Устная Книга (Окончание)

Окончание. Начало см. в «Вопросах литературы», 1980, N 6, 7.

Конгресс писателей, о котором я хочу рассказать, назывался Международный конгресс писателей в защиту культуры. И он состоялся в июне 1935 года в Париже.

В это время, летом 35-го года, немецкий фашизм уже вовсю господствовал в Германии. И он вооружался неслыханно, против всех сил культуры. Максим Горький, выступая с обращением к Конгрессу, указывал: «…Фашизм все более нагло заявляет о себе как об отрицании всего, что существует под именем европейской культуры… По инициативе литераторов Франции честные литераторы мира выступают против фашизма и всех мерзостей его. Прекрасное намерение, вполне естественное для «мастеров культуры», и следует уверенно ожидать, что мастера наук последуют примеру людей искусства».

Конгресс приветствовали Ромен Роллан, Андре Жид, Георгий Димитров, Общество защиты немецких писателей. Конгресс привлек громадное количество писателей, там я познакомился с Андре Мальро, Луи Арагоном, Олдосом Хаксли. Там был наш общий друг Мартин Андерсен-Нексе, был Анри Барбюс, была Анна Зегерс. Я увидел там Генриха Манна, Эриха Вайнерта, Бертольта Брехта, Лиона Фейхтвангера и молодого Хемингуэя. Хемингуэй не выступал на Конгрессе, но присутствовал и очень много беседовал с делегатами.

В советскую делегацию входила целая группа писателей из разных республик, которые должны были в своих выступлениях охватить целый ряд проблем. Например, Кольцов, известный тогда писатель и редактор журнала «Огонек», который был в Испании и много раз бывал в Париже и пользовался там известностью, выступал на тему «Писатель и читатель в СССР». Илья Эренбург освещал тему «Культура буржуазная и культура революционная». Алексей Толстой говорил о свободе творчества. Украинец Микитенко развивал тему «Нация и культура», Якуб Колас, белорус, выступал от белорусской литературы, Гасем Лахути, бывший партизан, поэт Ирана и Таджикистана, говорил о культуре национальностей в СССР.

Выступали грузин Галактион Табидзе и армянин Ваграм Алазан, выступал Панферов с докладом о социалистическом реализме, выступал Борис Пастернак. Всеволод Иванов говорил о положении писателя в Советском Союзе, Киршон – о новом театре в СССР. Я взял тему «Поэзия борьбы и победы».

Конгресс охватывал громадный круг проблем, там должен был идти разговор о судьбах европейской культуры перед лицом фашизма, который отрицал всякую европейскую культуру и выдвигал свои фантастические и кровавые безумные планы. Мы хорошо ознакомились с образцами фашистской литературы для того, чтобы иметь возможность полемизировать с их писателями.

Итальянский фашизм избрал своим идеалом поэзию Маринетти. Маринетти, поэт «гастрономической архитектуры», как он выражался, превозносил в своих стихах искусство есть так, чтобы от удивительных блюд к итальянцам вернулся дух древнего Рима. Он же прорицал новые непреложные истины, воспевая доблестные свойства фашистов-брюнетов. Он писал: «Когда брюнеты строили мир, воевали, умирали, боролись с природой, блондины спали. Когда брюнет впервые увидел женщину, он сказал: «Я люблю тебя», а блондин заискивающе прошептал: «Дорогая, нет ли у тебя денег?» Темные волосы и темная кожа – это солнце, светлые волосы и светлая кожа – это луна. Историю мира творят брюнеты. Женщина, сестра моя, жена моя, мать моя, как ты можешь любить блондина?» Блондины фашистской Германии придерживались как раз противоположного мнения.

А вот что писал германский поэт-фашист. (Мы слышим знакомый голос, певец такого рода сопровождал по меньшей мере войско крестоносцев, шедшее на «священный» грабеж на Востоке.) Он пишет: «Буря! Буря! Буря! Буря! Буря! Гремит колокол от башни к башне. Летят искры, рассыпаются. Иуда пытается завоевать государство. Гремит кровавый колокол. Веревка красна. Вокруг только огонь, жертвы, трупы. Гремит набат, гудит земля. Под грохот спасительной мести, Германия, проснись!»

Последняя строка стала лозунгом. Вот реплика одного из героев Ганса Йоста: «Когда я слышу слово «культура», я спускаю предохранитель своего браунинга».

…Нашу делегацию возглавляли секретари Союза писателей товарищи Луппол и Щербаков.

Начали мы наш путь с Негорелого. Среди нас были люди, которые уже ездили за границу, но многие, и я в том числе, отправлялись в первый раз. И я совершенно не мог себе представить, что нас ждет по ту сторону железнодорожного моста, который разделял два государства.

