В исторической перспективе (О современном латиноамериканском романе)

В сознание мирового читателя латиноамериканский роман начал входить отдельными произведениями, появившимися главным образом на рубеже 50 – 60-х годов, и они поражали не только необычностью и свежестью человеческого, этнографического материала, но и новизной в смысле искусства романа. В 70-х годах утверждения о том, что современный латиноамериканский роман – явление не только новое, незаурядное, но и выдающееся, стали уже едва ли не тривиальными. По крайней мере шесть писателей прочно вошли в список крупнейших романистов современности: Мигель Анхель Астуриас, Жоржи Амаду, Алехо Карпентьер, Габриэль Гарсиа Маркес, Марио Варгас Льоса, Хулио Кортасар… И мы все продолжаем узнавать новые имена мастеров романа.

Латиноамериканский роман читают (признак, как ни парадоксально, очень важный, ибо, кажется, о «новом» французском романе больше говорили, чем его читали), причем читают его не только обычные читатели, но и писатели (признак тоже примечательный, особенно если учесть звучавшие в западноевропейских странах признания: мы пишем хуже их). Наконец, его изучают, пытаясь ответить на вопрос, который поставил уже много лет назад Алехо Карпентьер, предварив свою статью конца 50-х годов «Проблематика современного латиноамериканского романа» – своего рода творческий манифест всего поколения – эпиграфом из «Фауста»:

Вот и мы тут разместились,

Стали на ноги, стоим,

А откуда мы явились,

Неизвестно нам самим.

 

Откуда явился новый, как его называют, латиноамериканский роман, где корни, истоки его, в чем его новаторство? Ответ на эти вопросы зависел от того, как их поставить. В западной критике преобладали «частичные» ответы, потому что, за редкими исключениями, речь шла только о «языковых структурах», мифологизме, фантастике, виртуозной технике повествования, играх со временем и пространством, одним словом, о «технологии» романа. Между тем для того, чтобы попытаться понять, в чем секрет новизны, следовало бы говорить не об отдельных сторонах, а о жанре в целом, о романной системе, а это значит – выходить вообще за пределы литературы, ибо если романы пишут писатели, то жанры, романные системы создает история. Ведь что такое изменения в жанрах, как не изменения в миропонимании, в представлении о времени, человеке, истории прежде всего?

В нашей критике В. Кутейщикова и Л. Осповат, авторы книги «Новый латиноамериканский роман» ¹, сделали важное дело, связав рождение явления, о котором идет речь, с процессами выхода на мировую арену нового субъекта художественного творчества – «латиноамериканского человечества» (термин, созданный по аналогии с гегелевским, а затем и бахтинским «европейским человечеством»). Новый роман является продуктом деятельности художественно-идеологического сознания этого «латиноамериканского человечества», то есть нового на мировой карте этнокультурное го единства, формирующегося с XVI века, времени раннебуржуазной европейской экспансии в Америку, и к середине XX столетия порывающего с духовной зависимостью от Старого Света и выходящего на пути мирового развития. Авторы представили ход становления этого сознания как процесс обратный тому, который переживало западноевропейское художественно-идеологическое сознание. Если первое шло по восходящей, обретая опору в тех коренных изменениях, которые принес XX век, и избирая социалистические, народно-коллективистские идеалы в качестве духовного ориентира и народную точку зрения на мир в качестве художественно-идеологической платформы, то второе – по нисходящей, в соответствии с кризисным развитием буржуазного мира.

Тем самым наметился выход в изучении латиноамериканского романа на простор истории, в масштабах которой только и возможны правильные вопросы и более или менее близкие к истине ответы.

Латиноамериканские романисты сами неоднократно приглашали подумать об истории, и прежде всего Алехо Карпентьер, писатель, много сделавший для обоснования своеобразия латиноамериканского романа.

