Литературоведение и человековедение

Едва ли не со времен Пушкина и Белинского сложилась традиция соотносить судьбы критики с запросами и состоянием литературы. Не только в том элементарном смысле, что уровень развития литературы сказывается на уровне критики. Сама направленность, само жизненное содержание творческих исканий писателей неминуемо отражаются в направленности и круге идей критики. Но жизнь, ее властные веления вторгаются в критические работы и непосредственно, а не только преломленные в «магическом кристалле» литературы. У кого возникнет в этом сомнение после статей Белинского и Чернышевского, Добролюбова и Щедрина, Герцена и Писарева, Воровского, Горького и Луначарского?

Однако применительно к литературоведению, которое изучает наследие минувших эпох, и поныне, увы, остается в силе другая традиция.

Когда пытаются осмыслить движение историко-литературной науки, определить перспективы ее развития, то привычно усматривают ее близость к современности преимущественно в поисках актуальных тематических перекличек, в анализе связей социалистического реализма с художественным опытом прошлого. Само по себе все это вполне правомерно, если осуществляется без прямолинейности и наивного прагматизма. Но достаточна ли сегодня только такая связь литературоведения с современностью? Нельзя и не следует уходить от ответа на этот вопрос, ибо речь идет, в сущности, о судьбах литературной науки, о ее роли в сегодняшней жизни – жизни, а не только литературе!

Когда-то Достоевский, при всей своей неприязни к воззрениям Добролюбова, не мог не признать одной бесспорной заслуги критика: он «заставил-таки читать себя, и уже за это одно он стоит особенного внимания…». Не истосковались ли наши литературоведы по такому широкому читателю? Человеку, который читает их работы «для себя», а не для подготовки к лекции или выступлению на очередном юбилейном торжестве.

Как же завоевать литературоведам своего «большого читателя»?

…Во многих литературоведческих книгах последнего времени обнаруживаются, пожалуй, совершенно неожиданные черты. Это живая разговорная интонация (которая, как выясняется, отнюдь не противопоказана строгому академическому стилю). Это своеобразные «автобиографические» отступления и размышления ученого. Это, наконец, прямое обращение к читателю, так сказать, к его личному и общественному опыту, опыту советского человека середины XX столетия.

Вряд ли нужно уточнять, насколько часто встречаются такие черты. Гораздо важнее, что мы находим их в книгах исследователей, очень разных по своим творческим индивидуальностям, по методу, по стилю. Вспомним «Художественную прозу» В. Шкловского и работы Л. Тимофеева о Блоке, последние работы Б. Эйхенбаума и книгу Л. Новиченко о П. Тычине. И, вероятно, всегда это вызвано остро почувствованной необходимостью в прямом, непосредственном, из души в душу разговоре с читателем, порождено потребностью дать читателю нечто большее, чем сумму историко-литературных сведений.

Но подобная «лирика» оказывается, конечно, не универсальным средством, а скорее симптомом усилившейся потребности действительно приблизить классику к современности, выяснить ее далеко еще не реализованные возможности в воспитании духовного мира человека коммунизма. Недаром ведь и наши крупнейшие художники, порою откладывая в сторону рукопись незавершенного романа, берутся за перо критика, стараясь преподнести нашему современнику (и отнюдь не только литератору!) «уроки» Чехова и Пушкина, Толстого и Достоевского.

Своеобразная и очень целеустремленная активность позиции исследователя – самая примечательная, быть может, черта вышедших недавно книг Б. Бурсова и В. Ермилова о Льве Толстом¹. Именно эта черта делает оба исследования значительными явлениями в нашем литературоведении.

Мы вовсе не хотим сказать, что в книге Б. Бурсова о Толстом 1847 – 1862 годов предпринят кардинальный пересмотр более или менее четко определившейся в нашей науке концепции творческого пути молодого писателя. И В. Ермилов вовсе не стремится ниспровергнуть все устоявшиеся представления читателя о толстовской эпопее. Однако новизна обеих работ отнюдь не исчерпывается теми поправками и уточнениями, которые авторы делают, опираясь на своих предшественников и полемизируя с ними.

В чем же в таком случае эта новизна заключается? Нам думается, прежде всего – в принципах и целях изучения творческой индивидуальности художника, в подходе к анализу и истолкованию наследия Толстого.

Б. Бурсов стремится показать читателю человека и художника в их слитности, раскрыть человековедческое, нравственно-этическое, жизнеутверждающее содержание творчества Льва Толстого, то, «чем он приближается к нашему великому времени построения царства истинной свободы человека» (стр. II).

В творческой индивидуальности Толстого, как она охарактеризована Б. Бурсовым, проявились и особенности русской истории и литературы XIX века в их общечеловеческом значении, и особенности личности великого писателя и глубокого мыслителя. Пушкин «первый уловил человеческую трагедию своего века в России – трагедию настоятельной потребности всестороннего гармонического развития человека и невозможности осуществления этой потребности в условиях еще не сломленного крепостничества и надвигающегося капитализма». Но никто «так полно и глубоко не раскрыл эти высокие устремления и эту трагедию человека XIX столетия, как Лев Толстой, герой которого… общенационален и общечеловечен в этом именно смысле» (стр. 7 – 8). Однако, с точки зрения исследователя, Толстого отличает не только «интенсивность» и широта в обрисовке этой проблемы проблем века. Оригинальность великого русского писателя в том, что для него становятся как бы равнозначными и трагизм личности, и ее развитие в сторону народной жизни как средство преодоления этого трагизма, как средство достижения идеала всестороннего развития человека и человечества.

Все это, повторяем, центральные вопросы века. Для молодого Толстого они не плод кабинетного любомудрия, не абстрактная теоретическая проблема, а сугубо «личное», выстраданное в напряженных идейно-нравственных исканиях.

«Литературное произведение искреннее, а не заказное, только тогда и возможно, когда первая основа и крайнее решение взятого факта составляет еще вопрос, разгадка которого занимает самого автора» ². Это добролюбовское определение исследовательского, а потому всегда новаторского характера истинного искусства (кстати, очень сходные мысли мы находим и у самого Толстого) непререкаемо подтверждается и опытом писателя, проанализированным Б. Бурсовым.

Художественное творчество было для Толстого средством исследования и решения насущных жизненных проблем, которые не могли быть им решены иначе – ни как теоретиком, ни как практиком. Потому-то литература и стала для Толстого делом его жизни, а сам процесс творчества – наиболее полным и общезначимым утверждением себя как человека. Человека, идущего к людям и нужного им.

Книга Б. Бурсова имеет подзаголовок: «Идейные искания и творческий метод». Эти понятия не просто поставлены рядом и соотнесены по литературоведческой инерции. Они органически объединяются в анализах Б. Бурсова проблемой человека. Именно он, человек, в центре идейно-нравственных исканий Льва Толстого как личности. И, конечно же, в центре его художественных произведений. Ведь Толстой потому, собственно, и обратился от дневников и философских фрагментов к искусству, что оно давало ему единственную в своем роде возможность целостно исследовать человеческую личность, ее психологию, ее сложные связи с большим миром человечества. Но ведь концепция человека, особенности построения характера в литературе, связанные с ними сюжетно-композиционные принципы и представляют собою «индивидуальный творческий метод». Иначе говоря, в работе Б. Бурсова анализ метода писателя есть не что иное, как особым образом построенный обобщающий анализ его творческих достижений, прежде всего – в создании героя, как бы заимствовавшего у самого художника энергию и страсть идейно-нравственных исканий. Вот где, думается нам, источник целостности и завершенности работы Б. Бурсова.

Анализ наброска «История вчерашнего дня» и повести «Казаки», автобиографической трилогии и «Поликушки», «Севастопольских рассказов» и «Утра помещика» в книге Б. Бурсова в лучшем смысле слова профессионален. Ученый не отказывается и от текстологических сопоставлений, и от скрупулезного изучения творческой истории произведения, и от анализа его языка и сюжетно-композиционной структуры, и от историко-литературных параллелей и экскурсов (порою, правда, больше захватывающих неожиданностью и широтой концепции, чем обилием убеждающих доказательств). Словом, от всего того, что, казалось бы, не может претендовать на внимание читателя-неспециалиста.

Однако весь этот профессиональный арсенал призван не для того, чтобы свести идейно-эстетическое содержание художественного произведения к какой-то новой комбинации литературоведческих формул. Для Б. Бурсова профессиональное, литературоведческое не самоцель, а надежное средство аналитически раскрыть человековедческое содержание произведения искусства. Посмотрим же, как это осуществляется.

Самое эволюцию писателя Б. Бурсов связывает прежде всего с его поисками героя, который отвечал бы высоким требованиям Толстого к человеку. Но свою собственную задачу исследователь видит не просто в том, чтобы «понять сущность и особенности» героя Толстого. Цель автора показать, в чем состоит богатство духовной жизни героя Толстого, «чем близок он всем людям, особенно же нам, советским людям текущего времени…» (стр. 10).

Чем же именно? Непрерывное духовное возвышение героя, идущего трудным путем – через кризисы и потрясения – к сознанию своего человеческого назначения и своего места в жизни человечества, – вот то главное в наследии Толстого, что, наряду с его критическим пафосом, «не отошло в прошлое», а созвучно нашему времени. Тем более что идейно-нравственные искания, без которых нет и не может быть духовного роста личности, не замкнуты для героя Толстого лишь в сферу мысли и чувства. Они необходимо продолжаются в его жизненной практике, они обращены к людям. «Для толстовского героя всякое дело, которое он исполняет с сознанием его необходимости, является его личным вкладом в общечеловеческую жизнь» (стр. 158).

Так устанавливается мера требовательности к человеку и мера его ответственности перед людьми, человечеством – и за мысли и за деяния. И так сугубо литературоведческая «проблема героя» обнаруживает свое жизненное и этическое содержание.

Толстой как-то писал по поводу «Обыкновенной истории» Гончарова: «…прочтите эту прелесть.

1. Б. Бурсов, Лев Толстой. Идейные искания и творческий метод. 1847 – 1862, Гослитиздат, М. 1960, 407 стр.; В. Ермилов, Толстой-художник и роман «Война и мир», Гослитиздат, М. 1961, 359 стр.[↩]
2. Н. А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. II, Гослитиздат, М. 1935, стр. 380.[↩]