Ехали мы в пустом вагоне первого класса. Наконец наш поезд пересек границу. Появился маленького роста поляк, весь рыжий: у него были рыжие усы, рыжие брови, рыжие волосы, он был узкий, худой и похож был, извиняюсь, на запеченного таракана, и у него был какой-то тараканий ржавый голос, которым он повторял: «Прошу, пане, паспорт. Прошу, пане, паспорт». Мы вручили ему наши паспорта. А за ним шел другой поляк. Это была реклама пилсудской Польши. Это был красавец громадного роста, молодой, какой-то весь преувеличенный, потому что козырек у него выходил далеко за рамки обычного размера, громадные перчатки кончались у локтя, сапоги его были настоящими ботфортами выше колен. И он шел в полном молчании, иллюстрируя собой молодое, полновесное пилсудское государство.

Придирались эти таможенники ко всему. Например, у меня иные вещи были завернуты в газету. Таможенник сказал: – О, «Правда»! Нельзя! О, «Известия»! Нельзя!

Наконец таможенный досмотр был окончен и мы поехали дальше, уже по Польше. Тут вошла проводница и сказала:

– Не хотят ли Панове послушать музыку? Надо немножко заплатить, и я включу громкоговоритель. Вы услышите самую модную песню, какая сейчас есть.

И когда мы, заплатив, услышали эту песню, оказалось, что это песня наша, советская – «И тот, кто с песней по жизни шагает». Конечно, нам было очень приятно, что она слывет самой модной.

Мы добрались до города Белостока. Здесь была длительная остановка. Перед нами открылась вокзальная площадь, на которой выстроились, как для парада, самые разные люди. Во-первых, выстроилась какая-то команда, по-видимому военная. Затем был выстроен отряд военизированных девушек. Стоял наготове духовой оркестр. И наконец, была толпа любопытных и какая-то группа людей, где находились дамы разного возраста и иные из них держали цветы. А посреди расхаживал человек, живот которого был перевязан бело-красной лентой, из чего мы заключили, что это мэр Белостока.

У нас возник вопрос: «А что происходит, собственно говоря? При каком торжестве мы сейчас будем присутствовать?»

На площади появились два человека. Они шли через площадь медленно, не обращая никакого внимания на собравшихся. Один из них был молодой красивый полковник, который шел, слушая нагнувшегося к нему и на ходу что-то говорившего ему адъютанта. Человек в ленте выступил им навстречу и почтительно остановил их. Тогда полковник, вдруг как бы удивившись, окинул взглядом площадь, как будто он не ожидал, что ради него собрались все эти люди. И тут капельмейстер взмахнул палочкой, и оркестр начал какой-то бравурный марш. Военизированные девицы и ратники взяли на караул, а дамы направились к полковнику и стали вручать ему букеты, которые он тут же передавал адъютанту. И полковник иногда целовал руки этих почтенных пани или в щеку девиц, которые подходили к нему с замиранием сердца.

В это время мэр вынул из бокового кармана бумагу, явно речь, и начал ее читать. Полковник принял позу, он – внимание. И мэр прочел бумагу, свернул и вручил ее полковнику. Музыка снова заиграла, восхищенные дамы начали аплодировать. И под эти аплодисменты полковник направился к нашему вагону, вошел в него, остановился у окна и стал обмениваться прощальными жестами со всеми, кто был на площади. Девицы опять взяли на караул, оркестр играл, и под шумные приветы и пожелания наш поезд двинулся, и мы покинули наконец Белосток.

Как только исчезли последние станционные постройки, полковник оставил наш вагон и скромно перешел во второй класс. А мы ехали в первом, и одна половина вагона была абсолютно пустой, потому что, как пояснил наш проводник, «нет таких дураков, которые в Польше ездят в первом классе». Тогда мы спросили проводника:

– А что это происходило? Он ответил:

– Пан полковник едет в Варшаву! Мы сказали:

– А что, его генералом сделали?

– Нет, зачем генералом. Просто он тут командует войсками. Он душа общества. Он общий любимец. Он ездит в Варшаву два раза в год. И его провожают, это большой праздник.

И вот мы ехали по Польше, которая нам напоминала русскую Польшу до революции. Мы видели из окна маленькие узкие крестьянские полоски и крестьян, которые босиком шли по дорогам. Зрелище было довольно унылое.

Когда мы приехали в Варшаву, нас встретили работники нашего посольства и сказали, где мы должны остановиться.

По Варшаве еще ездили извозчики. И вот на кляче мы потряслись в гостиницу, а извозчик нам рассказывал самые последние новости. Он рассказывал о том, как недавно хоронили Пилсудского, как гроб его стоял три дня на открытом плацу, где били барабаны с утра до вечера и куда народ приходил с ним прощаться. Потом траурный поезд отправился на юг, в Краков, и население стояло по пути и прощалось с Главным Полковником Царства Польского… Извозчик сказал, что его сердце похоронили в Вильнюсе, где он родился, мозг остался в Варшаве, а все остальное отправили в Краков.

