В мире Пушкина: подробности и целое

М. П. Алексеев, Пушкин. Сравнительно-исторические исследования, «Наука», Л. 1972, 468 стр.

Работы одного из крупнейших наших историков литературы М. Алексеева о Пушкине не нуждаются в каких-либо рекомендациях; они известны не только литературоведам, критикам и многочисленным словесникам, но и тем, для кого интерес к литературе неотделим от интереса к ее истории. Только опубликованы они были в специальных изданиях, выпускаемых иногда очень уж малыми тиражами. Так что выход в свет книги, в которой собрана часть (к сожалению, только часть) пушкиноведческих трудов М. Алексеева, отвечает давно уже назревшей необходимости.

Но разумеется, этим значение издания не исчерпывается. Книга, объединяющая конкретные исследования историка литературы, имеет примерно такое же значение, как сборник рассказов писателя-беллетриста. Прежде всего она дает наглядное представление о том, каковы научные интересы ее автора и каков их диапазон. А самое важное состоит в том, что в ней гораздо определеннее и вместе с тем разностороннее, чем в каждой отдельно напечатанной работе, выявляется методология ученого, его общие взгляды на литературу. Прочитав все работы сразу, мы получаем возможность полнее судить не только о своеобразии его научного мышления (а им, этим своеобразием, главным образом и предопределяется размер и характер вклада ученого в общую сокровищницу науки), не в известной мере и о состоянии той области науки, в которой он работает.

В кратком предисловии к своей книге М. Алексеев так характеризует включенные в нее статьи: «Все они очень отличаются друг от друга и по своему объему и по характеру литературных материалов, привлеченных в них для сопоставления с различными произведениями Пушкина… Тем не менее все предлагаемые работы разных лет все же проникнуты известным единством, позволившим автору снабдить заглавие объединяющим их подзаголовком: «Сравнительно-исторические исследования» (стр. 3). Несколько забегая вперед, можно сказать, что тут действительно отражено, может быть, одно из наиболее существенных свойств книги. Однако термин «сравнительно-исторические исследования» иногда употребляют с едва скрываемым оттенком настороженности. И это понятно. В свое время этот термин был неотделим от представлений о компаративистской (в тогдашнем ее понимании) методологии.

Читая книгу М. Алексеева, убеждаешься, что современное понимание сравнительно-исторических исследований именно тем и отличается от компаративистского, что оно исходит из представления о мировой литературе как о развивающемся процессе в самом широком значении этого слова. При таком подходе к делу нашла свое разрешение и проблема влияний (вспомним, что еще не так давно почиталось едва ли не доблестью вовсе не принимать их в расчет). Если влияния рассматриваются как элементы процесса, то обнаруживается, что они чаще всего совершаются в результате встречного движения, которое иногда бывает гораздо более энергичным именно со стороны, испытывающей влияние: она, осознав определенную потребность, как бы ищет его. Важно еще отметить, что понимание литературных связей как процесса взаимодействия снимает разделение объектов исследования на важные и второстепенные. «Нет, вероятно, ни одного большого или мелкого произведения Пушкина, – пишет М. Алексеев, – которое не стоило бы поставить в связь с тем или иным памятником западноевропейской мысли, – чтобы такое сопоставление или прояснило ту или другую личную особенность Пушкина как писателя, или подчеркнуло всю его самостоятельность и творческую зрелость» (стр. 3 – 4).

