В. Л. Полушин. Николай Гумилев; Жизнь расстрелянного поэта

В аннотации к изданию указано, что Владимир Полушин «сделал, пожалуй, первую попытку собрать все имеющиеся па сегодня сведения в целостное жизнеописание поэта, приближенное к хронике». Напомним, что первым биографом Гумилева был Павел Николаевич Лукницкий. 8 декабря 1924 года поэт, студент Петроградского университета Лукницкий пришел к А. Ахматовой с просьбой помочь ему в написании дипломной работы по творчеству Н. Гумилева. 22 июня 1925 года диплом был защищен, но во второй половине 20-х годов встречи продолжались почти ежедневно. Лукницкий тщательно записывал обстоятельства и разговоры двух тысяч встреч с Акумой, как звали Анну Андреевну в семье Лунина: так родилась «Acumiana» – свод пятилетних записей и собраний писем, документов, фотографий. Рукописному двухтомнику «Труды и дни» – хронологической канве жизни и творчества Гумилева в свет выйти было не суждено, хотя в 2005 году по материалам историко-литературной коллекции П. Лукницкого Пушкинский Дом выпустит книгу о Гумилеве и Ахматовой. В 1973 году Павел Николаевич скончался, и дело продолжили вдова – Вера Константиновна (в 1990 году Лениздат опубликовал ее книгу «Николай Гумилев: Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких») и сын – Сергей Павлович, юрист, действительный член Русского географического общества, добившийся пересмотра дела Гумилева¹.

«Есть два пути для биографа: одна биография – идеализирующая поэта (может быть, так и нужно писать биографию поэта?), – размышляла Ахматова 2 ноября 1925 года, и Лукницкий записал в дневнике ее слова. – Вы избрали другой путь. Вы решили собрать все… Даже весь сор, который примешивается к имени человека. Это путь более совершенный, но и более ответственный. Вы должны разобраться в каждой мелочи, пройти сквозь весь этот сор… и только пройдя сквозь него, вы можете создать подлинный облик Николая Степановича»².

Читая более чем 700-страничную книгу В. Полушина, постоянно ощущаешь, насколько же это сложно, даже обладая всей возможной информацией, создать подлинный облик. Пишет знаток Николая Гумилева, поэт, кандидат филологических наук, и тем не менее, при чтении испытываешь сожаление, что это не строгая хроника и что авторские комментарии, сопровождающие документы и цитаты, по своему качеству уступают последним и подчас откровенно диссонируют.

Неприятны строки и страницы, посвященные Анне Ахматовой. Она представлена то как колдунья, то как русалка, в чей «неведомый омут» «злой рок гнал поэта». Наконец, зимой 1911 года, по Полушину, «Анна Андреевна научилась страсть своей неприкаянной души вкладывать в поэтические строки. Из нервной и неуравновешенной русалки с Лысой горы она превратилась в поэтессу-колдунью, мрачную вещунью» (с. 295). Обвинения, предъявленные ей автором, серьезны: «Теперь ее поэтические предсказания будут приносить беды ее возлюбленным» (с. 295). Что называется, с больной головы (эпохи) на здоровую… Разговор о поэзии, увы, аналогично-удручающий: «Стихи ее полны символов и холода. На то она и была колдуньей» (с. 255).

Кривое зеркало вкуса вкупе с примитивизацией характерно и для страниц, связанных с А. Блоком. Так, говоря о первом заседании Цеха поэтов 20 октября 1911 года, Полушин констатирует: «Александр Блок не был выбран синдиком Цеха и, видимо, поэтому был обижен. Больше на заседания Цеха он не приходил. И в отношении акмеистов, как известно, занял враждебную позицию» (с. 391). О том, что отнюдь не обида на «неизбрание» руководила Блоком, говорит тут же воспроизведенная благожелательная дневниковая запись: «Безалаберный и милый вечер…. Молодежь. Анна Ахматова. Разговор с Н. С. Гумилевым и его хорошие стихи о том, как сердце стало китайской куклой… Было весело и просто. С молодыми добреешь» (с. 391).

Для Блока, стремившегося к живому и подлинному, неприемлема сама ремесленническая суть Цеха поэтов, о чем и свидетельствуют записи в его дневнике. Соперничество всякий раз привносится витийствованиями Полушина, как, например: «К концу 1912 года стало ясно, что Блок остался в стане символистов и воспринимал Гумилева как своего соперника. Безраздельному господству Блока в поэзии приходит конец. На небосводе петербургской поэзии забрезжило новое солнце, и к нему тянулись молодые побеги» (с. 410).

В разговоре о статье «Без божества, без вдохновенья» автор книги заходит совсем далеко: «В конце статьи Блок бросает обвинения, которые в условиях революции и закончившейся Гражданской войны, красного террора звучат, но моему мнению, как политический донос не только на Гумилева, но и на все его окружение» (с. 674). По Полушину, «доносчиком» движет чуть ли не зависть: «Похоже, что Блок не смог смириться с тем, что молодежь пошла не за ним, а за Гумилевым» (с. 674). Да нет же, не похоже это на Блока! Духовно и поэтически пагубным считал он увеличивающееся влияние Гумилева на литературную молодежь, и сознательно бросать тень на Блока как политического доносчика чрезвычайно странно. В конце концов, даже Анна Андреевна в разговоре с Лукницким от двенадцатого мая 1926 года, не одобряя Блока, упрекнула Гумилева «в отсутствии чуткости, позволившем ему вступать в полемику с задыхающимся, отчаивающимся, больным и. желчным Блоком»³.

Для меня своеобразным лейтмотивом книги стал показательный для мышления автора вопрос: «А может быть, все проще?» Воспроизведу, как это звучит, к примеру, в размышлениях о том, почему Гумилев оказался столь равнодушным к Оресту (сыну от Ольги Высотской), что не пытался найти их. Автор свидетельствует: сам Орест Николаевич считал, что войны помешали отцу встретиться с ним, но Владимиру Леонидовичу «кажется это сомнительным доводом. А может быть, все проще? Гумилев был увлечен Таней Адамович, и в его планы не входило восстанавливать отношения с ушедшей женщиной. Может быть, прежняя любовь была для поэта уже сном» (с. 440). При отсутствии документированных или проверяемых свидетельств простая ли, непростая правда предположения нуждается в особо чуткой и ответственной реконструкции. В. Полушин защищает «свою правду», даже если она диссонирует с приводимыми тут же документами и свидетельствами непосредственных участников событий. Так, воспроизведя весьма красноречивое письмо-прощание Ларисы Рейснер Гумилеву («…Мне часто казалось, что Вы когда-то должны еще раз со мной встретиться, еще раз говорить, еще раз все взять и оставить <…> Мой милый, мой возлюбленный…», с. 543), на следующей странице Полушии усомнится в честности Ахматовой: «Лариса якобы рассказала Анне Андреевне, что была любовницей Гумилева в 1916- 1917 годах. Что это – правда или вымысел, – сегодня ни доказать, ни опровергнуть невозможно. Пусть это остается на совести Анны Андреевны» (с. 544).

Автору этой книги, по-видимому, не хватает мастерства в изображении героев; не может же он сомневаться в том, что жизнеописание только выиграет, если и в его комментариях герои останутся со всеми их сложностями и противоречиями и без некой однозначной маски, надетой на них? При этом важно соблюдать пропорции, учитывать масштабы; пафос прославления лишь «своего» – заглавного героя в ущерб всем остальным чрезвычайно сомнителен. Пытаясь сосредоточиться па фактографии, я старалась пробегать текст, не вбирая диссонансы комментария, но это не лучший род чтения.

Показателен в этом плане и финал книги – все с тем же стремлением к упрощению: «И тайна у Гумилева есть, и разгадка ее столь же проста, сколь и гениальна. Помните, в Евангелии страждущий обратился к Иисусу Христу с просьбой об исцелении, и Он ответил: будет тебе по вере твоей!

Вера в себя превратила «колдовского ребенка» в романтика и сделала бессмертным русским поэтом!» (с. 724). Только ли вера в себя? О такой ли вере говорит Христос? Многоголосие всех приведенных материалов книги создает многомерность, автор же словно пытается все и вся выровнять в линию…

Удачных попыток поэтического, литературоведческого анализа в книге нет. В. Полушин серьезно сообщает: «нужно признать, что скрытый смысл присутствовал во многих стихах Гумилева, написанных после возвращения его в 1918 году в Россию <…> Над смыслом и подтекстом этих стихов до сих пор бьются литературоведы разных стран» (с. 637). Так и хочется призвать их, литературоведов всех стран, соединяться! И обратиться и к стихам до 1918 года: а нет ли и там скрытого смысла?., а то и не одного?.. и не только политического?..

Свои «филологические» гипотезы автор подчас маркирует сочетанием вопросительного и восклицательного знаков: «Как бы ни хотелось Гумилеву издать книгу новелл, но мечте этой не суждено было сбыться при жизни. Не потому ли, что много было в этих рассказах смертей?!»; «Николай Степанович, начитавшись парнасцев, оккультистов, насмотревшись картин Густава Маро, придумал (как он говорил) «забавную теорию поэзии», нечто вроде Малларме. Уж не прообраз ли будущего акмеизма бродил в его голове?!» Разделить этих всплесков эмоций никак не получалось: от таких «открытий» испытываешь скорее недоумение. Неловки и комментарии: «Она (Ахматова. – Л. Е.) рвется к Модильяни навстречу, наплевав на все обязательства – и перед мужем, и перед Богом» (с. 256); «Любовь у него (Гумилева. – Л. Е.) в это время случилась, но не в Слепневе. А может быть, он хотел забыть Машеньку?..» (с. 278) и т.п.

По прошествии века с момента событий хочется и большей мудрости во взгляде на них, и взвешенности слова.

Л. ЕГОРОВА

1. Об этом см.: Лукницкий С. П. «Дело» Гумилева. Государственная монополия на информацию о времени беззакония (Опыт политической полемики). М.: Спас, 1997.^[↩]
2. Лукницкий П. Н. Acumiana: Встречи с А. Ахматовой. Т. 1. 1924- 1925. Paris, YMCA-Press. 1991. С. 10 – 11.^[↩]
3. Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с А. Ахматовой. Т. 2. 1926 – 1927. С. 151.^[↩]