Земное измерение. Владимир Леонович

Эта статья была написана весной прошлого года. Я не показывал ее Владимиру Леоновичу, даже не намекал, что пишу о нем, — хотелось дождаться выхода журнальной книжки. Второго июня поздравил его по телефону с 81-летием — голос был, как всегда, бодр, крепок и жизнерадостен.

А в июле, чуть больше месяца спустя, пришло известие о его кончине. «Земное измерение» жизни поэта внезапно оборвалось.

Мне не хочется менять ни название, ни что-либо в тексте, написанном при его жизни. Я благодарен редакции «Вопросов литературы», пошедшей в этом навстречу автору. Для нас, живущих, Леонович остается все тем же, по его слову, «заземленным» поэтом — поэтом истинно народным, до последнего дня на равных разделявшим реальные заботы и боли простых людей. «Слезы льются из очей, / Жаль земного поселенца!» — эти строки Баратынского Леонович взял эпиграфом к одной из своих книжек.

Перелистывая после смерти Леоновича сборники его стихов, я вижу необозримый ряд явлений, которые его волновали и без упоминания о которых невозможно судить о поэте и представлять его лицо. К сожалению, в своей статье я не охватил всего массива, да это и невозможно, — здесь самая малая часть, лишь один из бессчетного количества ракурсов. От имени русских сейчас говорит слишком много самых разных голосов, звучащих большей частью фальшиво. В стихах Леоновича есть все то, что сегодня мучается (не обязательно же — «корчится»!) в русском человеке, ищет и не находит выхода. По своему складу поэт был «светел и свят» — это давало ему силу поднимать свои и общие наши муки на вершины общечеловеческой нравственности и гражданской ответственности. Он был подлинным патриотом — и «всечеловеком» в лучшем, традиционном для отечественной классики понимании этого слова: «Родина, благ твоих я не отрину, / ни твоего откровенного срама». Он принадлежал к избранным защитникам и хранителям настоящей, глубинной русской жизни с ее неумирающей культурой.

В моем тексте изначально были отсылки к Достоевскому. Одна из них относится к чтению Достоевским сочинений Некрасова сразу после кончины поэта, к пониманию, что такое настоящая народность… Несчастливое, роковое совпадение! Но пускай так и останется — это открывает путь к новой, может быть, еще более значимой жизни поэзии Владимира Леоновича после того, как закончилось «земное измерение» его пути.

Иван Карамазов у Достоевского сознавался, помнится, что ум у него земной, вмещающий понятие лишь о трех измерениях, и представить сходящиеся где-то в бесконечности параллельные прямые он, как и всякий человек, не может. А потому сам зарекался и брату Алеше не советовал обсуждать вопросы «не от мира сего». И особенно — решать что-нибудь насчет Бога¹.

Мало кто из нынешних поэтов и критиков, пишущих о поэзии, следует этому разумному совету. Напротив, большинство так и норовит забраться поглубже в условно неэвклидовы (страшно перенаселенные) пределы и добавить свой голос к тому монотонному гулу, что несется из всех углов. Этот гул слышала, надеюсь, проницательная И. Роднянская, цитируя в своей книге о современной поэзии такие стихи: «Знаешь ли ты язык обстоятельств, на котором с тобой говорит Бог? / Понимаешь ли речь случайностей <…> Так читай с листа / смиренные эти буквы — черные дождевые капли»². Или, например, как бы совсем другие, принадлежащие более скромному сочинителю, чьему опусу критик вежливо не отказала «в дерзости проникания»: «Потому что остается труп, то есть мертвое тело. / Когда душа отделяется от тела, / Оно не исчезает, распадаясь на атомы, / Поэтому его режут патологоанатомы. / Потом его прячут, и хнычут, и плачут, / И все это мерзкое дело. / Само не исчезнет мертвое тело / (Как моя старая мама хотела)»³.

Нет, я-то как раз признаю, что истинная поэзия рождается где-то там, за пределами понимания. Но чтобы попасть за эти пределы, надо вначале здесь приложить усилия и познать наличное бытие, ощутить его собственной шкурой, на чем и настаивал Иван Карамазов. Надо обозначиться в трехмерном пространстве. Нынче же у нас повелось так: жизнь — отдельно, поэты — отдельно. Они обитают, а иногда прямо и рождаются в своей далекой щели, где сошлись параллельные линии, — вполне комфортной, хотя и темноватой. И даже соревнуются между собой (тут графомания в Интернете составляет достойную конкуренцию журнальным публикациям и книжкам), бегая по закольцованной поверхности Мебиуса. Как известно, отдельных путей, а также оборотной стороны эта затейливая фигура не предусматривает…

Однако такое существование подходит не всем.

О Владимире Леоновиче писали многие критики: И. Дедков, А. Турков, С. Чупринин, та же И. Роднянская. В. Курбатов недавно назвал его первым поэтом России. Писал о Леоновиче и я, всякий раз ведя отсчет от памятной встречи:

Знакомство состоялось в 1995-м. Тогда, в первый апрель без Игоря Дедкова, из Москвы в Кострому на дни памяти отправлялась представительная делегация коллег и почитателей критика… Полный автобус. А перед самым уже отъездом вскочил, запыхавшись, человек, которого я не знал, а многие, видимо, знали и приняли с радостью: подвижный и крепкий, с лицом открытым и светлым — из таких, которые помнишь, кажется, с самого рождения или даже раньше. Встретить такого человека — большая удача в жизни; не так уж часто она выпадает; каждый из нас, думаю, вспомнит два-три, много — пять таких лиц в своем прошлом, и всегда с благодарностью. Ничего не надо, просто поглядишь — и уже становишься лучше.

