Игра по-мелкому. Дмитрий Каралис

Такой не слишком известный и сравнительно немного написавший прозаик, как Дмитрий Каралис, едва ли заслуживал бы особого разговора, не прослеживайся в его литературной судьбе одна весьма любопытная линия. Какая именно?

Поймем после того, как повнимательнее взглянем на все им написанное.

Такового, как я уже говорила, не так уж и много. Хотя в его послужном списке значится более десятка книг, это главным образом переиздания. Внимания заслуживают объемистые его произведения — весьма давний роман «Игра по-крупному» (1989), «Роман с героиней», впервые опубликованный в «Звезде» (2001, № 12), еще более давние повести «Феномен Крикушина» (1984) и «Мы строим дом» (1988), а также вышедшие уже в нулевые довольно массивные публикации, посвященные поискам как корней авторской фамилии, так и его родословной. Последнее — видимо, самое любопытное из всего написанного Д. Каралисом, но об этом позже. Есть у него и целый ряд рассказов, один из которых, «Самоваръ графа Толстого», даже включен в школьную хрестоматию по литературе для 7 класса, есть также объемистые дневники, названные «Петербургские хроники: 1983-2010». Кроме того, в книге «Очевидец, или Кто остался в дураках?» (2011) автор делится эссе о русской литературе, русских писателях, а также любопытных явлениях современной ему жизни.

Начнем, пожалуй, с «Феномена Крикушина», и не потому даже, что к тому обязывает хронология, а потому, что в непритязательной этой повести, на которую обратил в свое время благосклонный взор маститый В. Конецкий, как бы в зачаточной форме крылось то, что стало впоследствии определяющей чертой стиля и — шире — мировоззрения Д. Каралиса, позиционирующего себя нынче как консерватора, радикала и реваншиста (см. статью «Принцип реванша» — «Нева», 2008, № 12).

Итак, перед нами некто Крикушин — человек одаренный, закончивший в свое время школу с золотой медалью, поступивший на факультет журналистики, однако вскоре его забросивший и до поры до времени безуспешно ищущий себя в самых разных сферах. Подобных неудачливых гениев — перекати-поле, в юности многообещающих, а позже, в силу то ли безволия, то ли неудачного стечения обстоятельств, мало к чему пригодных и оттого частенько обозленных на весь свет, — в жизни достаточно. Но Каралис дарит своему герою уникальный талант. А именно — невероятную, поистине волшебную способность писать такие как бы провидческие рассказы, которые затем сбываются в жизни самым чудесным образом, ибо затрагивают реальных людей.

Рассказал он, к примеру, в многотиражке о судьбе инженера, внешне тихого и неприметного, однако изобретшего какой-то сложный узел для нового прибора, что моментально превратило сего изобретателя в знаменитость. Патент на изобретение, говорится в рассказе, закупают в разных странах, а самого тихоню назначают руководителем группы. И — о чудо из чудес — прототип его, доселе ничем не примечательный, только не Мишкин, а Гришкин, тоже изобретает что-то уникальное и становится, как нетрудно догадаться, руководителем… Нечто подобное происходит и с героями другого крикушинского рассказа, на этот раз тематики не производственной, а семейной. Юная девушка влюбляется в своего сорокалетнего женатого начальника. Тот, очаровавшись ее красотой и молодостью, уходит от прежней жены, однако вскоре не выдерживает слез супруги и возвращается, а бедная юная Наташа увольняется. Разумеется, то же самое вскоре происходит и в реальности, ибо чуть ли не весь институт давно уже следил за разворачивающейся на его глазах семейной драмой начальника… Хвала Крикушину, восстановившему, благодаря своему сказочному дару, здоровую советскую семью.

Нетрудно догадаться, что на крикушинское дарование тут же выстраивается очередь: у каждого свои беды, проблемы, хоть личные, хоть общественные, разрешить которые народ надеется с помощью этого Хоттабыча. А рассказчик с добрым своим другом-зятем (почему-то названным в повести свояком), понимая, что нашли в лице сочинителя «золотую жилу», создают для него на даче роскошные условия, надеясь, как шутливо сказано у автора, «кормиться за его счет» и «греться в лучах его славы».

Завершается эта водевильная история в полном соответствии с законами жанра: посрамлением нахлебников-дармоедов, перевоспитанием Крикушина, подавшегося в лесорубы (времена, не забудем, соцреализма, пусть и позднего) и заодно осчастливившего брошенную женщину с ребенком, и разоблачением «чудес», которые, ясное дело, надо делать не с помощью магии, а своими руками. Привет Александру Грину.