В этом смысле, на мой взгляд, показательна статья «Споры о стихотворении «Роза». Некоторая загадочность этого юношеского стихотворения Пушкина давно уже привлекала внимание исследователей. Такой знаток Пушкина, как В. Брюсов, признавал, что здесь «мысль поэта не совсем ясна, и остается неизвестным, в каком смысле противополагает он розу лилии». В 20-х годах была высказана гипотеза, согласно которой противопоставление лилии розе Пушкин заимствовал из «Писем русского путешественника» Карамзина (Веймар, 20 июля 1789 года), который в свою очередь взял его из сочинений И. Гердера. Многие годы это предположение считалось правдоподобным. А если и казалось не вполне обоснованным, то критической проверке не подвергалось – отчасти, может быть, потому, что само-то стихотворение, как говорится, не лежит на главной магистрали пушкинского творчества. Но несколько лет назад была предпринята попытка доказать, что источником «Розы» могло быть стихотворение французского поэта Демутье. М. Алексеев, согласившись с мнением о несостоятельности старой гипотезы, отверг в то же время и предположение о французском источнике пушкинского противопоставления лилии розе. По недостатку места здесь нет возможности хотя бы коротко изложить аргументацию исследователя; достаточно сказать, что она включает обзор поэтической символики цветов от Анакреона – через новолатинских поэтов – до немецких романтиков конца XVIII – начала XIX века. В итоге обстоятельно обоснована гипотеза, будто «пушкинская лилия в его «Розе» восходит к представлению о ней.., как о символе бессмертия и всепрощения и что такое представление Пушкин мог получить (предположительно через Кюхельбекера или Дельвига) из какого-либо немецкого балладного или песенного источника» (стр. 376).

Немного? Но ведь следует иметь в виду, что, по давней традиции, когда речь заходит о литературных впечатлениях Пушкина-лицеиста, то после русской литературы или даже наряду и наравне с ней вспоминают французскую; до сих пор считается почти само собой разумеющимся, что и с другими европейскими литературами, в том числе и с немецкой, он тогда знакомился по французским переводам. М. Алексеев устанавливает возможность непосредственного знакомства молодого Пушкина с немецкой литературой. Это не так уж мало.

Исследована не очень крупная подробность процесса формирования пушкинского творчества, но результат естественно и весомо подкрепляет общую мысль автора, «что творчество великого русского поэта следует изучать на фоне и в тесной связи с историей мировой культуры, потому что и сам он представляет собою явление широкого исторического значения, переросшее национальные и языковые границы» (стр. 3).

О чем бы ни писал М. Алексеев – об отношении Пушкина к Шекспиру или Чосеру, о смысле финала «Бориса Годунова» («Ремарка Пушкина «Народ безмолвствует») или об источниках «Гавриилиады», – везде чувствуется неотступное стремление ученого любую подробность или деталь пушкинского творчества – даже такую, которая на первый взгляд кажется совсем незначительной, – рассмотреть во всех связях и опосредованиях. И тогда оказывается, что старое представление о ее незначительности в лучшем случае ограниченно, а чаще всего и вовсе неверно. В этой связи мне хотелось бы указать на статью «Пушкин и проблема «вечного мира».

Читая эту работу, убеждаешься, что понятие истории мировой культуры, которое является центральным в только что приведенном определении задачи исследований, нуждается в пояснении. Прежде всего следует иметь в виду, что речь идет о культуре в самом обширном смысле слова, а во-вторых, – что особенно важно, – в это понятие включается и то, что для нас, людей второй половины XX века, является действительно историей, а для Пушкина было его живой современностью. М. Алексеев анализирует размышления Пушкина над этой проблемой гораздо обстоятельнее, чем это делалось раньше. Но особая актуальность этой работы предопределена, на мой взгляд, сопоставлением мыслей Пушкина с политическими идеями и настроениями его современников, в том числе и декабристов. Пушкин, разумеется, видел наивность Сен-Пьера, автора одного из первых проектов «вечного мира»; радикальные идеи Руссо в чем-то для него приемлемы, а в чем-то они представляются Пушкину и недостаточно обоснованными. Но главной-то целью Пушкина был не спор с предшественниками, а поиски новых аргументов в полемике с современными ему защитниками войны как вечного спутника человечества, и прежде всего, и это убедительно показал М. Алексеев, с таким столпом европейской реакции, как Жозеф де Местр. Этот, как говорится, животрепещущий публицистический пафос помог Пушкину увидеть, что историко-философские аргументы защитников войны являются прикрытием противочеловеческих, антинародных политических интересов и замыслов. Но ведь таким образом ему удалось раскрыть самое сущность любых доказательств необходимости и неизбежности войны. «Он, – пишет М. Алексеев о Пушкине в начале этой статьи, – задумывался уже над многими из тех великих проблем, которые решает наша эпоха, и в пользу именно этих решений выставлял такие доводы, какими можем воспользоваться и мы» (стр. 160 – 161). Изучение мыслей великого поэта о «вечном мире» еще раз подтвердило это общее положение: «Нет, война не божественна, – утверждает Пушкин. – Ее вызывают и ею управляют люди, те самые, для которых уготована будет гильотина. Нет, война не вечный закон. Она будет устранена волей народов. Будем надеяться, что Пушкин и на этот раз был прав» (стр. 207).

