачные сгустки», автор ограничивается вступлением: «Хороши пейзажи в поэме» [V, 48, 49], Совершенно справедливо полагая, что «нет безнадежнее занятия, чем пересказывать стихи», автор не переходит к их анализу, а продолжает: «Поэтому процитирую еще одно полностью» [V, 78],

На другом полюсе – книги И. Ростовцевой и В. Кожинова, Здесь изучение стиха направлено на постижение смысла стихотворения и – шире – воссоздание художественного мира поэта, причем в анализе компонентов стиха разного уровня, вплоть до паузы, конкретного эпитета, явственно ощутима общая концепция критика. И пусть некоторые положения книг В. Дементьева и В. Кожинова весьма спорны, именно концептуальность позволяет каждой из них стать явлением современной литературной жизни.

Особенно четко выражена концепция в книге И. Ростовцевой. Ей удается выявить «постепенность, строгую логику и красоту перехода» в творчестве Н. Заболоцкого, выделяя как важнейшее в его наследии этику (что также весьма характерно для сегодняшнего дня и литературы, и критики):

«От «Столбцов» – с их обнаженными гротесками, вскрывающими механическую суть человека старого мира, поэт совершает переход к «Смешанным столбцам», где человек как бы смешан с растительным и животным царством. Только увидев человека как часть природы, ее сознание, Заболоцкий смог предъявить и самой природе морально-этические требования… осуществив же этот переход, он в 50-е годы вплотную подошел к этике человека» [III, 5].

Налицо – рабочая схема, но схематизма здесь нет, ибо каждое из этих положений доказывается точным анализом идей, характера образности стихотворений поэта, сопоставлением их с созданиями других художников слова, и еще потому, что в основе концепции, предложенной И. Ростовцевой, лежит одно из важнейших качеств человека и литературы.

Скрупулезный анализ стиха характерен и для книги Г, Красухина. Этот анализ позволяет исследователю рассказать об основных чертах личности и поэзии Д. Кедрина. Но иногда (нечасто) возникает впечатление очевидности доказываемого. В связи с этим целесообразно представить себе возможного адресата серии. Малый формат, бумажная обложка, тираж 20 – 50 тысяч экземпляров – все это свидетельствует о том, что для издателей важной задачей серии является популяризаторство.

Однако и авторы, и издатели едва ли согласились бы с простым переложением ранее добытых знаний: каждая из рассматриваемых книг воплощает стремление критика дать собственное прочтение творчества поэта, сделать следующий шаг в его изучении. Полагаю, что, в полном соответствии с этим, наиболее вероятный читатель – специалист, школьный учитель, студент, просто любитель литературы с достаточно высоким уровнем эстетических знаний. Видимо, права И. Ростовцева, когда, расставив читателю возможные указатели ¹, не снижает при этом теоретического уровня исследования.

Но кем бы ни был этот читатель, беря в руки очередную книгу серии, он надеется найти в ней глубину мысли, точность наблюдений и взволнованное сердце критика. Обычно – находит; хочется, чтобы это «обычно» можно было заменить на «всегда». Тем более, что на литературную карту «Советской России» еще предстоит нанести много писательских имен.

 

» У нее встречаем (подчеркнуто мной. – Д. Ч.): «Писатель Николай Чуковский, критик В. Огнев, известный ученый Дмитрий Благой» [III. 67, 96, 108].

1. В. Лавров, Михаил Дудин. Очерк поэзии, «Советский писатель», Л. 1976; В. Шошин, Михаил Дудин. Литературный портрет, Верхне-Волжское книжное ИЗД-ВО. Ярославль. 1976.[↩]
2. »Литературная Россия», 23 декабря 1977 года, стр. 5.[↩]
3. А. Турков, Александр Блок, «Молодая гвардия». М. 1969.[↩]
4. П. Тартаковский, Дмитрий Кедрин. Жизнь и творчество, «Советский писатель», М. 1963, стр. 90.[↩]
5. А. Македонов. Николай Заболоцкий. Жизнь. Творчество. Метаморфозы, «Советский писатель». Л. 1968. стр. 47.[↩]
6. А. Твардовский. О литературе, «Современник», М. 1973, стр. 45.[↩]
7. »Литературная газета», 15 июня 1977 года, стр. 6. [↩]
8. «Вопросы литературы», 1977. N 10, стр. 231 – 236.[↩]
9. А. Турков, Александр Твардовский, «Художественная литература», М. 1970, стр. 76.[↩]
10. »Красноармеец», 1945, N 13, стр. 17. [↩]
11. П. Рощин, Александр Твардовский, «Просвещение», М. 1966, стр. 121.[↩]