Критерий реализма

Казбек Султанов, По законам художественности, Дагестанское книжное изд-во, Махачкала. 1979. 128 стр.

Новая книга К. Султанова «По законам художественности» посвящена некоторым существенным проблемам и перспективам развития прозы Северного Кавказа и Дагестана. Состоит она из двух глав. В центре первой – структура и принципы создания художественного характера. Во второй автор обращается к многообразным взаимоотношениям литературы и фольклора, вне которых «нельзя, – как он пишет, – судить о современном литературном процессе». Связующей идеей книги, пронизывающей обе ее главы, на первый взгляд очень равные по материалу и акцентам, является идея углубления концепции личности в северокавказской прозе, усиления в этой прозе исследовательского пафоса, собственно реалистических начал в художественном анализе.

Критик берет сбою тему широко – от Э. Капиева до 70-х годов, стремится сопоставить прошлый литературный опыт с сегодняшним, показать творческий путь, проделанный литературами за это время, в его трудностях, противоречиях и достижениях. Главное внимание в книге уделено современности, но постоянно подчеркиваются, не упускаются из виду моменты индивидуальной и общей художественной эволюции в прозе. В частности, автор сравнивает «современный эпический размах и трезво-аналитическую гибкость романов А. Кешокова, и прежде всего его дилогии «Вершины не спят», с былой жесткой поляризацией типов человеческого поведения и мышления… однозначностью художественных решений»; рассматривая роман Х. Теунова «Род Шогемоковых», вспоминает тридцатилетней давности повесть писателя «Аслан», «несколько прямолинейную в звучании»; говоря о «Моем Дагестане» Р. Гамзатова, приводит слова Гамзата Цадасы по поводу первой книжки сына «Пламенная любовь и жгучая ненависть», написанной четверть века назад («…В этой золе… можно найти уголек хотя бы для того, чтобы прикурить папиросу»); сопоставляет «Утреннюю звезду» Х. Байрамуковой с первым карачаевским романом – «Черным сундуком» Х. Аппаева, чтобы отметить не преодоленные до сих пор «черты рациональной конструкции» и «социологического норматива»…

Принципиальной позицией критика является установка на художественность прозы, на «эстетическую реальность», чуждую копированию, «удвоению» действительности и обладающую внутренними, художественными законами воплощения мира. Книгу К. Султанова пронизывает открытая и скрытая полемика с «тематическим» подходом к литературе. «Ставить в вину невнимание к теме, – справедливо замечает он, – бессмысленно, как нелепо, кстати, и хвалить за тематический интерес. Не в теме, а в художественном ее разрешении залегает отправной пункт критического диагноза» (стр. 69). Отсюда и серьезные претензии автора к текущей критике: «Критерий художественности – наиважнейший в критическом анализе – почти не заявлен в наших работах. Строгая избирательность, неизбежно возникающая при его действии, пугает критиков перспективой выбора ценностей и отказа от мнимохудожественных заявок. Проза несет, уверен, невосполнимые потери из-за сомнительной критической всеядности…» (стр. 79).

Сам К. Султанов, исходя из того, что «концепция человека предстает в литературе как концепция художественно организованная», преимущественно и занят в первой части книги тем, чтобы показать на конкретных примерах, «насколько органично она реализована в данной художественной структуре», будь то «многоголосие» романа А. Евтыха «Двери открыть! настежь», «сугубо монологичная» повесть Н. Джусойты «Возвращение Урузмага» или не имеющий в литературах Северного Кавказа аналогии «Мой Дагестан» Р. Гамзатова. Анализ последней вещи, проделанный прежде всего с точки зрения ее жанра, представляется мне в книге наиболее аргументированным и интересным. Автор полагает, что перед нами не лирическая проза, по ведомству которой обычно зачисляют «Мой Дагестан», а собственно «поэтическое переживание мира, своеобразное бытие поэзии», «иная форма существования поэтической мысли», возникшая в зоне жанровой «промежуточности», где с равным успехом используются элементы фольклора и поэтика описательно-повествовательных жанров (повесть, новелла, документальный очерк, мемуары), «интенсивный лиризм» и «трезвый самоанализ», диалог и монолог, «калейдоскоп сцен и фрагментов», а наряду с ним – «теоретическое эссе», благодаря которому «то, что обычно остается «за кулисами» и называется «творческой лабораторией» или планом будущего здания, вводится в художественное целое как его полноправная часть». Возникает естественный вопрос: а что же выдвигается на первый план в книге К. Султанова в качестве важнейшего критерия художественности, чем руководствуется критик в своих оценках не только конкретных произведений, но и перспектив развития литературы? Думаю, что ответ его, хотя и не исчерпывает существа проблемы, действительно связан с магистральным направлением современного советского литературного процесса. Речь идет о таком уровне художественного воплощения характера, синтезирующего авторскую позицию и мысль, при котором структура характера интенсивно соотносится с «текучестью, самодвижением, живой изменчивостью» формирующих ее жизненных явлений, с постоянно возникающим у художника в ходе творчества «новым знанием» о человеке, не корректируемым «рациональным выбором берегов и ограничений».

Справедливо полагая, что в подлинно реалистической литературе человек не может быть сведен к идее или функции, измеряя художественность тем, насколько «открыта в герое его индивидуальность, то есть суверенность, самостоятельность», критик апеллирует к опыту русской классики – ко Льву Толстому, настаивавшему на принципиальной открытости человека как «воплощения «всех возможностей», к Достоевскому, писавшему о том, что человек есть тайна, и т. д.

Подчас в своей полемике с литературной схематизацией, с декларативно навязываемой авторской позицией критик, мне кажется, даже впадает в некоторую крайность, словно бы совсем «устраняя» писателя от оценки изображаемого («Нравственный приговор, осуждение, признание, ответы на вопросы – дело читателя…») и чрезмерно акцентируя в творческом процессе роль «незнания», «заблуждения»… Вероятно, отсюда проистекает и однажды всплывающее на страницах книги противопоставление «художника»»мыслителю», которое основывалось в свое время в критике на прямолинейно истолкованных словах Энгельса о Бальзаке и было поднято на щит «вопрекистами», хотя теоретическая неправомерность его была показана уже в ленинских статьях о Л. Толстом. Однако в целом, повторяю, автор ищет критерии художественности на очень верном и существенном для литературного развития направлении.

Этим направлением определяются и его суждения о том или ином произведении: и когда он, высоко оценивая роман А. Евтыха и повесть Н. Джусойты, пишет, что их главные персонажи, старики Ибрагим и Урузмаг, являются для авторов не только «объектами внимания, но и субъектами самопознания», в результате которого возникает «ощущение перспективы характера… пульсация непосредственности человеческого бытия»; и когда отрицательно отзывается о повести М. Шамхалова «Нет, это не сказка», чьи персонажи превращены в персонифицированные публицистические идеи; и когда видит в повести способного представителя молодой карачаевской прозы И. Катаева «чувство сложности и неоднозначности жизни», противостоящее «пафосу… самодовольного всезнания или нормативной осведомленности»; и когда отмечает «художественную законченность», «эстетическую завершенность, не тождественную… сведению концов, развязке-результату» в повести Магомед – Расула «Горная гвоздика»…

В конкретно-аналитической своей части книга К. Султанова принципиально чужда, пользуясь его же выражением, «некогда популярной юбилейно – комплиментарной интонации». Впрочем, только ли «некогда»? Автор «Выступает против критического благодушия, согласно которому уже одно отсутствие в северокавказской прозе «засилья этнографизма и экзотики» обеспечивает ей «полноценную художественность». Он показывает, что «приблизительность познания человека – та приблизительность, которая хуже неведения», все еще остается «неотменяемой тенденцией в развитии прозы Северного Кавказа». Говорит о том, что «несогласуемость реального драматизма жизни и нехитрой схемы, верной однозначной расстановке сил», «стала почти нормой» в романах и повестях на историко-революционную тему, приводит примеры «окаменевшей образности» и «тиражирования… кочующей по разным адресам нашей прозы когда-то выработанной, отшлифованной до мелочей ситуации». Отмечает, что «многостраничное многоговорение у нас все еще могут назвать романом, наивно уповая на тождество романа и объема»…

Привлекает требовательная интонация критического анализа даже при общей высокой оценке произведения, как в случае с упоминавшейся повестью Магомед-Расула: «…Ощущаешь в повести нехватку воздуха… жизненной тяги… Повесть только выиграла бы в глубине и разнообразии психологических оттенков, если бы нашлась гибкая связь… поступка с иными формами самовыражения героя». Диалектично исследованы достоинства и неудачи романа И. Машбаша «Метельные годы» и т. д.

В фокусе второй главы книги – не столько сама проза, сколько критика и литературоведение. Вернее, проза есть, но не северокавказская (Ю. Шесталов, Ю. Рытхэу, Н. Думбадзе, Э. Ахвледиани, Ч. Айтматов). Ориентация на общесоюзный и – шире – мировой художественный опыт – большое достоинство книги К. Султанова, в которой, помимо перечисленных, присутствуют имена А. Чехова, Т. Манна, М. Пришвина, Гарсиа Маркеса, В. Распутина, Г. Матевосяна, Й. Авижюса, В. Быкова, И. Друцэ и др. «То нарастающее внимание к человеку как глубинному средоточию мира, которое наблюдается в движении современной прозы Северного Кавказа, сегодня мало связывать только с фактами национальной обусловленности. Отзвук и общезначимого опыта формирует сегодняшний день прозы…» – утверждает критик, справедливо опираясь в типологическом подходе на возможность не только глубже осмыслить саму национальную специфику рассматриваемых литератур, но и основательнее судить их «по законам художественности». Вместе с тем недостаточность конкретного художественного материала северокавказской прозы во второй главе все же ощутима – и не просто потому, что в результате между обеими частями книга создается известная диспропорция (повторное обращение к творчеству Гамзатова и фрагмент о поэзии К. Кулиева этой диспропорции не устраняют), но прежде всего потому, что таким образом очень интересно и актуально поставленная К. Султановым проблема литературы и фольклора решается как бы вне главного объекта исследования. А вопросы тут невольно у читателя возникают: ну, хотя бы, например, почему мифологический принцип художественного обобщения в литературах Северного Кавказа не привился, каковы здесь национально специфические черты взаимодействия с опытом фольклора и т. д. Сказанное, однако, не означает, что между первой и второй частью книги нет своих внутренних связей, возникающих на уровне широких теоретических обобщений…

Критик возражает против распространенного взгляда на фольклор и литературу как на некие «низы» и «верхи» художественного творчества, против схемы «от – к…». Не может он согласиться и с точкой зрения, согласно которой противоречия между фольклором и литературой должны быть изжиты, а в перспективе та и другая форма художественного познания действительности окажутся уравненными в правах, сольются воедино. Для критика фольклор и литература – «разнонаправленные художественные системы», чья «оппозиция» не просто представляет объективный факт, но и создает питательную почву творческого взаимодействия. Существо различий кроется, например, в принципиально разном отношении автора к герою: «Только там, где автор не посягает на самодвижение образа, можно вести разговор о собственно литературной традиции» (стр. 84). Иными словами, литература в сравнении с фольклором делает огромный шаг вперед по пути реалистического познания действительности.

В то же время, «минуя фольклор, нельзя говорить о народности как внутренней мере идейно-эстетической оценки жизненных явлений художником», нельзя «дорасти до освобождения от самого себя, до выхода в тайну эстетики народного мироощущения», нельзя освоить структуру эпического мира, основанного на абсолютной художественной объективности, и т. д. Фольклор позволяет глубже понять и «фантастическое, сказочное, легендарное как формы познания реальности», вывести реализм за рамки действия одного лишь принципа «жизнеподобия»…

Связь литературы с фольклором, по справедливой мысли К. Султанова, существует всегда, но на каждом этапе литературного развития происходит ее обновление. Современный всплеск мифологизма в ряде национальных литератур – конкретный вариант такой связи, равно не заслуживающий, по мнению критика, ни «апологии», ни игнорирования. «Художественная функция мифа, эстетическая его действенность обнаруживает себя как одна из форм познания современности», – делает вывод К. Султанов на основе анализа прозы народов Севера, повестей Ч. Айтматова, «Современных сказок» Э. Ахвледиани, романов Н. Думбадзе. Однако «использование мифа, притчи обязательно предполагает культуру и точное знание той границы, той точки насыщения и конечного предела, за которыми художественное слово становится жертвой неумеренной эксплуатации клишированного типа мышления» (стр. 106). С этими выводами трудно не согласиться. Но еще важнее стоящая за ними и определяющая звучание главы, посвященной литературе и фольклору, мысль о том, что их взаимодействие сегодня углубляет и обогащает возможности реализма в целом, значительно повышает уровень художественности современной советской прозы, внутренне соответствует усложнившейся художественной концепции человека и действительности.

Книга К. Султанова невелика по объему, написана плотно и лаконично, но проблематика и материал ее очень обширны. Подчас она напоминает конспект исследования, которое еще предстоит, намечает его будущие линии. Не случайно заканчивается она выходом к типологическим связям национальных литератур в масштабе социалистической культуры. «Здесь есть, о чем поразмыслить…» – так обрывает ее автор. Эту возможность – поразмыслить – дает она и читателю.