Уничтожение Мемуаров Байрона

В редакцию журнала «Вопросы литературы»

Издательство Джона Марри

50 Олбмерль-стрит

Лондон

23 мая 1989 года

Счастлив дать разрешение цитировать в Ваших материалах из произведений Байрона опубликованное нами, что означает -из всех произведений Байрона.

Если же Вы что-либо обнаружили и хотите опубликовать нечто из еще не опубликованных байроновских материалов, то мне необходимо знать подробности о том, что собой данные материалы представляют.

Байроновское Общество надеется в ближайшее время посетить Россию, интересуясь связями Байрона с русскими писателями, в особенности с Пушкиным.

С лучшими пожеланиями.

Искренне Ваш

Джон Дж. Марри.

Упоминая в письме Вяземскому мемуары Байрона, уничтоженные после его смерти, Пушкин писал: «Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? черт с ними! слава богу, что потеряны»¹, Категоричность пушкинского суждения не снимает, однако, извечной животрепещущей проблемы – исповеди творческой личности, выставляющей себя на суд публики. Эта проблема сохраняет свою остроту, тем более если вспомнить, что Пушкин в то же время работал над собственными записками. Записки эти он впоследствии, как известно, уничтожил сам, автобиография же Байрона была предана огню людьми, среди которых были и его друзья, но ни в том, ни в другом случае облик гения не померк благодаря как исключительному вниманию современников, так и самоотверженной деятельности потомков.

Современные исследователи подчеркивают пушкинскую мысль о том, что утрата записок² Байрона стала потерей для истории, но не для поэзии: «Байрон первый взглянул на свое творчество как на роман в стихах, автобиографический и авантюрный… Прозаическая история жизни мешала бы его автобиографическому роману в стихах, отвлекала и заслоняла бы собой в глазах толпы его истинный образ и смысл, подсовывая вместо этого знакомые ей чисто человеческие, общие всем и часто пошлые черты, не осветленные пламенем его поэзии, не поднятые ее силой для высшего взгляда и суда»³. Но «прозаическая история» личности властителя дум целой эпохи, не одно десятилетие волновавшей умы, не перестает волновать их и по нынешний день. Пламень поэзии не угасает, но пытливый взгляд потомков все чаще старается отыскать «человеческие черты» во всем их подчас причудливом и не всегда привлекательном соединении в оставленном нам ушедшей эпохой калейдоскопе взглядов, мотивов, интересов, претензий и заблуждений. Как справедливо замечают уже цитированные авторы, «идея, подсказанная в пушкинском случае совершенно особенным соотношением жизни поэта и эпохи, в которую он жил, принципиальным включением в его биографию почти всего содержания текущего момента с его индивидуальными отголосками в различных людях, в его собственной судьбе, оказалась чрезвычайно плодотворной»⁴. В истории английской литературы эту идею воплотила в своем творчестве Д. Мур.

Дорис Лэнгли Мур (1903 – 1989) прожила долгую жизнь, отданную в основном двум увлечениям – истории костюма и истории жизни Байрона. И в том и в другом ей удалось немалого достичь, и оба этих вида деятельности принесли ей известность. Результатом первого явилось создание музея истории костюма в Бате, результатом второго – три книги: «Покойный лорд Байрон» (1961), «Лорд Байрон, представленные отчеты» (1974) и «Ада, графиня Лавлейс» (1977) – биография дочери поэта.

Успех литературной деятельности Д. Мур был в известной степени предопределен тем, что в своих разысканиях она располагала богатейшим материалом (в том числе дневниками и письмами самого Байрона), первой из исследователей творчества Байрона получив доступ к огромному архиву Лавлейсов и Вентвортов, предоставленному в ее распоряжение правнучкой Байрона леди Бентворт. Ею были использованы также дневники и мемуары Джона Хобхауса⁵, по настоящее время являющиеся собственностью его семьи, и архивы Джона Марри⁶. Но подлинной причиной успеха Д. Мур был безусловно ее незаурядный талант исследователя, пытливого, кропотливого и наделенного при этом немалым эстетическим чутьем и тонким вкусом.