В упоминавшейся статье «Проблематика современного латиноамериканского романа», связывая возможности романа с возможностями исторической действительности, он писал в тот период радостной победы кубинской революции, ставшей сигналом к пробуждению всего континента, о том, что «в Латинской Америке открылся этап эпического романа – эпоса«. Подлинный материал такого романа – «бурлящая человеческая плазма». Антиподом эпического романа он считал европейский роман бальзаковско-диккенсовского типа, психологический роман одного героя, роман частной жизни.

В середине 60-х годов, в разгар споров о том, умер роман или еще жив, Карпентьер снова противопоставил сторонникам летального исхода оптимистический взгляд. Он говорил, что «роман жив и весьма хорошо себя чувствует там, еде он превращается в эпический, там, где он живет в связи е эпохой, выражая то, что присуще времени». Таким жанром, прекрасно выражающим свое время, был, например, испанский плутовской роман, предок многих последующих романных форм, вплоть до «гигантской пикарески» Пруста «В поисках утраченного времени» и современных произведений. Настало время эпического романа, требующего сопричастности писателя к народному, всеобщему бытию. В этом ему виделась сила латиноамериканских романистов, которые ближе не к современным западным писателям, а к их предшественникам – писателям Ренессанса, скажем, к Шекспиру. В конечном счете, подчеркивал Карпентьер, все зависит от позиции писателя, ибо писатель ищет свои источники в гераклитовой текучей воде бытия, и писательство – это форма соучастия писателя во всеобщем Сытин, «действие путем писания».

Приблизительно в то же время свое понимание интересующего нас вопроса изложил другой, более молодой, а ныне широко известный романист Марио Варгас Льоса. В лекции «Роман» он говорил, что роман – это «прежде всего гордое человеческое самоутверждение» перед лицом всех и всяческих ограничений, и связывал периоды расцвета романа, его «пики» с переломными эпохами в жизни человечества. С его точки зрения, великие романные эпохи всегда предшествуют (а иногда последуют – тогда уже на значительном расстоянии) коренным общественным сдвигам, как было, например, в период расцвета рыцарского романа перед тем переломом, который произошел в эпоху Ренессанса, или как это было в России в канун революционного переустройства общества (Достоевский, Толстой), или, например, как это было в Западной Европе в период между мировыми войнами (Пруст, Джойс, Кафка). Ныне аналогичная ситуация сложилась в Латинской Америке, где происходит распад старой общественной системы.

В данном случае нас интересует не то, верен ли ряд, выстроенный Варгасом Льосой (здесь к нему можно было бы предъявить серьезные претензии), для нас важно другое: создатели нового латиноамериканского романа связывали его происхождение с историей и, сопоставляя современность с колоссальным» переломами в прошлом, давали тем самым масштаб и указывали на объекты сопоставления: западноевропейский роман, русский роман…

Если попробовать поставить в этот ряд латиноамериканский роман и выделить его черты в сравнении с предшествующими романными системами, нам придется прежде всего говорить не собственно о романе и даже не о художественном сознании, но о предметах, еще более общих – о миросозерцательных, философских основах общественных кризисов, а уже только потом – как они отразились на художественном сознании, какие жанры, какие романные системы они в свою очередь порождали. Одним словом, нам придется сопоставлять типы миросозерцании, гуманистических представлений, на которых основывается сознание художника, та оценочная «сетка», которую оно накладывает на мир, тот «магический кристалл», через который оно этот мир видит.

Очевидно, что даже самое приблизительное сопоставление выявило бы очень существенные различия.

Западноевропейский роман родился на заре нового времени, в период ломки феодально-средневековых общественных и духовных, структур и перехода к буржуазному строю; другой «пик» романа приходится на начало перехода к новейшему времени, на начало кризиса буржуазного общества в преддверии нового гигантского общественного и духовного обновления, уже на социалистической основе. Современный латиноамериканский роман, едва ли не единственная по своей полноте и оригинальности, четкости характеристик, новаторскому значению западная (в географическом смысле) романная система современности, – детище эпохи переустройства мира на новой основе, эпохи всемирного распространения социалистической идеологии, всеобщего кризиса буржуазной системы, крайнего обострения всех противоречий, наконец, он детище эпохи распада колониального мира.

