Плоды поспешности или неосведомленности?

Ю. А. Вельчиков, Г. Успенский, «Мысль», М. 1979, 151 стр.

Книги, выходящие в серии «Мастерство революционных демократов-публицистов» (изд. «Мысль»), зарекомендовали себя добротностью материала, нестандартностью исследовательских подходов, сочетанием уважительного отношения к трудам предшественников с постановкой новой научной проблематики. Короче, они приучили читателя к доверию. Поэтому, когда во введении к монографии Ю. Бельчикова о Глебе Успенском, вышедшей в этой же серии, я встретился с неизвестным до этого фактом биографии писателя о командировании его в 1887 году журналом «Русский вестник» в Болгарию, я уже готов был довериться компетентности исследователя и авторитету издания. Сомнения, правда, вызывало упоминание о русско-турецкой войне… 1887 года. Но его я отнес к числу вероятных, хотя и нежелательных, опечаток.

Я готов был допустить и возможность сотрудничества Успенского в «Русском вестнике», хотя знал о принципиальном неприятии писателем-демократом катковской и катковствующей прессы, тем более что в 1887 году самого Каткова не стало. Но в книге идет речь о письме Успенского к редактору «Русского вестника»… В. М. Соболевскому. Всякому же мало-мальски осведомленному в истории русской общественной мысли известно, что Соболевский никогда не был редактором «Русского вестника», а редактировал газету «Русские ведомости». К тому же, как выяснилось, письмо Успенского относится к периоду, когда Катков был еще жив.

Новая информация оказалась настолько ошеломляющей, что заставила насторожиться. Ведь многочисленные панегирики, расточаемые в адрес революционного демократизма Успенского, девальвируются только от одного предположения о возможности сотрудничества писателя с махрово-реакционным изданием Каткова, продолжавшим катковскую линию и после его смерти. Неужели автор не знает, что поездка Успенского в Болгарию диктовалась не событиями «русско-турецкой войны», а той чрезвычайно драматической атмосферой в этой стране, сложившейся в результате происков царской дипломатии и катковствующей прессы? Разоблачение этих происков реакции и было одной из целей писателя-демократа.

Даже тогда, когда на стр. 7 я увидел искаженные выходные данные Полного собрания сочинений Щедрина, мне еще хотелось верить в то, что автора преследуют роковые опечатки. Но они выстраивались в странную систему. На стр. 20 Ю. Бельчиков сообщил, что осенью 1879 года Успенский приезжает вместе с семьей на мызу Лядно Новгородской губернии (на самом деле это случилось весной 1880 года), а затем поселяется в деревне Срябринцы (в действительности именуемая Сябринцами). На 22-й стр. встретилось упоминание о том, что рассказ Успенского «Деревенские встречи» был опубликован в журнале «Современник» в 1866 году, хотя хорошо известно, что он появился в октябрьской книжке некрасовского журнала за 1865 год. А затем я узнал, что в статье «Не начало ли перемены?» (1861) Чернышевский, оказывается, дает оценку и творчеству Глеба Успенского (стр. 56), первый рассказ которого появился год спустя после публикации статьи.

Само название серии, в которой вышла книга Ю. Бельчикова, предполагает, что исследователь, не повторяя предшественников и не анализируя всей творческой деятельности Успенского, сосредоточится на выяснении характерных особенностей именно публицистического мастерства писателя. Естественно было ожидать, что, опираясь на многочисленные работы литературоведов, которые в силу художественной специфики самого творчества Успенского должны были касаться и интересующего Ю. Бельчикова вопроса, он положит в основу своего исследования методологию, выработанную теоретиками публицистики, учитывающую ее функциональные и эстетические особенности.

Увы, и эти ожидания не оправдались.

Тщетно искать в книге размышления о методологии исследования, прямо скажем, неординарной проблематики, которая для специалистов в области публицистики служит поистине камнем преткновения. Ведь нельзя же всерьез воспринимать как методологическое кредо автора заявление: «…Исследуя проблемы литературного мастерства, в том числе и мастерства публицистического, необходимо видеть неразрывную связь между идейным содержанием, идейной значительностью произведения и высокой мерой искусства, воплощения этого содержания в совершенные формы художественного и публицистического слова» (стр. 16). Но за границы прописной истины Ю. Бельчиков не идет и никаких конкретных путей исследования публицистического мастерства не предлагает. Более того (сознательно или по неведению), он игнорирует как работы теоретиков публицистики, могущие послужить исследовательским аналогом (В. Здоровеги, Е. Прохорова, В. Ученовой, М. Черепахова, В. Горохова, М. Стюфляевой и др.), так и обобщающие труды литературоведов. В книге Ю. Бельчикова нет ни единой ссылки на специальную литературу об Успенском (кроме работ Н. Пруцкова), в том числе на содержательные монографии Н. И. Соколова «Мастерство Г. И. Успенского» (Л. 1958) и «Г. И. Успенский. Жизнь и творчество» (Л. 1968). Странная забывчивость! Тем более странная, что в конкретном анализе произведений Успенского материал этот учтен, в особенности там, где Ю. Бельчиков обращается к анализу крестьянских очерков. Взять, к примеру, его суждения о том, что в изображении распада личности Ивана Босых «Успенский стоит на отчетливых материалистических позициях» (стр. 41). Ю. Бельчиков выдает этот вывод как бесспорный. Однако доказано это положение было впервые в работах Н. Соколова в полемике с теми исследователями, которые упрощали мировоззрение ‘ писателя, сводя его к ортодоксально-народническому пониманию крестьянской жизни и народного характера. Эта забывчивость странна и потому, что лингвистические работы (в том числе собственные) Ю. Бельчиков популяризирует неустанно. Создается впечатление (хочет того или не хочет исследователь), что именно лингвистическому «инструментарию» (в аспекте стилистики) Ю. Бельчиков отдает предпочтение в анализе публицистического мастерства. Вопрос этот дискуссионный и едва ли разрешим в рамках рецензии. Напомню только известное ленинское высказывание, имеющее для исследователя публицистики характер методологического ориентира, о том, что значение публициста, литератора для рабочей прессы должно оцениваться «не с точки зрения стиля, остроумия, популяризаторского таланта данного писателя, а с точки зрения… того, что несет он своим учением в рабочие массы» ¹.

Автор справедливо заявляет, что «анализ мастерства писателя, публициста не может ограничиваться рассмотрением лишь «техники письма», ибо в этом случае он сведется к каталогизированию литературных приемов, стилистических фигур и т. п., извлеченных из сочинений» (стр. 15). Однако на практике, дав обобщающую картину идейного развития Успенского в разные периоды  его творческой биографии, Ю. Бельчиков сводит анализ именно к «каталогизированию литературных приемов». «В основе публицистического мастерства Успенского, – считает он, – лежит, с одной стороны, обобщенное осмысление и углубленное социологическое и социально-психологическое исследование коренных проблем общественно-экономического развития пореформенной России с позиций последовательного демократизма, с другой – тот сплав «образа и публицистики», который и определяет неповторимое идейно-художественное своеобразие его сочинений» (стр. 53). Но дальше констатации этого «сплава», отмеченного еще Короленко, дело не идет.