В Варшаве наша делегация решила разделиться, нам показалось, что мы едем слишком большой группой и хорошо бы, чтобы одни поехали через Германию, а другие – через Вену.

Мы добрались до чешской границы. В соседнем с нами купе ехали две немки, мать и дочь. Мать была суровая старая немка, а дочь, как называют немцы, «бакфиш», то есть «полурыбка», ей было лет шестнадцать. Она носила длинные перчатки, причем одну она надевала на руку, а вторую держала в руке. Когда поезд останавливался в каком-нибудь городке, она начинала гулять по платформе и роняла эту перчатку. Моментально какой-нибудь поляк бросался к ней, поднимал перчатку и подносил ей. Она благодарила и небрежным жестом брала эту перчатку.

И вот мы остановились на чешской границе, ждем таможенного досмотра. Вошли два чиновника, добродушные, в котелках. Мы полезли снимать чемоданы. Они говорят:

– Откуда?

– Из Москвы.

– Из Москвы? Какой тут разговор! Зачем чемоданы? Не надо ничего!

Они сели.

– Рассказывайте, что в Москве нового?

Мы вступили с ними в беседу. А у нас были разложены газеты, которые мы купили в Варшаве. Там были и немецкие, и польские, и другие. Но они ничего у нас не смотрели и пошли в соседнее купе.

Вот там начался скандал. Сначала раздались крики и протесты старой немки. Потом наступило зловещее молчание, в девчонка вышла в коридор. Свои пресловутые перчатки она, побелев, рвала прямо на куски.

Оказывается, там разыгралась такая сцена. Таможенники, вошли.

– Немцы? Что это, газеты? Какие бы ни было – нельзя! Ничего нельзя! Откройте все чемоданы. Что это такое? Это водка?

– Какая водка? Это одеколон.

– А, значит, спирт. Ликвидировать!

Они перевернули все Их тряпки. Старая немка была чуть ли не в обмороке, а молодая от злости не знала, что и делать. Мы подумали: «Ох, черт побери! Доберутся фашисты до чехов, достанется им».

Мы проехали Чехословакию и попали наконец в Австрию.

Вена, веселая Вена, столица бывшей Австро-Венгерской империи, летом 1935 года представляла мрачное зрелище. Было впечатление, что город погружен в какое-то бедственное состояние голода, молчания и нищеты.

Громадная лоскутная Австро – Венгерская империя отпала от Вены, и город со своими гигантскими Министерствами, аристократическими и театральными кругами оказался на каком-то отдельном положении и, кроме того, абсолютно ограбленный войной. Недаром эта Вена послужила темой для очень известного фильма «Безрадостная улица». Фильм был создан на основе романа Ампа «Искатели золота». Этими золотоискателями были иностранцы, которые грабили Вену всеми способами.

Всюду мы видели людей, которые стояли в очередях. Дух нищеты, разорения, какой-то безнадежности владел городом. Все казалось пустым – рестораны, гостиницы, улицы. И только бросались в глаза богатые иностранцы, которые чувствовали себя в городе как господа и завоеватели.

Город казался мне призрачным, страшным, было впечатление, что он сейчас провалится. И я написал стихи, в которых есть такие строки о Вене:

…Я не пишу отсель открыток,

Их нужно б – диких – сто,

Весь этот город полон пыток

И сдерживает стон.

 

Такой горластый – он немеет,

Такой пропащий – не сберечь.

Такой в ту ночь была Помпея,

Пред тем как утром пеплом лечь.

Через Швейцарию мы добрались до Франции. Поезд остановился.

Вошли таможенники – французы. Они спросили паспорта, мы подали свои красные книжечки. Веселый француз собрал их и воскликнул:

– О, смотрите, красный десант! Красный десант! Как интересно!

Но когда он внимательно посмотрел наши паспорта, он спросил:

– Господа, а почему вы здесь?

– Как почему? Есть же виза!

– Да, с этим все в порядке. Но почему вы здесь?

– Не понимаем.

– У вас же написано, что вы должны приехать во Францию через Бельгию, и там указан пункт. А почему вы ехали через Швейцарию, через Базель?

Таможенник помолчал и говорит:

– Я должен позвонить в Париж, в Министерство иностранных дел, но сейчас вечер, там уже никого нет. Сейчас я позову начальника поезда.

Пришел начальник поезда. Чиновник ему все объяснил. Начальник поезда спрашивает:

– Что же будем делать? До утра мы же не можем ждать. А куда их девать?

Таможенник снова недоумевающе повернулся к нам.

– А в чем дело? Почему вы оказались тут? Почему вы так поехали?

Тут кто-то сообразил и сказал:

– Мы не хотели ехать через Германию. Француз спросил:

– Что-что? Повторите!

– Мы не хотели ехать через Германию!

– О! – воскликнул он. – Я вас понимаю! Они не хотели ехать через Германию! Они не хотели ехать через Германию! Прекрасно! Все в порядке!

И мы отправились в Париж.

Мы приехали в Париж поздно вечером и устроились в небольшом отеле на углу улицы Рэн. Рядом оказался знаменитый бульвар Сен-Жермен.

Утром на другой день, полный еще впечатлений от долгой поездки, я смело пошел по незнакомым или, вернее, знакомым мне по литературе знаменитым улицам великого города.

Я пошел к Эренбургу, который жил далеко от центра, около Северного вокзала. Я шел, оглядывая прохожих, останавливаясь у магазинов, твердо держась плана, по которому я наметил свои маршрут. Я шел долго, удостоверяясь по временам, что держу правильный путь, и дошел до дома, где мне открыл дверь изумленный моим неожиданным появлением Илья Григорьевич.

Тут же была его жена, милая и добрая Любовь Михайловна, и две собаки. Эренбурги думали, что я приехал на такси. И когда узнали, что я пришел пешком, очень удивились. Илья Григорьевич расспрашивал о Москве, кто в делегации, как мы ехали, как же я его нашел.

Я отвечал:

– Признаюсь, у меня с собой был план. Но я его заранее изучил, я никого не останавливал на улице, чтобы не привлекать внимания.

Я показал ему план, который он взял, развернул и засмеялся так громко, что я смутился.

– Где вы взяли этот план? – спросил он.

– Я вырвал его из старой энциклопедии.

– Это и видно! Смотри, Люба, ты видела когда-нибудь план Парижа времен османовского его переустройства? При Наполеоне III?

– То-то я удивился, что иду свободно там, где должны быть дома, пересекаю улицы там, где их нет на моем плане! – воскликнул я…

Конгресс был очень ответственным собранием больших писателей, на которых мы смотрели с почтением, потому что это были всесветно известные имена. Иные высказывания исходили из глубины сердца. Я никогда не забуду слов старой гордой женщины, датской писательницы Карин Микаэлис.

– Наш Конгресс, – сказала она, – обозначает для всех нас глубокое пробуждение совести. Мы опять проснулись, мы опять готовы бороться. Мы опять сильны и смелы, хотим подать друг другу руку и торжественно обещать не сдаваться никогда! Мы готовы за это рисковать и даже заплатить своей жизнью.

В таком духе выступали многие. Всем была ясна угроза, которая уже обозначилась. Но только нельзя было еще назвать срок катастрофы, в которой многие писатели за свою непримиримость заплатят большими испытаниями и даже жизнью, о чем говорила Карин Микаэлис. Она и не подозревала, как близок этот срок.

Илья Григорьевич Эренбург сказал в своем выступлении: «Полжизни я прожил на Западе». Да, ему здесь было все знакомо. Он лично знал многих из тех писателей, кто был на Конгрессе. Он знал жизнь Запада. Париж для него был городом таким же близким, как и тот, в котором он родился. Эренбург говорил о новом типе писателя, о советском писателе, о том, что советский писатель книгами меняет жизнь. Он помогает людям сказать «да» и «нет». Он создает новую дружбу, новую любовь, новое мужество.

Выступавшие на Конгрессе писатели казались капиталистической прессе того времени революционными. Буржуазные газеты так и писали, что организаторами Конгресса являются такие революционные французы, как Анри Барбюс, Жан-Ришар Блок, Андре Мальро и Ромен Роллан.

Действительно, участники Конгресса помнили слова Ромена Роллана, приветствовавшего Конгресс: «Мы находимся на опасном повороте истории, когда все силы реакции и обскурантизма притаились в последнем усилии, не только чтобы раздавить прогресс, но и чтобы уничтожить плоды того, что уже завоевано. Восстанем же все против этих сил смерти на защиту всего живого!»

Эту опасность чувствовали многие. Так, английский писатель Эдуард Форстер прямо сказал: «Если будет еще одна война, то писатели… будут сметены. Мне кажется, что если народы вот уже примерно год не переставая нагромождают оружие, то им обязательно придется избавиться от всей этой дряни, как животному, которое не переставая ест, обязательно должно испражняться… А когда придет крах, все пойдет насмарку. После него – если после него что-нибудь еще будет – задачу цивилизации возьмут на себя люди, получившие иное воспитание, чем я».

В страстной речи Луи Арагон говорил: «Я требую возврата к реальности – во имя реальности, взошедшей на шестой часта земного шара, во имя того, кто первый сумел предвидеть эту реальность, кто весной 1845 года писал в Брюсселе: