Уроки Луначарского
«Литературное наследство», т. 82. «А. В. Луначарский. Неизданные материалы», «Наука», М. 1970, 672 стр. Редактор тома Н. А. Трифонов.
Сейчас даже трудно представить, что эти материалы, составляющие внушительный том нашего уникального «Литературного наследства», еще недавно отсутствовали в читательском обиходе. Перед нами не просто несколько дополнительных, хотя бы и ярких, штрихов к панораме научной и литературной деятельности Луначарского. В эскизной, фрагментарной, «черновой» форме отразились едва ли не все этапы литературно-научного творчества блестящего критика-марксиста. И все достоинства Луначарского – исследователя искусства проявились в той или иной степени в публикуемых текстах.
От первого документа 1900 года до последнего, предсмертного, относящегося к 1933 году, здесь все поражает необычайной интенсивностью мысли – мысли человека, огромный талант которого был отдан делу пролетарской революции, борьбе за социалистическую культуру. Какая революционная, новаторская смелость в постановке сложнейших проблем! И какое умение дать на продиктованный эпохой вопрос глубокий и изящный ответ – или хотя бы наметить решение! Нет, только склонность к парадоксам могла заставить Мих. Лифшица сказать, что «всю свою жизнь Луначарский спрашивал больше, чем мог ответить» 1.
В «ответах» Луначарского на запросы жизни и искусства, помимо тонкого анализа отдельных явлений и процессов, заключаются методологические уроки, представляющие огромный интерес.
Литературоведческому и эстетическому методу Луначарского (если оставить в стороне отдельные упрощения, которые были «данью времени») свойствен тот подлинный социологизм, без которого немыслимо серьезное изучение искусства и о котором подчас забывают иные современные критики. Социологизм, не только не игнорирующий творческую индивидуальность, но, наоборот, дающий возможность постигнуть ее с наибольшей глубиной, ибо он требует раскрытия духовных связей художника с обществом, выяснения его жизненной философии, его отношения к идейным битвам эпохи. Социологизм, которому не только не чуждо Прекрасное, но который является самым надежным средством к его пониманию и утверждению, ибо он наполняет эту категорию эстетики конкретным, «земным», человеческим содержанием, связывает ее с величайшими социально-нравственными ценностями, с идеалом свободной и гармонической личности. Решительно борясь против упрощенного, вульгарного социологизма и формализма, Луначарский оставил нам высокие образцы подлинно социального, подлинно партийного подхода к искусству.
У Луначарского, особенно в его работах советского периода, из которых преимущественно и состоит рецензируемый том, была, по выражению современного ученого, «единая теоретическая стратегия» 2. Это была стратегия, нацеленная на создание большого социалистического искусства, преемственно связанного с передовыми эстетическими традициями человечества, столь дорогими и близкими универсально образованному критику; стратегия, которая предусматривала, – это он постоянно и настойчиво подчеркивал, – культивирование самых разнообразных художественных форм.
Одно только выступление Луначарского на VII Всесоюзном съезде работников искусств (1929) представляет собой целую программу, в которой намечено невиданное по размаху и смелости расширение социальной сферы эстетического, сферы Прекрасного. Луначарский выдвигает идею, которая лишь сейчас начинает распространяться в нашем обществе, – идею «постепенного вкрапления художества во все отрасли творчества тех благ, тех продуктов, которые окружают со всех сторон человека и являются его материальной средой». Критик мечтает о том, чтобы каждый предмет жизненной обстановки благодаря привнесению в него красоты «воспринимался человеком как некоторая радость» (стр. 14).
Однако Луначарский и здесь бесконечно далек от социологических упрощений, от эстетического эмпиризма. Он считал необходимым подчеркнуть, что «искусство вещного творчества», занимая важное место в социальной жизни, не является все же первостепенным. Настоящей силой социального воздействия – «волшебной силой» – обладает искусство, раскрывающее в глубоких образах духовный, идейный мир человека, борьбу социальных страстей («идеологическое искусство», по терминологии Луначарского). Оно «не только отображает действительность, но ведет далеко за ее пределы… предвидит будущее» (стр. 18).
Призывая к созданию социально-значительного искусства, Луначарский в этой речи напоминает о том, что оно требует разнообразных стилевых исканий, что «стиль есть вещь свободная» (стр. 29). Эта же мысль более конкретно выражена в предисловии к книге о художнике А. Кравченко. Здесь Луначарский говорит о возможности «внутренней параллельности», то есть единой – социалистической – устремленности в развитии искусства, которое пользуется «реалистическими приемами», и искусства, основанного на «приемах стилизующих» (стр. 31), или условных, как принято сейчас выражаться. О художественной условности Луначарский еще более решительно высказывается в одной из статей, посвященных театру: «Часто сам стиль показа требует от актера не простого перевоплощения в данное действующее лицо, а выявления своего к нему отношения, т. е., например, героического изображения положительного лица или карикатурного изображения лица отрицательного. Такой стилизованный театр также правдив. Он, так сказать, более реалистичен, чем сама реальность» (стр. 444).
В ряде выступлений Луначарский затрагивает постоянно волновавший его вопрос о творческой личности художника, воюет с теми, кто недооценивал ее, кто впадал в «социологический фатализм» (стр. 82), упускал из виду, что при рассмотрении творчества писателя важно учитывать все «индивидуальные обстоятельства» (стр. 77). Критик призывает доводить социологический анализ до «самых тонких» умозаключений (стр. 79), исследовать «всю общественную структуру», а не пытаться «привинчивать каждого писателя к определенному классу, расставлять писателей по отдельным квадратикам, как на шахматной доске» (стр. 122).
Умение вовлекать в сферу анализа и «всю общественную структуру», и сугубо индивидуальные особенности художника блестяще проявилось в опубликованных «Литературным наследством» многочисленных суждениях Луначарского о писателях, русских и западных. Некоторые выступления Луначарского – законченный литературный портрет. Таковы, например, работы о Жегане Риктюсе – «поэте городского плебса», о немецком романисте и поэте Клабунде, воспринимавшем социальные несправедливости как «чудовищное оскорбление бытия» (стр. 312); таков патетический этюд о Верхарне, которого Луначарский любил восторженно, оценивая его как «эстетического Колумба» гигантских городов, «глашатая масс» (стр. 306), глашатая культуры в ее движении к коллективизму.
Социальная и эстетическая чуткость Луначарского, глубокое понимание психологии творчества особенно выразительно проявились в его речи на юбилейном чествовании Брюсова (1923). Луначарский подметил самое главное в упорных и напряженных исканиях поэта – драматическую борьбу «умного, мужественного, неуемно требовательного русского человека» (стр. 253) с изящными, но упадочными, социально мелкими внушениями французского символизма. И критик доказал, что лишь победы – нелегкие победы – в этой внутренней борьбе позволяли Брюсову создавать выдающиеся образцы «монументальной поэзии», «лиро-эпического творчества» (стр. 252).
В речи Луначарского о Брюсове, несмотря на ее юбилейный характер, нет идеализации. Луначарский не постеснялся сказать, что Брюсов «не может в полный унисон привести свое уже зрелое и в прежних испытаниях и в прежнем опыте созревшее поэтическое сердце с новым миром» (стр. 254). Деликатно выраженная, но, в сущности, весьма серьезная оговорка Луначарского не помешала ему воздать должное Брюсову как художнику, в своих лучших свершениях близкому строителям новой культуры.
«Оговорку» Луначарского о поэтической музе Брюсова хотелось отметить потому, что современным исследователям подчас не хватает такой объективности в оценке творчества художников прошлого. Мы не всегда внимательны к жизни «поэтического сердца», не всегда умеем раскрыть подлинную силу и обаяние художника – и вместе с тем нередко бываем склонны «выпрямлять» пути и создавать впечатление хрестоматийного благополучия.
Такая опасность заметна в области изучения литературного наследия Достоевского. На этом хотелось бы остановиться, что, как ниже станет ясно, отнюдь не уводит в сторону от основной «сюжетной линии» данной рецепции.
В работах о Достоевском, опубликованных за последние годы, много интересного и ценного. Но складывается впечатление, что исследователи, как бы завороженные фантастической изобразительной силой и поэтически-философским темпераментом самого беспокойного художника XIX века, начали понемногу забывать о его слабых и темных сторонах или говорить о них мимоходом, «для порядка». Разоблачая жалкие попытки российских декадентов и их современных последователей на Западе «присвоить» себе мощную фигуру Достоевского, мы почему-то закрываем глаза на то, что некоторыми своими сторонами он способствовал выработке того комплекса антигуманистических идей, который составляет сущность декаданса.
Да, наряду с духовно возвышенным, человечным, прекрасным было в мире этого художника и то, что можно обозначить неуклюжим, но точным словом: «преддекадентское». Зачем же закрывать глаза на это – равно как и на зависимость Достоевского от славянофилов, от их историко-политических и богословских концепций?!
Тема «Достоевский» затронута в данном обзоре не только по причине ее важности и актуальности, но и потому, что в рецензируемом томе опубликовано преинтереснейшее вступительное слово Луначарского на вечере, посвященном Достоевскому (20 ноября 1929 года).
В творчестве автора «Братьев Карамазовых» Луначарский видел огромное явление искусства, осветившее не только определенную эпоху в истории России, но и все «взбаламученные, взвихренные ветрами социальные эпохи и людей» (стр. 164). Несколькими смелыми и резкими штрихами критик парадоксально, но совершенно точно определил художественную манеру Достоевского, а попутно и Толстого, – манеру, состоящую в том, что оба они «уничтожали» стиль «ради необыкновенной полноты содержания», оба «сжигали» всякий «лак», всякую «политуру», чтобы перед читателем была не книга, а сама жизнь (см. стр. 155-156). Но Достоевский, но мнению критика, «глубже видит человеческое сознание», нежели Толстой (стр. 152). Да, Луначарского нельзя упрекнуть в недооценке своеобразия и художественной силы Достоевского.
И вместе с тем какой критицизм у Луначарского по отношению к Достоевскому! Он согласен с Германом Гессе, утверждавшим, что у Достоевского есть «некоторое внутреннее разложение» (стр. 165). Главную беду автора «Записок из подполья» Луначарский усматривал даже не в его «православии и самодержавии», а в том, что он «позволяет преступление или пакость оправдать некоторым сложный Психологическим процессом» (стр. 185).
Конечно, в этой речи Луначарского допущены крайности – особенно, когда он заявляет, что Достоевский «не остановился бы перед погромом» (стр. 159). Но то опасное для культуры, «преддекадентское», что ослабляет художественную правду и снижает гуманистический пафос Достоевского, Луначарский понял, ощутил острей и глубже многих наших литературоведов.
Нетрудно заметить, что в понимании творчества Достоевского Луначарский близок к Горькому. Автор «Жизни Клима Самгина» высоко ценил шекспировскую силу Достоевского и, несомненно, творчески воспринял от него некоторые приемы психологического анализа – особенно анализа смятенной души человеческой (вспомним, например, образ Лютова в названном романе). Вместе с тем он был непримирим к реакционным идеям и настроениям автора «Бесов». В этой постоянной и страстной «полемике» он, Как и Луначарский, допускал известный экстремизм, но сказал о Достоевском и много сурово справедливого. Если у нас почему-то не принято говорить об элементах воздействия Достоевского-художника на Горького, то в последние годы стало принятым «затушевывать» и критические отзывы великого советского писателя о Достоевском…
Выступления Луначарского, опубликованные в рецензируемом томе, дают нам образец не только подлинного социологизма, но и умения синтезировать, связывать единичное явление с национальной литературой и с мировым литературным процессом. Сколько в этих статьях замечательных сопоставлений, какая широкая ретроспекция! Перед взором этого исследователя постоянно находится весь историко-литературный «пейзаж» не только России, но и Запада. От романа «Анна Каренина» критик свободно переходит к эпохе Софокла и Аристофана с ее «бурной, жгучей жизнью», и этот смелый экскурс делает более убедительным вывод о том, что «великие писатели являются порождением крупных социальных сдвигов, обострившейся социальной борьбы» (стр. 180). Несколько замечаний Луначарского о традициях Достоевского в творчестве немецких экспрессионистов могли бы стать импульсом для создания целой монографии на эту тему. Его статья «Маттиас Клаузен и Егор Булычов» тонко раскрывает сходство двух социальных типов и вместе с тем, как справедливо отмечено во вступительной статье Р. Самарина, «наглядно и ненавязчиво» утверждает «эстетическое превосходство искусства социалистического реализма» (стр. 278).
Нет надобности говорить о том, что в рецензии невозможно даже бегло рассмотреть все теоретическое богатство публикуемых текстов, к которым, несомненно, будут обращаться многие исследователи. Усилия рецензента были направлены к выявлению некоторых методологически важных идей выдающегося ученого и критика. Но в заключение нельзя не отметить одно указание Луначарского, ценное в методическом отношении.
Вдохновенный импровизатор, ученый-художник, немножко романтик в своем мироощущении и литературной манере, он умел работать, он прекрасно понимал значение кропотливого, «чернового» труда, без которого невозможна наука. Он говорил в 1933 году: «Мы, марксисты, ни на одну секунду не должны бояться всего того, что называется прозаической стороной искусства, – знание языков, знание источников, умение читать рукописи, шарить по архивам. Всю эту сторону дела мы должны воссоздать. Если мы этого не воссоздадим, то над нами… будут смеяться буржуазные литературоведы…» (стр. 132).
Монографий и статей, в которых выводы не подкрепляются кропотливыми изысканиями, публикуется у нас достаточно. Но, в общем, надо отдать должное нашему литературоведению: оно с каждым годом все внимательней относится к «прозаической» стороне своего дела, которая, хочется добавить, является и весьма поэтической стороной, ибо связана с увлекательными войсками, приводящими нередко к результатам большого общественного значения.
Превосходным подтверждением этого может служить огромная, тщательная работа, проделанная редакцией «Литературного наследства» и привлеченными ею составителями над подготовкой к печати неизданных текстов замечательного советского критика. Коллектив ученых, подготовивший это издание, заслуживает глубокой признательности. В частности, должны быть отмечены заслуги редактора, автора нескольких предисловий в этом томе и многих примечаний – Н. Трифонова, давно и плодотворно работающего над изучением и обнародованием литературного наследия Луначарского.