Ю. Бельчиков понимает приоритет «социального качества» (по выражению М. Черепахова) публицистического произведения по отношению к его форме. Правильно считает, что «социальное качество» произведения – «это актуальность, острота проблемы, выдвигаемой писателем, публицистом, постановка коренных вопросов общественной жизни. Это и определенное решение таких вопросов в духе прогрессивных тенденций общественного развития, это и призыв к активной деятельности во имя интересов трудящихся масс, народа» (стр. 15). И анализ творчества Успенского он начинает именно с уяснения его «социального качества», с его ведущих идеологических тенденций, с важнейших пунктов мировоззрения писателя, с его задушевных идей и образов, нашедших отражение в главных «крестьянских» циклах («Из деревенского дневника», «Крестьянин и крестьянский труд», «Власть» земли»), а затем и очерках о господине Купоне. Однако эта сторона творческого наследия Успенского обстоятельно изучена, и Ю. Бельчикову трудно что-либо прибавить или интерпретировать по-своему. Более того, многие историко-литературные представления автора книги стали уже научным анахронизмом. Таково, в частности, противопоставление очерков Успенского «народникам, упорно игнорировавшим разрушительное влияние капитализма на общину» (стр. 32). Даже Н. Пруцков, работы которого наложили совершенно очевидный отпечаток на книгу Ю. Бельчикова (хотя и в этом случае автор воздержался от «обнародования» своих литературоведческих симпатий), длительное время придерживавшийся такой трактовки, вынужден был впоследствии отказаться от нее как неисторичной.

К числу таких анахронизмов следует отнести и вывод Ю. Бельчикова о том, что Успенский предлагал «уничтожить результаты технического прогресса», смыкаясь в этом отношении «с представителями реакционных концепций своего времени» (стр. 38). Кому-кому, а уж исследователю «композиционно-стилистической структуры» (излюбленный оборот Ю. Бельчикова) очерков Успенского должно быть известно, что проклятия в адрес буржуазной цивилизации были высказаны писателем в процессе ее осмысления, в ходе развития публицистической мысли,

взвешивания положительных и отрицательных сторон прогресса, а не как конечный вывод. Об этом убедительно сказал еще двадцать с лишним лет назад Г. Бялый, обратив внимание на своеобразную черту художественного метода Успенского. Эти наивно-патриархальные проклятия цивилизации выражали не идеологическую установку автора, а представления изображаемых персонажей. «Это был, – по справедливому мнению Г. Бялого, – своеобразный угол зрения, дававший возможность изображать и рассказывать, не впадая в апологетику буржуазного строя и даже избегая объяснений этого строя» ². Или взять заявление Ю. Бельчикова о том, что «очерки Успенского были жестоким ударом по народникам, упорно игнорировавшим разрушительное влияние капитализма на общину, по их субъективно-идеалистическим воззрениям, утопическим иллюзиям. В этом смысле они были противопоставлены народнической литературе апологетического характера» (стр. 32 – 33). Это заявление отражает представления о литературном народничестве того времени, когда оно воспринималось в сугубо негативном плане. Кого разумеет автор под народниками, игнорировавшими влияние капитализма на общину? Каронина с его «Рассказами о парашкинцах»? Энгельгардта с его «Письмами из деревни»? Или Златовратского? Ведь даже Златовратский, которого чаще всего упрекают в апологетике народной жизни, и тот в «Деревенских буднях» и «Устоях» трезво констатировал разложение «мира», общины, вскрыв социальную дифференциацию внутри нее. Может быть, Михайловского? Но и главный идеолог народничества уже в середине 1878 года предупреждал о «заразительной болезни», поразившей русское общество: «У нас сплошь и рядом можно услышать утешительные разговоры насчет того, что мы, так сказать, не от мира сего, об наживе не думаем, а потому и буржуазии вырастить из себя не можем. Хорошо бы, кабы этими устами да мед пить. Но в то самое время, как медоточивые уста разглагольствуют, сборная команда купцов, помещиков, предпринимателей и кулаков-крестьян слагается в совершенно определенную буржуазию» ³.

Иными словами, историко-литературные представления автора монографии весьма суммарны, лишены подлинного историзма.

Ю. Бельчиков пытается убедить в том, что характерной особенностью публицистичности Глеба Успенского является «исключительное сгущение субъективного начала» (стр. 60). Но в этом случае он выдает за индивидуальную черту мастерства писателя специфическую особенность публицистического типа отражения действительности. И потому, когда исследователь начинает производить операции над текстами Успенского на лингвистическом уровне, он зачастую попадает в неловкое положение.