В принципе, ожидать чего-то глубокого и серьезного от шуточной повести не приходится. Шутить и выдумывать дозволялось и во времена царствования на литературных подмостках простосердечных суровых пролетариев и секретарей обкомов. Смущает разве что заведомая предсказуемость, а стало быть, шаблонность ситуаций. С первых ее страниц, даже строчек можно было сказать, что затея заведомых дурачков-захребетников (или прикидывающихся таковыми) стричь купоны с крикушинского дара лопнет, что сам он одумается и, как говорится, возьмется за ум — в духе и стиле хэппи-энда по всем правилам назидательно-воспитательного жанра, к которому соцреализм своим развлекательным крылом явно тяготел. В. Конецкий верно отметил подкупившую его легкость пера начинающего тогда автора, но то была уж очень легкая легкость.

Любопытно, как эти черты стиля Каралиса просматриваются и в его вполне серьезном, даже в каком-то смысле трагичном романе «Игра по-крупному» (изданном в 1991 году огромным по тому времени тиражом). Никакой развлекательности там нет и в помине. А есть — добрая суровая назидательность и старательная раскраска героя в исключительно положительный колер согласно неписаным канонам все того же уже пережившего себя соцреализма, иначе классицизма по социалистическим и романтическим стандартам. Основная идея романа в том, что Игорь Фирсов (так зовут главного героя) — человек исключительно порядочный, доверчивый и честный, откуда и проистекают, недвусмысленно говорится в романе, все его беды. Которые он, как и полагается благородному положительному герою, настоящему мужчине, преодолевает мужественно, сурово и безропотно.

Да, он стал виновником автомобильной аварии — едва не задавил девушку, выскочившую на дорогу, как оказалось, будучи в подпитии, — но подвозя на машине подвыпившего дружка, который и толкнул его под руку. А сказать про то на суде, разумеется, постеснялся. Да, девушка эта держалась тоже не самым лучшим образом — вымогала у него деньги и всячески шантажировала, — но он вел себя по-рыцарски, ни в чем ее не упрекал и мужественно пошел «на химию», то бишь отбывал условный срок на каком-то вредном производстве. Да, не лучше оказался и тот самый его дружок, свою вину не признавший и сильно подставивший своего фактического спасителя, — но Игорь, разумеется, никаких отношений с ним не выясняет и почти что добровольно кладет голову на плаху. Да, первая его жена, дама корыстная и, что называется, изрядно стервозная, почти что силой выставляет его из его же собственной квартиры (эдакая Лиса, выселяющая доброго зайчика из избушки) и самым подлым образом снимает с очереди на жилье, — но герой в своей порядочности стоек и непреклонен и ни на каких своих правах настаивать даже не думает. Без жилья — но с чистой совестью! Да, он, вернувшись с «химии», оказывается без работы и средств к существованию, но не пропадает, строит собственными руками теплицу, выращивает в ней рассаду и даже сам продает ее на рынке, нацепив для конспирации фальшивую бороду вместе с дымчатыми очками, — но не сдается и тогда, когда теплицу его поджигают какие-то неизвестные ему враги (что тоже характерно для апологетического жанра: настоящему герою без врагов, как известно, — никак).

Ну и так далее — до признания собственной, рожденной еще вне брака маленькой дочки — был в его жизни простительный мужской грех, — которую он теперь растит вместе со своим законным сыном и любящей, преданной ему женой.

В принципе, возразить против такого сверхположительного образа совершенно нечего. Возможно, и в жизни они есть, эдакие бессребреники, непротивленцы и всепрощенцы, счастливо сохранившиеся с толстовских времен. Возразить можно разве что против того, что почти никакой жизненной подкладки во всех перипетиях, воссозданных автором, нет. Нет, иными словами, той самой почвы, из которой только и произрастает реальный характер, будь он самым замечательным решительно во всех своих проявлениях. Слабовато верится в полнейшее бездействие героя, оставшегося без жилья, можно сказать, на улице, и в то, что он так легко, почти играючи, соглашается понести наказание за преступление, которого не совершал, и что так же легко отпускает своему явно подловатому дружку его несмываемый, в сущности, грех. Чем-то все это сродни той самой фальшивой бороде, что герой нацепляет на себя, стоя за рыночным прилавком, точно Ходжа Насреддин из повести Л. Соловьева, проникший в гарем к эмиру бухарскому. Зачем борода, для чего борода…

Видимо, инстинктивно писатель почувствовал крайне малую жизненность своего героя-супермена, который того и гляди вознесется живым на небо, отчего посчитал нужным обратиться к читателю с таким проникновенным словом: «Как вы находите моего Игоря Фирсова, читатель? Боюсь, он покажется вам чересчур идеализированным. Я не ошибся?.. Уж слишком он у меня положительный». Но это, оказывается, не страшно: «Что сделаешь, если мое дружеское отношение к герою мешает мне видеть его иным? <…> Я его таким вижу, и простите мне, читатель, мой субъективизм». Увы, не в субъективизме дело. Субъективизм — штука для писателя органическая, без него он вообще не писатель, а, скажем, составитель милицейских протоколов. Дело в специфике авторского зрения, почему-то упорно игнорирующего жизнь живую, неприкрашенную, шершавую, можно даже сказать, не любящего, не видящего ее, строящего свои умозрительные конструкции в полном от нее отрыве. Вот не цепляет она автора — и все тут. А это уже непростительно. Как хотите, но откровенной фальшью веет от этой безудержной идеализации героя вопреки очевидности, иными словами — жизни. Эдак и до кавалера Золотой Звезды, до ослепительного в своей непогрешимости Сергея Тутаринова, недалеко: его бессмертный создатель тоже ведь имел полное право сказать, что таким он его видел, таковы особенности его индивидуального восприятия, и в чем его, писателя, можно упрекнуть, если своего героя он прямо-таки пламенно любит, — равно как и до сверкающих всеми добродетелями партийных работников или — спустимся ниже — непогрешимых старых рабочих с непременными седыми усами, про кого упоминал В. Некрасов, и застенчивой угрюминкой (живинкой) во взоре.

Беда, однако, в том, что невосприимчивость к жизни, откуда прямая дорога к созданию произведений заведомо идеологизированных, мертворожденных, а стало быть, безжизненных, всегда за себя мстит — вне зависимости от того, создавал ли писатель произведения эпохальные, наподобие того самого «Кавалера», или ограничивался небольшими повестями-романами как бы из быта наших как бы современников. Такая уж она, жизнь, неотвратимая штука.

Особенно — когда идея торчит из произведения форменным гвоздем в сапоге.

В сущности, роковой герой «Романа с героиней», красавчик писатель, волею на этот раз благосклонной судьбы оказавшийся на сказочном Родосе, с тем чтобы вдали от мирской суеты, на красивом ландшафте, в компании с другими писателями из разных стран заняться наконец-то творчеством, сделан по тому же лекалу, что и идеальный неудачник Игорь Фирсов. Лекало, правда, на этот раз очевидно неновое. Встречались уже в литературе, хотя и не самой высокохудожественной, такие томные расслабленные красавцы, пресыщенные жизнью счастливчики, утомленные не только солнцем, но и неослабевающим дамским вниманием, от которого им нет спасения нигде, даже — как в нашем случае — на далеком греческом острове. Несильно погрешу против истины, если скажу, что звали их Раулями-Гастонами, князьями Николеньками Нелидовыми, в более давние времена — милордами Георгами. Генезис пусть и расплывчат, но очевиден.

Правда, Рауль-Гастон формации ХХІ века не так утончен, как его литературный прототип. Можно сказать — даже груб. На притязания финской писательницы, явно к нему неравнодушной, он реагирует так: «Селедка пучеглазая! Решила, что я пришел ее соблазнять…» И далее: «О, эти скандинавские писательницы! То они напьются и срывают с себя в танце кофточки, под которыми ничего нет, то смотрят морским ежом…» Грубость в какой-то мере призвана, видимо, уравновесить некоторую патоку романа.

Но соль произведения все-таки не во взаимоотношениях добродетельного Медведева со скандинавскими либо любыми другими прелестницами, призванными изо всех сил его искушать, наподобие того как искушали в ХVІІІ веке «аглинского милорда Георга» «королева гишпанская», «королева арапская Мусульмина» и прочие принцессы французские, чему он, как ему и положено по роли, предписанной еще Матвеем Комаровым, активно сопротивляется, ведь верность возлюбленной — своего рода постулат знаменитого «милорда». Соль — в том, что самую свою настойчивую соблазнительницу, прелестную Оксану (описанную как «красивая женщина с копной светлых волос»: