В беседах о литературе (Из воспоминаний о Юрии Либединском)

Вначале 20-х годов в альманахе «Наши дни» (приложение к журналу «Красная новь») я увидела повесть Юрия Либединского «Неделя». Имя автора мне было неизвестно, но название повести заинтересовало меня. Очевидно, где-то произошли события, наверняка значительные, и всего за неделю» что-то изменилось в жизни героев…

В тот же вечер, не отрываясь, я прочла повесть. Она мне показалась ясной, развивающейся быстро и действенно. Это впечатление создавалось как картинами жизни, так и характерами героев, с которыми автор познакомил нас в трагические дни их борьбы за молодую советскую власть.

Был у нас в Барнаульской совпартшколе неписаный закон: если ты прочел хорошую книгу, увидел интересный фильм или спектакль, обязательно расскажи об этом товарищам!.. Большинство курсантов были недавние молодые бойцы Красной Армии, участники гражданской войны, подлинное поколение Николая Островского, как мы сказали бы теперь. Преобладали среди этой боевой молодежи характеры целеустремленные, романтические и вместе с тем практически трезвые и страстно любопытные ко всему новому, что они всегда без устали готовы были постигать. Мы, преподаватели школы, тоже были молоды. Жили мы там же, при школе. Любая комната поэтому быстро превращалась в уголок своеобразного клуба, где часто происходили интереснейшие разговоры..

На другой же день я рассказала о повести Либединского курсантам, и альманах «Наши дни»»заходил» по рукам.

Не один десяток произведений был обсужден с курсантами школы, и признаться, мы, тогда молодые коммунисты, сами очень увлекались этими беседами о литературе. Повести Юрия Либединского «Неделя» по единодушному мнению «повезло» больше всех. Сжатость и целеустремленность, точный и ясный язык, яркость характеристик, вся ее наполненность жизнью придавали повести ту хорошую доступность, которая в просторечии называется доходчивостью. А когда образы художественного произведения доходят до сердца, читателю, естественно, хочется все знать об авторе, тем более о современнике.

Автор, конечно, молод – это чувствуется во всем. Автор глубоко знает среду и характеры своих героев – в этом мет ни малейшего сомнения. Но где живет Юрий Либединский, как он выглядит, есть ли у него еще произведения, кроме повести «Неделя», – об этом никто из нас ничего не знал.

В те годы я уже печаталась в губернской газете и в журнале «Сибирские огни», поэтому знакомые у меня спрашивали, «что нового на литературном фронте». Однажды, когда я, отвечая на вопрос, стала рассказывать о «Неделе» Юрия Либединского, незнакомый мне товарищ, присоединившись к беседе, оживленно подхватил:

– Юрий Либединский?.. Да я же его видел!

Оказалось, в том полку Красной Армии, что некоторое время находился в Барнауле, был комиссар Юрий Либединский. Он, как запомнил его наш собеседник, молодой человек, что называется «крепыш», низенький, широкоплечий, румяный, на светловолосой голове слегка торчит «этакий, знаете, симпатичный белокуренький хохолок», глаза – «кажется, серые, веселые…».

Описание не заключало в себе ничего такого, чему бы нельзя было поверить. Я передала его нашей читательской аудитории, всем оно понравилось, а облик молодого писателя, этого «крепыша-комиссара», стал вам душевно еще ближе. Естественно, это представление о внешнем облике Юрия Либединского в течение нескольких лет так и оставалось в моей памяти, пока я лично не познакомилась с Юрием Николаевичем. Это было в очень памятное для меня лето 1927 года, когда по вызову Гослитиздата (Госиздата, как называли его тогда) я приехала в Москву. Вначале, во время ожидания в Гослите, я познакомилась с А. Серафимовичем, потом с А. Фадеевым. В связи с нашим разговором о моем романе «Лесозавод» (работа над которым уже близилась к концу) Александр Александрович сказал: глава из романа, напечатанная ранее в журнале «Октябрь», дает ему основание полагать, что роман будет напечатан в журнале полностью¹. Об этом мне позвонит Юрий Либединский, с ним я и должна договориться обо всем… Надо ли рассказывать, как я обрадовалась этому сообщению.

Вечером в «Лоскутке» ² меня вызвали к телефону. Мне сразу понравился голос Юрия Либединского, мягко-неторопливый, с интонациями дружеского внимания и доброты. Я записала адрес и назавтра в назначенный час позвонила у дверей его квартиры. Мне отворил высокий курчавый брюнет, одетый, как и А. Фадеев, в черную кавказскую рубашку с узким кожаным поясом с серебряными насечками и, как тогда называли, в щегольских командирских сапогах, да и выправка у него была военная. Все это я успела заметить в те первые секунды поразившего меня изумления, когда я ожидала встретить низенького румяного «крепыша».

Заметив мой ошарашенно-недоверчивый взгляд, Либединский с добрым смешком посочувствовал:

– Да что случилось?

Тут я и рассказала о некоей «барнаульской легенде» по поводу того, как выглядит в жизни писатель Юрий Либединский. После того как мы вдоволь посмеялись над «барнаульской легендой», я не могла не рассказать о читательских обсуждениях «Недели», которые происходили в совпартшколе. Либединский слушал с глубоким вниманием, потом оживленно расспрашивал, – видно было по всему, как его радовало читательское понимание и горячее одобрение. Он также был рад показать мне только что вышедший первый, том его собрания сочинений, которое выпускало издательство «ЗИФ» («Земля я фабрика»). Первый том, содержавший три повести – «Неделя», «Завтра» и «Комиссары», – объединенные общим названием «Коммунисты», он тут же надписал и подарил мне.

Когда я сейчас, более чем тридцать три года спустя, смотрю на эту надпись: «Товарищу по работе и борьбе в пролетарской литературе», – мне вспоминаются сложные и противоречивые отношения между писателями тех лет.

Юрию Николаевичу уже был известен мой разговор накануне с Александром Фадеевым о том, что я хочу вступить в Российскую ассоциацию пролетарских писателей. Он это решение одобрил, но заметил, что, само собой разумеется, его, как и других писателей-коммунистов, в каждом новом литературном имени интересует прежде всего талант, направленность творчества его проблематика, чувство современности в душе художника. Я ответила, что и я считаю последнее самым главным, а мое решение определяется не только желанием быть членом данной литературной организации, а еще и другими принципиальными соображениями: я убеждена, что в сложностях писательской практики очень помогает общей работе также определенность позиции – с кем ты, за кого и что поддерживаешь, кому доверяешь. Я вступаю в РАПП прежде всего потому, что там Александр Фадеев, Александр Серафимович, Юрий Либединский, что там работал Дмитрий Фурманов.

Либединский кивнул с улыбкой: да, с этим «внутренним обоснованием» он вполне согласен.

В те годы уже появились статьи и сборники на тему «как мы пишем». Среди писательских высказываний встречались и такие, в которых нелепость анекдота смешивалась с мистикой. Представители декадентско-формалистских школок прошлого описывали творческую работу писателя как своего рода наитие, якобы таинственно и непонятно озаряющее вдохновение индивида, ниспосланное чуть ли не потусторонними силами. Творческая работа писателя, являющаяся для художника-реалиста непрерывным обогащением связанного с жизнью сознания и целеустремленного воображения, – для декадента просто непонятная величина с отрицательным знаком.

Говоря о сложностях и противоречиях литературной обстановки, Юрий Николаевич упомянул также о декадентских и эстетско-формалистских «теорийках» и остроумно привел несколько примеров явно комического свойства, убедительно показывающих полнейшую непригодность такого «наития».

В беседе я как-то призналась, что мне больше всего хочется услышать, как он работал над повестью «Неделя»; это произведение отмечено глубоким лиризмом, и даже картины трагической гибели отряда революционных борцов не нарушили его мужественно-оптимистического звучания. Хотелось знать и о жизненных истоках, о людях я событиях действительности, которые дали художнику драгоценный материал для типического обобщения. А кроме того, меня интересовала связь жизненного материала с биографией автора.

Юрий Либединский с шутливой покорностью развал руками.

– Вижу, вижу… придется рассказать!.. Но все-таки это получится далеко не подробно.

– Почему?

Потому, разъяснил он, что «у нас, молодых, жизнь вся устремлена вперед, в будущее», а то, «что осталось у нас за плечами», необычайно быстро уходит все дальше, а многое даже и забывается.

Он стал рассказывать и в самом деле сжато и даже скупо. При этом он подчеркивал, что факты его личной биографии тех лет «растворяются» в общей борьбе, что для него сейчас они – «уже пройденный этап». Но тем не менее я в те минуты представляла себе юного Юрия Либединского, сына врача из Челябинска, еще с гимназических лет отдавшего свои силы и душу Великой Октябрьской революции. Рассказывая о своей работе в редакции газеты, о боевых днях в Пятой армии, он главным образом описывал события, в которых участвовало много людей и он в их числе. Хотя их фамилий и названий никогда не виданных мной городов и деревень запомнить была невозможно, все же картина жизни молодого коммуниста, будущего писателя, даже и «растворенная» среди других, представилась мне именно такой биографией художника, тем неповторимым бытием, которое и вдохнуло жизнь в художественные образы современников.

Но любопытно: долгие годы прошли, а эта молодая биография одного из зачинателей советской литературы, Юрия Либединского, вовсе не «растворилась» и не забылась и сохранила в себе, – конечно, не первозданно, как при первом своем появлении, – ту свежесть и глубину воссоздания пережитого, которое всегда напоминает нам: в человеке, а в художнике особенно, живет его время, эпоха.

В 1928 году мы всей семьей уже переехали в Москву. Однажды после какого-то заседания, когда мы шли по улице, Юрий Николаевич вдруг полушутя спросил, «как поживает» у меня на полке подаренный им первый том его собрания сочинений, то есть прочла ли я повести «Комиссары» и «Завтра».

– Интересно бы знать твое впечатление, – продолжал он тем подкупающе-мягким голосом, на который хотелось ответить только добрыми, радующими душу словами. А этих слов у меня было только половина: о повести «Комиссары» – да, о повести «Завтра» – нет и нет…

С первых же страниц ее на меня будто пахнуло совсем иным настроением, чем со страниц повестей «Неделя» и «Комиссары». Мне казалось, что ни один образ современника в этой повести не может помочь читателю в познании новой, сложной и противоречивой полосы развития – новой экономической политики. «Накипь нэпа», как говорили тогда, конечно, производила своими соблазнами отрицательное воздействие на морально неустойчивых и не развитых политически людей. Были, как известно, и преданные революции люди, которые считали нэп «отступлением», «ошибкой» и сами потом очень болезненно изживали эти заблуждения. Но также известно, что решающую и подлинно созидательную работу проводили те коммунисты, которые глубоко восприняли великое предвидение Ленина, что «отступаем» мы для того, чтобы сильнее потом «разбежаться», и что из «России нэповской будет Россия социалистическая».

Повесть «Завтра» (она написана в 1922 – 1923 годах) напомнила мне полотно, которое художник щедро насытил пестротой красок и быстротой движения. В ней действительно много было бесконечных неурядиц и всяческих гримас быта, любовных драм и приключений, нездоровой напряженности в отношениях между коммунистами, больных сомнений, путаной философии – и во всем чувствовалась какая-то духота, словно люди то и дело попадают в болото пошлости и безысходности. Любой образ будто размывался самой манерой письма. Это была так называемая «рваная», или «рубленая», фраза, напоминающая символистско-декадентскую. В искусственной динамике все виделось смутно, произвольно, а порой и просто ложно. А главное – повесть представляла собой нечто чуждое творческой природе таланта Юрия Либединского, его характеру и жизнепониманию.

Но как высказать все это Юрию Либединскому – автору «Недели», столь ценимому мною?.. И тут мне вспомнилась недавняя беседа в Госиздате по поводу включения моей повести «Берега» в состав второго издания, в тогдашнее мое собрание сочинений. Я рассказала Юрию Николаевичу, как удивлен был товарищ из Госиздата моим решительным отказом переиздать эту повесть в числе других моих книг. Появилась еще одна «спасительная» мысль, как показалось мне тогда: вот я раскритикую свои, уже разлюбленные «Берега», в которых тоже показано время нэпа, а потом выскажу все, что думаю о повести «Завтра».

Вначале Юрий Николаевич с задумчивым вниманием следил за моим «разносом»»Берегов» – филиппикой по адресу основного героя, развития сюжета, психологических мотивировок и т. д. Потом, когда я перешла к еще более ожесточенной критике языка повести, стал временами кивать в знак согласия, а кое-где, пытаясь полушутливо смягчить мои высказывания, сделал два-три коротких замечания: «языковые срывы» в наше время часто происходят от неудачных поисков более соответствующей революционной эпохе «динамики языка». Тогда я сказала, что в поименованной повести и в одном из моих рассказов вот именно такую ошибку я и сделала, приняв «рубленую» прозу за динамику внутреннего выражения.

Либединский заметил:

– Впрочем, это чувство непримиримости мне абсолютно понятно. А что касается динамичности выражения, то она, конечно, не во внешнем рисунке фразы, а вся внутри – в устремленности, очень органичной… и во всем, во всем…

Либединский широко и вольно махнул рукой, юношески мечтательная улыбка осветила его лицо.

– Знаешь, я много думал обо всем этом.., а также и о том, что без поисков, особенно в искусстве слова, обойтись невозможно – в этом ведь всегда есть и элемент проверки своих сил. Однако бывают и трудные поиски, с ними неизбежны потери, ошибки, просчеты.

Он взглянул на мои еще пылающие от волнения щеки, понимающе улыбнулся, подумал с минутку и вдруг спросил:

– А ты заметила, что в первом моем томе, где все три повести собраны вместе, следует в конце краткое авторское послесловие? Там сказано о повести «Завтра» буквально так: я, автор, считаю эту повесть отходом от идеологической линии пролетарской литературы и от ее основного творческого метода. Помнишь, кроме слов об уже «пройденном этапе», который представляют эти повести, в послесловии еще была просьба автора о том, чтобы читатели откликнулись своей критикой на недочеты моей работы… и вообще о том, что читателя не удовлетворяет в моем творчестве.., как видишь, я сам напрашивался и всегда готов выслушать критику, – она поможет моей работе. Помнишь?

Еще бы не вспомнить, особенно сейчас, когда я боялась огорчить Либединского дружескими замечаниями!.. А он, оказывается, сам «напрашивался» на критику, его творческая душа всегда была открыта для нее. Да, ему было интересно проверять себя, искать, открывать…

А в те годы поисков и споров было в преизбытке. Какой должна быть рожденная Великой Октябрьской революцией советская литература; по каким идейно-творческим законам строится художественное произведение;

1. Роман «Лесозавод» впервые был напечатан в журнале «Октябрь» в 1928 году (NN 1 – 6).[↩]
2. «Лоскутная гостиница», в просторечии «Лоскутка», еще существовавшая в конце 20-х годов на улице, которая исчезла при реконструкции столицы. [↩]