Но здесь ли следует искать ответы на фаустовский вопрос, поставленный Карпентьером?

Единство западноевропейской романной традиции с момента восходящего буржуазного развития, начавшегося в эпоху Ренессанса, и до времени кризиса буржуазного общества (при всем реальном многообразии форм – от плутовского романа, просветительского до Классического бальзаковско-диккенсовского, натуралистического, до «эпосов сознания» XX века и более поздних модернистских вариаций, вроде «нового романа») обусловливается единством типа миросозерцания, формировавшего художественное сознание. При всем огромном различии между наивными воззрениями эпохи Ренессанса, философией Просвещения, позитивистско-натуралистическими концепциями и «философией человека» XX века основой этой традиции был и остается антропоцентризм, а смена школ означала различные стадии развития идей природной сущности человека (естественный, добрый, разумный человек и т. д.) и соответствующей ценностной системы, центром которой является индивидуум, выделенный из общества и находящийся с ним в различных отношениях. Величайшим достижением западноевропейского романа стало умение изображать жизнь общества через жизнь индивидов. Исходя из опыта всей его истории, Томас Манн дал свое известное определение: основным принципом развития романа был «принцип углубления во внутреннюю жизнь» ².

Русский классический эпос XIX века, и прежде всего творения Толстого и Достоевского, был детищем переходной эпохи, времени вызревания противоречий всемирного значения, революции, положившей начало принципиально новому периоду в жизни человечества. Противопоставив западноевропейской традиции новые гуманистические искания, он означал огромный прогресс в жанре романа. Томас Манн создал свою вышеупомянутую формулу, основываясь на западноевропейском опыте, но рамки ее узки для русского классического романа. Часто говорят, что главным в русском романе было недоступное до тех пор проникновение во внутренний мир человека. Но думается, что это не так; самый прогресс в изображении человека, «диалектика души», нравственная философия, превращение человека во вместилище исканий и совести всего мира стали возможными благодаря тому, что в романе происходило углубление не только во внутреннюю жизнь отдельного человека, но и во внутреннюю жизнь народа, во всеобщее бытие, то есть в историю. Русский роман начал постигать историю, и это был решающий шаг к новой эпической целостности художественного мышления в сравнении с той, что была известна западноевропейскому роману. С переходом от изучения «диалектики души» к изучению «диалектики общего бытия», к постижению его закономерностей были связаны новые качества: неизмеримо расширился охват действительности в романе, рождались его новая философичность, новый интеллектуализм. Их глубинной основой было движение сквозь борение старого и нового, христианско-руссоистских идеалов и требований времени, к новому гуманизму, к осознанию социальной природы человека и общества, а следовательно, к новому историзму, к социалистической идейности.

Новые резервы для искусства романа принес XX век, максимально обогативший знание о мире и человеке на основе социалистического миросозерцания, ставшего реальной силой истории. Оценка тех изменений, которые произошли в наше столетие в литературе, – предмет многих и многих специальных исследований и не входит в задачу автора статьи. Отмечу только, что основное направление развития романа в XX веке можно было бы представить как противостояние тенденций западного типа развития и тех традиций, которые оставил современности и поныне живой и актуальный русский классический эпос. В исторической ретроспективе, учитывая и все своеобразие художественной структуры, и время рождения латиноамериканского романа – XX век, он предстает как преемник русского эпоса, а не как некое ответвление – как иногда это наивно полагают – от западной литературы, хотя в своем генезисе он связан именно с ней.

Латиноамериканский роман сегодня – удивительное по разнообразию творческих методов, форм, стилей, казалось бы, несводимое к некоему общему знаменателю целое. В. Кутейщикова и Л. Осповат писали о том, что общей его основой является «латиноамериканское художественно-идеологическое сознание». Конечно, оно латиноамериканское, так же как почвой русского классического романа было русское сознание, отразившее все особенности национальной истории. Но за национальными коллизиями стоят коллизии еще более широкие – общечеловеческие, всемирного порядка. Если взглянуть с этой точки зрения, то можно сказать, что само это латиноамериканское сознание есть плод на древе всемирного роста. Оно не только, а может, и не столько вызрело «изнутри» латиноамериканской истории, сколько явилось результатом действия всемирных тенденций развития, по-особому преломившихся на Латиноамериканском континенте. Не с этими ли всеобщими тенденциями и связано рождение романной системы, «перекликающейся» из XX века с русской классикой?..

Почему стала возможной такая перекличка? Дело в том, что в условиях революционной кризисной ситуации, сложившейся в Латинской Америке в середине XX столетия, при всех различиях – временных, национальных, социальных (которые, разумеется, надо постоянно иметь в виду) – возникло определенное сходство в ряде моментов общественной жизни Латиноамериканского континента и России второй половины XIX века и, как следствие этого, определенное сходство в направлении поисков, которые вела литература. Сходство это можно связывать с разными обстоятельствами, но первоосновой его является преемственность латиноамериканской ситуации по отношению к России, ибо кризис, которым живет Латинская Америка, – это историческое развитие того революционного процесса, который начался в России.

Нельзя не обратить внимание и на другие общие черты: и на периферийное положение России XIX века и современной Латинской Америки по отношению к центрам буржуазного мира, и на их отсталость, и на крайнюю степень остроты социальных противоречий, и на крайнюю степень угнетения и насилия над человеком, и на высочайший подъем освободительной борьбы и революционного движения – все это почва напряженных духовных исканий. Но, конечно, в Латинской Америке на них лежит печать принадлежности к XX веку, ко времени; когда социализм стал реальной силой истории, ко времени крайней поляризации противоречий во всемирном масштабе, они осложнены колониальной историей, новейшими формами угнетения и отчуждения человека и целых народов, причастностью к современной всемирной борьбе идеологий и общественных систем. В таких новых условиях, сложившихся, повторяю, как следствие того всемирного процесса, истоки которого уходят в историю России, в ее XIX век, литература континента, рвущегося из оков буржуазной системы, вынашивает социализм, ищет пути к новому человеку, к новому обществу.

Как и в России XIX века, поиски эти неизбежно приводят к необходимости пристального пересмотра, переоценки ценностей буржуазного мира, типа человека, им порожденного, всего духовного опыта Запада. Слова Достоевского «мы не европейцы» и «их» цивилизация «нам не по мерке», сказанные в 1861 году, через три десятилетия почти буквально повторил пришедший к этому выводу на основе своей собственной истории великий латиноамериканец, кубинец Хосе Марти в знаменитом эссе «Наша Америка» (1891). Можно было бы установить немало удивительных перекличек, параллелей, сходства даже в тех трудностях, извивах мысли, в ложных, тупиковых ходах, в столь трудных поисках пути к социалистической идейности, которые знали и та, и другая литература. Например, можно было бы сравнить русское славянофильство с его глубочайшими иллюзиями, антизападническими заблуждениями, утопиями «золотого» прошлого и некоторые течения в латиноамериканской литературно-общественной мысли, делающие ставку на националистические мифы; можно было бы встретить в латиноамериканской литературе и современных «бесов» модернистского подполья. Но нас в данном случае; интересует кардинальная линия духовного развития, а она, как и в России XIX века, идет в ином направлении. Многие из писателей Латинской Америки жили и учились в Западной Европе, все они так или иначе прошли через Париж и так или иначе должны были выработать свою позицию по отношению к господствующему миросозерцанию, например, к такой авторитетной его форме, как экзистенциализм. И мы можем совершенно уверенно говорить сегодня, что крупнейшие писатели Латинской Америки преодолели «магию» этой западной «философии итогов» и, не отворачиваясь от прошлого, приняли на себя всю меру ответственности за Человека, приняли идеалы, устремленные в будущее не только своего народа, но и всего человечества.

Русская литература, в муках вынашивая социализм, прорывалась к новому человеку, новому обществу, к своей самой главной, самой заветной, величайшей идее – к идее всеобщего нового мира, этому обязательному итогу социалистических мечтаний. Назревавшая революция подняла литературу к универсальным проблемам всеобщего бытия; литература подошла к ним, аккумулируя доступный тогда опыт культуры – духовных богатств Западной Европы. Она обладала, как говорил Достоевский, «высоко-синтетической» способностью. Но это было не простое восприятие и усвоение. Воспринимая духовный опыт Запада в его вершинных проявлениях (достаточно вспомнить, какое значение для Толстого имел Руссо), она одновременно критически переоценивала его, придавала всеобщий размах, переплавляла на путях главных поисков, диктовавшихся историей, создавая свою собственную духовную и художественную традицию, которая оказывалась (не так ли было и во времена европейского Ренессанса?) мощнейшим синтезом мировой культуры. «Наша особенность та, – писал Н. Берковский -что у нас на один период времени, на время нашей классической литературы, мотивы мировой художественной жизни собраны все вместе, действуют с полнотой, редкой и недоступной для Запада» ³.

Немало сходного мы обнаружим сегодня в латиноамериканской литературе, также устремленной к синтезу мировой художественной культуры. Можно и, очевидно, нужно связывать это явление и с процессами национального становления, и с выходом из окраинного положения на общемировые пути, и с такой чертой, вполне сопоставимой с русскими обстоятельствами, с многонациональностью России, как своеобразная «всемирность» Латинской Америки, где волей истории смешались расы, языки, народы, культуры. Ведь, как заметил Алехо Карпентьер, латиноамериканская литература возникла на основе усвоения и синтеза «испано-греко-средиземноморской» традиции, влияний французской, английской, скандинавской, русской, североамериканской литератур, советской литературы 20-х годов. Можно и нужно связывать это явление и с молодостью литературы, с необходимостью активной учебы, с неохватной широтой интересов, столь отличающей ее от западных литератур. Достоевский, с удивлением узнав, что есть-де в Париже литераторы, которые не слышали о Барбье, писал: что уж говорить об их знакомстве с такими «иноземными» писателями, как Шиллер или Гёте, ставшими родными для русских. А Карпентьер в наши дни не случайно вспомнил, как хвастался Шарль Пеги тем, что никогда не читал никого, кроме французов. Латиноамериканские художники, как и русские, читали и знают всех.

Однако перечисленные свойства останутся всего лишь неподвижным, застывшим конгломератом, если не будут приведены в движение, устремлены в едином направлении, к единой цели. «Космовоззрение», которое В. Кутейщикова и Л. Осповат выделили как специфическую позицию латиноамериканских писателей, как фундаментальное свойство художественно-идеологического сознания, – это далеко не только «геоидеологическая» позиция; она порождается не только, а может, и не столько внутренними обстоятельствами, сколько всеобщими процессами. Главное в латиноамериканском «космовоззрении» – историческая преемственность, взаимосвязанность с всечеловечностью, столь характерной для русской литературы. Как подняла зревшая революция, положившая начало переустройству мира на новой основе, русскую литературу к универсальной точке зрения, вооружила ее духовными богатствами всего человечества, так и сегодня в ходе становления нового мира, всеобщей интернационализации жизни поднялась на уровень, которого достигали западноевропейская литература в новое время и русская литература на переломе к новейшему времени, литература Латинской Америки. Заветы русской классики нашли свое продолжение сегодня в самой глубинной идее литературы этого континента, живущей идеалом всемирного преображенного мира, всечеловечества. Именно в ощущений нашей эпохи как решающей, переломной, в стремлении понять ход истории, характер общего бытия – глубинная связь латиноамериканского романа с русской традицией, которые предстают как две ступени развития гуманистической мысли. Это ощущение и в напряженном, доведенном до «точки кипения», жестоком драматизме мира Варгаса Льосы, и в спорах философствующих героев Хулио Кортасара, и в стремлении Карпентьера понять историю, докопаться до ее механизма, и в мире Гарсиа Маркеса, с полнотой, доступной только писателям самого большого размаха, собравшего в своих произведениях огромную гуманистическую проблематику.

Однако не забудем, что латиноамериканская литература живет в новых обстоятельствах: у нее в силу исторической дистанции более широкое поле обзора и более богатая почва синтеза, в которую входит и опыт русской классики, и опыт XX века, мировых войн и революций, опыт реального социализма. Она в иных масштабах видит и понимает историю и человека, по-иному оценивает прошлое и будущее – словом, у нее иная миросозерцательная почва.

Иногда говорят, современный латиноамериканский романист пишет лучше, чем западный. Думаю, это не так: не лучше, а по-другому – в сравнении с предшественниками. Источник развития романа в развитии действительности, в движении гуманистической мысли, во все большей концентрации и расширении мае-, штабов мышления о мире, человеке, истории, в смене типов миросозерцании. На этой почве и возник новый – латиноамериканский – тип романа, возникла новая романная система.

В латиноамериканском романе мы можем, как в истории литературы, найти абсолютно все, но все преображенное. Как отметили исследователи, метод показа истории, бытия через мифологизированное сознание у Астуриаса и у Карпентьера возникал в переосмыслении западного мифологизма и возможностей мифа; концепция «чудесной реальности» Карпентьера родилась в споре с сюрреализмом, Кортасар использовал экспериментальные ситуации, разработанные экзистенциалистами, в новых целях. По-новому экспериментируют латиноамериканские художники с опытом структурализма и по-своему откликаются на идеи «языковой революции» (иной вопрос, сколь плодотворно отражаются в творчестве тех или иных писателей эти, идеи), и все они «подняли» миф как универсальный инструмент типизирования ситуаций с уровня частного бытия на более высокий уровень – всеобщей исторической жизни.

Как всегда, роман оказался всеядным жанром, способным все поставить на службу постижения действительности и способным все переварить, если у него есть держащий его хребет. У латиноамериканского романа его образуют новый историзм, поиски нового гуманизма, прорыв к новому человеку. На этом пути родился эпос народной жизни и борьбы в творчестве Астуриаса, роман «потока бытия» (противостоящий роману «потока сознания») вроде «Зеленого дома» Варгаса Льосы, интеллектуально-философский роман «прорыва», переработавший экзистенциалистскую традицию и обратившийся к традиции Достоевского, – у Кортасара (его антипод – западный роман анализа замкнутого сознания, «роман поражения»), историко-философский роман Карпентьера, роман-карнавал Амаду, наконец, роман-эпопея Гарсиа Маркеса, использующий мифоконструкции, но не в целях моделировки частных ситуаций, а моделирования истории…

Но при всем многообразии романных форм творчество писателей Латинской Америки объединяют определенные общие моменты, позволяющие говорить о латиноамериканском романе как о целостном единстве и отличающие его от романа как западного, так и русского. От русского романа – и об этом выше уже говорилось – его отличает не только различие духовных традиций, философской, мировоззренческой платформы, не только генетическое родство латиноамериканской литературы с западной культурой, но и историческая временная дистанция. На этом вопросе стоит; остановиться подробнее.

Русский роман возник в канун гигантского духовного переворота, он сам был его подготовкой, его участником.

1. В. Н. Кутейщикова, Л. С. Осповат. Новый латиноамериканский роман. 50 – 60-е годы, «Советский писатель», М. – 1976.[↩]
2. Т. Манн, Собр. соч. в 10-ти томах, т. 10, Гослитиздат, М. 1961, стр. 280.[↩]
3. Ц. Я. Берковский, О мировом значении русской литературы; «Наука», Л. 1975, стр. 174.[↩]