Это умение ученого видеть Пушкина во всем многообразии его отношений с современной ему жизнью особенно, я бы сказал, рельефно сказалось в статье «Пушкин и наука его времени». Работы М. Алексеева отличаются подлинной академичностью – той академичностью, которая предполагает сознание высокой ответственности не только за свою личную работу, но и за состояние всей науки и, стало быть, бережное отношение к любому – пусть даже самому малому – вкладу в ее сокровищницу. У М. Алексеева нет ни одной работы, где не было бы обстоятельнейшего обзора литературы, в которой так или иначе затронута исследуемая им тема. И потому каждая из них есть вместе с тем и итог изучения этой темы – не только в нашей стране, но и за рубежом.

В статье «Пушкин и наука его времени» М. Алексеев ссылается на множество работ, в которых названная тема затронута хотя бы мимоходом. Но в целом она не сопоставима ни с одной из предшествующих – ни по объему и разнообразию привлеченного материала, ни по значительности полученных результатов. Без всяких оговорок можно сказать, что эта работа, в сущности, заново открывает перед нами и вводит нас в такую область пушкинских интересов, познаний и суждений, которая до последнего времени была почти не исследована.

Помимо историко-литературных материалов, автор привлекает здесь данные по истории математики, физики, гражданской истории, философии, техники (в частности, первых шагов электротехники и железнодорожного строительства). Причем большая часть этих материалов вводится в научный оборот впервые. Но главный интерес этой работы состоит в том, что она привычное в наше время положение об универсализме Пушкина подкрепляет новыми данными, делает его еще более конкретным и объемным. Проблемы, исследуемые в книге М. Алексеева, сложны и многообразны, а количество привлеченных исследователем материалов необозримо велико. И конечно, в такой книге трудно избежать отдельных недосмотров и промахов. Но среди них, кажется, нет ни одного, который сколько-нибудь существенно ослаблял бы основные выводы ученого; тут речь может идти главным образом о мере доказательности. Так, например, спор Пушкина с Николаем I о судьбах просвещения мог бы быть освещен подробнее, начиная со «Стансов» 1826 года (см. стр. 123 – 124). Или: на стр. 257 М. Алексеев высказывает предположение, что боязнь цензурных требований и придирок заставила Пушкина «вовсе охладеть к жанру большой народной драмы – исторической хроники и перейти к камерной драматургии «маленьких трагедий». С этим трудно согласиться хотя бы потому, что незавершенная драма «Сцены из рыцарских времен», над которой Пушкин работал в последние годы жизни, по своему жанру ближе к типу народной драмы, чем к типу «маленьких трагедий». Не очень убедительной мне кажется и попытка установить чуть ли не прямую связь пушкинского афоризма: «вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии», – с речью Н. Лобачевского о воображаемой геометрии (стр. 27 – 28).

Но, повторяю, такого рода положения не влияют на характер книги как целого. И говорить о них подробно нет смысла. Мне хотелось обратить внимание читателей на некоторые общенаучные, методологические уроки этой книга.