В самом деле, много говоря о формах выражения образа автора⁴, о «проекциях» построения авторской речи («чисто авторская речь», «авторская речь в связи с изложением «крестьянской» точки зрения», «авторская речь в «сюжетных» и наиболее драматизированных частях текста»), об интимизации художественно-публицистического повествования, «повышающей эмоциональный тонус текста», о различных речевых пластах, представленных в произведениях Успенского, Ю. Бельчиков в конце концов приходит к выводу, что все эти явления, в сущности, соответствуют «общей тенденции развития языка русской художественной литературы и публицистики во второй половине XIX в.» (стр. 125). Иным, конечно, вывод и не мог быть, поскольку в анализе публицистического мастерства Успенского отсутствует рассмотрение особенностей его художественного метода, доминирующих элементов жанрово-композиционной структуры, микроструктуры самого художественного образа, движимого динамическим противоречием между документализмом и самовыражением, диалогической специфики публицистического слова. Если бы исследователь смотрел на мастерство публициста как на полное, всестороннее и максимально индивидуальное выявление закономерностей этого рода деятельности, он смог бы выяснить и общее и особенное в художественной системе произведений Успенского. Но для этого, повторяю, необходимо иметь представление о закономерностях публицистического творчества…

Нельзя не коснуться и теоретических «новаций» автора монографии. Говоря, например, о проблемном очерке, он выделяет такую жанровую разновидность его, как очерк художественно-публицистический. Но любой очерк (тут теоретики публицистики единодушны) есть жанр художественно-публицистический. И «вклад» Ю. Бельчикова в теорию, к сожалению, ничего, кроме путаницы, не вносит, в равной мере это относится и к утверждению Ю. Бельчикова о том, что Салтыков-Щедрин изображал действительность «в жанре художественной сатиры» (стр. 24, 57): сатирические жанры в творчестве Щедрина были весьма многообразны, а жанр сатиры в том «чистом» виде, в каком он был представлен, скажем, в литературе XVIII столетия, в рассматриваемую эпоху практически отсутствовал. Нельзя согласиться и с оценкой образа Мымрецова как гротескного (стр. 24), поскольку создан он средствами сатирического преувеличения, что не равнозначно гротеску.

Едва ли теоретически перспективна настойчиво проводимая Ю. Бельчиковым мысль о сочетании в очерках и рассказах Успенского «острой публицистичности изложения и художественности изображения» (стр. 24, 25, 59). Отрицая художественность в «публицистическом изложении», исследователь никогда не сможет дать целостного анализа публицистического произведения, что, собственно, и случилось с автором книги. Гораздо продуктивнее исходить из критериев художественности, свойственных публицистике как искусству бифункциональному (по терминологии М. Когана), в отличие от монофункционального искусства.

И последнее замечание. В работе отсутствует анализ собственно публицистической продукции Успенского (статей, корреспонденции), что вообще не поддается объяснению.

г. Уфа

1. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 24, стр. 339.[↩]
2. Г. Бялый, О некоторых особенностях реализма Глеба Успенского, в кн. «Русские революционные демократы», Изд. ЛГУ, 1957, стр. 182.[↩]
3. »Отечественные записки», 1678, N 5, отд. 2. стр. 148 – 149. [↩]
4. Не могу не привести сугубо «ученую» формулировку этой категории, долженствующую, видимо, придать «содержательность» анализу: «Образ автора» – категория поэтики и стилистики той массовидной (?) группы текстов, содержательная и композиционно-стилистическая структура которых включает в себя как конструктивное звено социально-оценочные элементы, субъективно-личностные мотивы, предполагает самовыражение создателя конкретного текста» (стр. 94). И ни слова о работах в этой области Г. Гуковского, М. Бахтина, Б. Кормана.[↩]