И я гляжу, радуюсь с остальными, но даже и попыток к сближению не делаю: это для меня — слишком высоко.

В дороге из разговоров узнал, что Владимир Леонович — уроженец Костромы, что с Дедковым его связывала многолетняя дружба: Игорь Александрович писал о поэте, любил цитировать его стихи и даже озаглавливал ими свои книги. Тогда же вручили мне последнюю книгу Дедкова, изданную посмертно, я бросил взгляд — и сразу наткнулся:

«Долг погоняет нас, долг!

«»И долог русский долг», как писал Владимир Леонович…»

На вечере, где все говорили о Дедкове, Леонович в свой черед скромно вышел на сцену и вдруг глубоко и шумно вздохнул, то ли набирая для храбрости воздуха, то ли освобождая в груди место для самого главного слова…

Кабы дали три жизни да мне одному,

я извел бы одну на тюрьму Соловки,

на тюрьму Соловки, на тюрьму Колыму,

твоему разуменью, дитя, вопреки.

По глухим деревням Костромской стороны

исходил бы другую, хозяин и гость…

Незабываем и ни с чем не сравним тот все предваряющий вздох, как бы заглавный стих, который буду впоследствии слышать много раз.

Так Леонович сразу вошел в мою жизнь целиком, всем существом своим, в котором нет границы между человеком и поэтом⁴.

Последнее замечание очень важно, потому что объясняет многое в его творческой судьбе. В сборниках Леоновича встречаются стихотворные посвящения: Б. Ахмадулиной, Б. Окуджаве, Ф. Искандеру, Е. Евтушенко, А. Жигулину, Н. Тряпкину, О. Чухонцеву… Это дружеские, братские приветы — он их сверстник и соратник. Однако мало кто из литераторов, наверное, так далек от элитарного, цехового, «тусовочного» отношения к жизни, как Леонович. Само шестидесятничество, сколь ни заразительно оно было в своей проповеди человечности, не стеснило его свободы, но лишь оттенило природную человечность поэта и помогло с выбором личного, совестью направляемого пути. Искатель правды, боец, бунтарь, всегда готовый встать на защиту слабого, он оказался неудобен для всякой власти. Один пример: когда в годы перестройки в верхах Союза писателей началась война за собственность и шел бесстыдный грабеж общественных фондов, он просто вернул начальству свой членский билет. Что не помешало ему, однако, взвалить на себя и многие годы на одном лишь энтузиазме поддерживать Репком — Комиссию по творческому наследию репрессированных писателей. По его собственному признанию, полжизни прожито «на асфальтах», другая половина, еще не дожитая, отдана земле. «Не скажу, что «я старался дружбу свесть / С людьми из трудового званья» (Пастернак), — я к ним принадлежу». В деревенской школе, в глуши учил детей русской литературе. В Карелии, на Соловках, в костромских краях ставил дома и часовни, прокладывал гати, складывал печи. Не ради заработка, а — чтобы потрудиться своими руками, вкусить живой жизни, увидеть лица, услышать речь и, главное, суметь все это написать. Жизнь и поэзия для Леоновича нераздельны. В мире для него нет малого и большого, работы «белой» и «черной»: за всем — мысль, творчество, боговдохновенная душа…

Первая наша встреча состоялась два десятилетия назад. Но вот недавно увидались мы снова на очередных Дедковских чтениях в Костроме (куда он прибыл уже не из столицы, а с другого конца света, из провинциального Кологрива, где принципиально жил много лет со всей семьей, сбежав от «асфальтов»), — и я, как прежде, узнал юношу: и в бодрой подтянутой фигуре, и в непосредственности живого отклика на все на свете, и в просветленности лица, и даже в голосе. «И возраста у человека нет» — это давнишнее, из ранних еще стихов:

…но в зрелые черты сумей вглядеться —

и различишь прекрасного младенца.

Сморгнешь — и угадаешь старика…

Я возрасты мои в себе несу, —

и, как деревья в лиственном и хвойном

ноябрьском или мартовском лесу,

они толпятся в беспорядке стройном.

«Хозяин и гость» — так называется наиболее полная книга стихов Леоновича, выходившая несколькими изданиями⁵. На ее основе в 2013 году сложился томик избранного, куда вошли и новые стихотворения⁶. Вообще, можно сказать, что Леонович — автор одной поэтической книги, которую он пишет всю долгую жизнь. И книга эта настолько плотная и цельная, что разговор о ней хочется вести как об одном стихотворении, написанном на едином дыхании.

Есть у автора и стихотворение из поздних, довольно большое, нагруженное многосложной памятью, которое так и называется — «Единым дыханьем». Оно раскрывается трудно, не сразу (сужу по личному опыту) — да и вся-то поэзия Леоновича, внешне такая простая, дается читателю нелегко, — и только в соприкосновении и пересечении с другими стихами. Зато уж открывшись, вознаграждает сполна. С этого стихотворения и начну:

С бегучей искрою малиновые голыши,

железные проймы дверные от инея белы:

снаружи мороз… Столько сразу всего для души,

от собственной смелости и простоты оробелой…

Неистовый жар из сучков выжимает смолу.

Дыши через веник. Он пахнет ангарской пихтою.