В. Кантор. Русская классика, или Бытие России

В. Кантор. Русская классика, или Бытие России. 2-е изд., перераб. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив; Университетская книга, 2014. 600 с.

Книга В. Кантора основана на предположении, что при всем многообразии и противоречивости произведений, русская литература XIX века вращалась вокруг одной «оси», была нацелена на решение одной важнейшей проблемы — оценки исторической судьбы России в отношении исторической судьбы Европы или, проще говоря, признание России в качестве европейской или принципиально неевропейской державы. В такой однозначной и ясной формулировке главного нерва русской литературы XIX века заключается очевидное достоинство книги Кантора: исследователь дает очень последовательную и плодотворную модель развития не только русской литературы, но и всей русской культуры XIX-ХХ веков, причем эта модель работает и в отношении процессов, протекающих в современной культуре России. Хотя одновременно можно высказать сомнение в том, что все идейное многообразие литературы можно охватить такой рациональной и простой схемой.

Характерный признак любой целостной концепции истории культуры — выбор в плеяде великих деятелей культуры наиболее представительной и значимой фигуры. По-разному фиксируя главный принцип русской литературы, мы увидим совершенно разных главных выразителей этого принципа. В той парадигме исследования русской литературы, которой придерживается В. Кантор, главной фигурой оказывается И. Тургенев. На первый взгляд это кажется странным, ведь в произведениях Тургенева не так много прямых отсылок к проблеме исторической судьбы России и ее взаимоотношений с Западом (их гораздо больше, например, в произведениях Ф. Достоевского и Л. Толстого). Но здесь проявляется внутренняя сложность подхода В. Кантора к анализу русской литературы. Формулируя свое видение ее главной проблемы, он, конечно же, имеет в виду не ее прямое публицистическое выражение, но скрытое присутствие в качестве центра художественных и идейных концепций. Тургенев предстает в книге писателем, который наиболее ясно реализует в своем творчестве художественные ценности, определившие развитие западной культуры. Именно это прежде всего констатирует В. Кантор: «…не Пушкин, не Гоголь, не Лермонтов, признанные родоначальники российской словесности, а только лишь Тургенев был первым открытым Европою великим русским писателем. С этого момента (не без помощи Тургенева) русская литература становится событием и явлением европейской и мировой культуры» (с. 146).

Плодотворность любого исследовательского принципа определяется тем, до какой степени он позволяет по-новому представить известные факты и дать новый угол зрения на предмет исследования. Это в полной мере присутствует в подходе Кантора к исследованию русской литературы. Применительно к Тургеневу, это приводит к тому, что принципиальным элементом биографии писателя признается его «промежуточное» положение между Россией и Западной Европой, его длительное пребывание за границей. Тургенев буквально, самой своей жизнью, демонстрировал связь России с Западом и его культурой. Не менее важным фактором, отражающим европейскую ориентацию Тургенева, Кантор признает его привязанность к немецкой культуре, что выглядит особенно выразительно на фоне очевидного приоритета французских факторов в личной биографии писателя. Это связано с тем, что Германия в середине XIX века выступала лидером культурного развития Западной Европы и самым характерным представителем западной цивилизации (самым характерным потому, что еще неустоявшимся, ищущим). Анализ «немецкой» темы в творчестве Тургенева — один из интереснейших аспектов капитального исследования В. Кантора. Он наглядно показывает, что даже упоминание немецких книг, которые читают герои Тургенева, является принципиальным, выражает убеждение писателя в необходимости для русского общества воспринять европейскую культуру в ее высших образцах. И только через такое восприятие западной (немецкой) культуры, то есть культуры как таковой, герои Тургенева обретают себя и свой духовный путь в жизни.

Ни одно целостное концептуальное рассмотрение русской культуры не может обойти фигуру Пушкина, поскольку он является источником всех самых главных тенденций. Для В. Кантора значение Пушкина в том, что он первым задал европейский вектор культурного развития России. Хотя в русской культуре еще до Пушкина проявилась тенденция к заимствованию западных образцов, именно Пушкин впервые продемонстрировал, что такое заимствование может и должно стать основой самостоятельного и вполне оригинального развития — что это, собственно говоря, не «заимствование», а равноправное «соработничество» в рамках единой европейской культуры, в которую Россия входит как естественная часть. В этом смысле вполне естественным выглядит то, как В. Кантор интерпретирует отношение Пушкина к образу Петра I, — он утверждает, что Пушкин понимает Петра не как исторического деятеля, а как культурного героя (то есть как почти мифологическую фигуру), как носителя великой миссии просвещения и культурного оформления России (см. первую публикацию: «Вопросы литературы», 1999, № 3).

Не менее интересные аспекты и нюансы В. Кантор выявляет в творчестве других корифеев русской культуры. Так, роман «Обломов» в его интерпретации предстает как «роман воспитания», где главный герой олицетворяет всю Россию, выбирающую между «идиллией» застоя, бесконечного сна, не приносящего никаких культурных плодов, и деятельной жизнью, направленной как на создание необходимых материальных основ цивилизованного существования, так и на духовное развитие. Неудача Ольги Ильинской в ее попытках направить Обломова на путь деятельной жизни — это предупреждение о трудности пути России к высотам цивилизации и культуры.

Весьма оригинальным выглядит опознание «фаустовской» подоплеки в творчестве Л. Толстого, так же как усмотрение в художественной структуре романа «Война и мир» противопоставления архаической русской идиллии и европейской рациональной цивилизации. Толстой в книге В. Кантора оказывается одним из самых ярких противников европейской перспективы России.

Нужно отметить, что рецензируемая книга является вторым изданием исследования, впервые увидевшего свет девять лет назад; для данного издания некоторые главы были переработаны, а также появились новые фрагменты, в которых В. Кантор, развивая свой подход, дает необычные трактовки известных сюжетов нашего культурного прошлого. Особенно неожиданным является противопоставление Герцена и Чернышевского в главе «Голгофник versus Варавва» (впервые опубликовано: «Вопросы литературы», 2013, № 6). Разрушая сохраняющийся с советских времен образ Чернышевского как «революционного демократа», В. Кантор доказывает, что на самом деле Чернышевский был человеком совершенно иных, по сути, противоположных убеждений по отношению к Герцену. Если Герцен, действительно, призывал революцию, которая, по его мнению, даст импульс развитию России и одновременно погубит европейскую цивилизацию, погрязшую в «мещанстве», то Чернышевский «опирался на принципы, выработанные в Западной Европе, прежде всего на идею важности жизни отдельно взятого индивида» (с. 224), то есть видел будущее России не на пути революции, а на пути усвоения европейской культуры и европейской трудовой этики.

Что касается Герцена, то своеобразным художественным доказательством его причастности к традиции «русского бунта» В. Кантор считает тот факт, что именно его имел в виду Достоевский, когда создавал образ Николая Ставрогина в романе «Бесы». В этом художественном образе наглядно отразились как моральная двусмысленность Герцена (в жизни которого были такие же темные истории, как и в жизни Ставрогина), так и противоречивость его мировоззрения. Ставрогин с брезгливостью относится к Петру Верховенскому и к его «бесам», но тем не менее разделяет ответственность за их деяния, поскольку провоцирует своими поступками, и не хочет (или не может) решительно отмежеваться от них. Так и Герцен, утверждает В. Кантор, только в конце жизни, перед самой смертью, осознал, к чему ведут его призывы к революции, и начал борьбу «с разными бесами, которые явились в мир не без его вины» (с. 363).

Творчество Достоевского особенно подробно анализируется в книге В. Кантора, посвященные ему главы безусловно являются идейным центром книги. Достоевский дал ряд выразительных образов, отражающих как «бездны», так и «вершины» русского национального характера. С одной стороны, он описал в романе «Бесы» самую опасную болезнь русского общества — устремленность к «карнавализации» всех высоких ценностей, то есть к разрушению подлинной культуры, составляющей основу нашей европейскости. Но, с другой стороны, в романе «Подросток» Достоевский дает тонкий образ «русского европейца», выражающего самую суть той идеи, которая лежит в основе высших достижений европейской цивилизации, — идею «всемирного боления за всех». Созданный Достоевским образ Версилова в концепции, которую развивает В. Кантор, оказывается одной из высших точек развития русской культуры, поскольку в нем была дана окончательная формула нашей оригинальной, а не подражательной европейскости (см.: Трагические герои Достоевского в контексте русской судьбы (Роман «Подросток») // Вопросы литературы, 2008, № 6). Если в Европе на протяжении столетий универсалистская тенденция христианства и духовной культуры боролась сначала с идеей самобытного национального развития, а потом с катастрофическим наступлением материальных ценностей, то Россия призвана найти себя и сделать себя частью, а может быть, и центром Европы именно через идею духовного и христианского в своей основе всечеловеческого единства. «Мысль Достоевского проста, но чрезвычайно важна в сцеплении образов романа: упиваться идеей собственной национальной исключительности — черта не русская, ибо основа русскости — это всечеловечность» (с. 391).

Понятая таким образом, «русская идея» становится высшей точкой становления в истории «европейской идеи»; она может показаться совершенной утопией (особенно в нынешней исторической ситуации), однако аргументом в пользу реальности предполагаемой здесь перспективы общеевропейского развития, точно так же, как условием ее постепенного осуществления, является сохранение лучших традиций русской культуры, которые сумели выжить даже в сталинском безвременье и в перестроечной и постперестроечной разрухе. Теперь же дело — в наших собственных усилиях по упрочению и развитию этих традиций.

И. ЕВЛАМПИЕВ

г. Санкт-Петербург