Книга «Покойный лорд Байрон» («The Late Lord Byron, Posthumous Dramas by Doris Langley Moore», London, 1961), глава из которой с незначительными сокращениями представляется вниманию читателей, – очень необычная биография поэта. Необычна она не потому, что начинается тем, чем традиционные биографии обычно заканчиваются, – смертью главного действующего лица. Подобное развитие событий теперь уже не новость. Есть немало биографий, где сам предмет описания умирает в главе первой, чтобы родиться в главе второй. В данном случае, в полном соответствии с заглавием книги, мы не встречаем Байрона в живых, но он воскресает для нас в воспоминаниях, переписке, случайных высказываниях очень большого числа людей. Среди тех, кто повествует нам о Байроне (а к их собственным портретам в процессе чтения добавляются любопытные штрихи), есть и литературные знаменитости, такие, как Шелли и Стендаль, и совсем малоизвестные авторы вроде Джона Голта⁷, и близкие поэта – его вдова и сестра, и люди, связанные с ним лишь случаем отдаленного родства, и друзья, такие, как Джон Хобхаус и Томас Мур⁸, и объекты его увлечений и привязанностей, например графиня Гвиччиоли⁹ и леди Каролина Лэм¹⁰, и многие другие. Живой образ поэта воссоздается посредством скрупулезного анализа поведения, реакций, мнений и суждений его знакомых, друзей и врагов.

Сама Д. Мур так описывает плоды своих трудов: «Книга дает возможность ближе познакомиться с борьбой биографов и лжебиографов, перипетиями отношений душеприказчиков, осложнениями между вдовой и сестрой Байрона и тем, как отразились на посмертной славе поэта усилия всякого рода незначительных личностей из числа знавших его нажиться на своих о нем выдумках».

О Байроне существует обширная литература, событиям его жизни уделено было, быть может, больше внимания, чем кому-либо другому в истории английской литературы. Интерес к ним не ослабевает и по настоящее время. Как пишет Д. Мур, «способность Байрона создавать драмы не угасла в Миссолунги. На протяжении всего XIX века его имя не переставало порождать ложь и вражду, трагедии и комедии». Но именно сама степень его известности, притягательная сила его имени способствовали тому, что искушение так или иначе прикоснуться к славе поэта оказывалось для многих слишком сильным. В результате получилось так, что некоторые мемуаристы изображали в своих записках не столько Байрона, сколько самих себя в отношениях (более или менее подлинных) с ним. Они подчас не только преувеличивали степень своей близости с поэтом, превращая, по словам Д. Мур, три или четыре встречи в тридцать или сорок, а случайное знакомство в тесную дружбу, но и придавали своим рассказам такую окраску, какая, на их взгляд, могла удовлетворить в определенный момент вкусы читающей публики.

Большая заслуга Д. Мур именно в том, что она как бы процеживает всю эту информацию через своеобразный историко-аналитический фильтр, отделяя злаки от плевел, обнаруживая или подтверждая одни факты и низводя другие до уровня подлинного их значения или даже начисто их опровергая, показывая полную их несостоятельность.

Подвергая сомнению свидетельства отдельных чересчур ретивых мемуаристов, Д. Мур не оставляет без внимания и тех, чьей целью было по возможности скрыть или тем или иным способом затушевать факты, казавшиеся им не вполне благовидными. Обнаруживая недостоверность многого из того, что было написано о Байроне, Д. Мур расширяет и углубляет представление читателя о личностях самих мемуаристов, тем самым обогащая наше представление и о Байроне. Портрет его приобретает в этом процессе живость и убедительность. Он складывается как бы на глазах читателя из множества черт и черточек, тщательно отбираемых автором из обилия фактов, реальных и вымышленных: здесь и тяжелые картины последних дней его жизни, и забавные анекдотические детали, вроде эпизода с откармливаемыми им гусями, которых он так и не решился распорядиться зарезать как из мягкосердечия, так и из чисто научного интереса к якобы феноменальному их долголетию.

На основании дневников, литературных и иных трудов мемуаристов, частных писем и т. п., путем сопоставления разнообразных источников Д. Мур создает интересную разновидность биографического жанра, нечто среднее между документальным романом и монтажом мнений эпохи. Бе собственные комментарии, основанные на глубоком изучении фактического материала, всегда конкретны, лаконичны и остроумны¹¹.

Книга открывается главой «Уничтожение мемуаров Байрона», где устами их участников излагаются события, непосредственно последовавшие за получением в Англии известия о его смерти. В этой связи нельзя не возвратиться вновь к реакции Пушкина на уничтожение мемуаров в письме Вяземскому:

«…Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо – а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением. Поступок Мура лучше его «Лалла-Рук» (в его поэтическом отношенье). Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. – Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе. – Писать свои Mйmoires заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать – можно; быть искренним – невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью – на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать – braver – суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно»¹².

В этих словах много истины. Но чем же тогда можем мы оправдать существующее и все возрастающее обилие биографических материалов и, наконец, свое собственное любопытство, «любопытство толпы»? В словах Пушкина, как кажется, есть два момента, две ключевые фразы, определяющие его отношение к автобиографии, которое можно было бы распространить и на биографический жанр вообще. Одна из них – «мы знаем Байрона довольно». В самом деле, все лично касающееся его старшего современника было для Пушкина еще слишком близко по времени и слишком свежо, имя Байрона было, можно сказать, на устах у всей образованной Европы. Вторая ключевая фраза – «будь заодно с гением». В данном случае перед нами гений, встающий на защиту другого гения от торжествующей злобы и клеветы. В нем говорят здесь побуждения, в чем-то близкие тем, которыми руководствовался Джон Хобхаус, любивший своего друга и его славу и стремившийся оградить ее, препятствуя появлению неприглядных подробностей.

И наконец, несмотря на всеобъемлющий характер пушкинского высказывания, оно относится все же не к кому другому, как к Байрону. Совсем в другом смысле высказывается он в отношении, например, Грибоедова: «Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей, но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя о себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…»¹³

С течением времени мы, несомненно, становимся более любопытны, и любопытство это тем более оправданно, что прошедшие полтора столетия накопили колоссальное количество информации. Одновременно со знакомством с творчеством поэта (а иногда и ранее) нам приходится погружаться в бездну материалов о нем, часто рисующих его в искаженном виде, создающих о нем превратное впечатление, нередко заслоняющих не только его самого, но и его творчество. Поэтому труд, который взяла на себя Д. Мур, имеет для нас большое значение, возрождая дух эпохи, подоплеку сложных человеческих отношений, столкновения интересов, борьбу самолюбий. На этом фоне мы имеем возможность, следуя автору, уяснить самим себе суть сложной, противоречивой и вместе с тем необыкновенно привлекательной личности, какой предстает перед нами Байрон.

В начале девятого утра 14 мая 1824 года Джона Кэма Хобхауса разбудил непривычно громкий стук в дверь спальни. Когда, встревоженный, он поспешно поднялся с постели, ему вручили пачку писем, по почтовым отметкам на которых он понял, что письма из-за границы. Его охватило предчувствие чего-то ужасного, еще более усилившееся, когда среди писем он увидел записку, на которой узнал руку Дугласа Киннэрда¹⁴. Эту записку он распечатал первой. У Киннэрда, человека учтивого, было не в обычае чуть свет беспокоить людей письмами, не будь на то серьезной причины. К тому же, будучи банкиром и поверенным их общего друга лорда Байрона, он, как никто другой в Англии, тесно общался с последним. Самые дурные предчувствия Хобхауса немедленно оправдались. В записке Киннэрд сообщал о смерти Байрона.

Байрон был тогда одной из самых выдающихся и противоречивых личностей во всем западном мире. Он вызывал к себе страстную любовь и не менее страстную ненависть, так что одно его имя было подобно центру циклона. Никто из когда-либо встречавшихся с ним не забывал его, и, уж конечно, не его душеприказчик, кому предстояло заняться сотнями оставленных Байроном после себя проблем. А обстоятельства его смерти в тридцать шесть лет не могли не привлечь к нему еще большего внимания. Чужая страна облеклась по нему в траур.

Среди документов, присланных родственником Байрона лордом Сиднеем Осборном с этой роковой почтой, был наспех отпечатанный указ временного правительства Греции, согласно которому прерывались пасхальные празднества, закрывались на три дня магазины и объявлялся двадцатидневный траур, возвещенный на утро после его смерти траурным салютом из тридцати семи залпов.

Прошло уже около месяца с того момента, как отзвуки этих скорбных почестей прозвучали над болотами Миссолунги. Печальное известие, хотя и переданное со всей возможной поспешностью, не могло прибыть ранее доставившего его корабля. Байрон умер вечером 19 апреля.

«Снова и снова я перечитывал это объявление, – писал Хобхаус, – пытаясь обрести хоть какое-то утешение от потери такого человека в мысли о славном завершении его жизненного пути, но – напрасно. Наше давнее и тесное общение, удовольствие, с каким я вспоминал совместные развлечения в Англии и путешествия за границей, несбывшиеся надежды на возобновление нашей более чем братской дружбы с возвращением его на родину, проявления расположения и даже мельчайшие разногласия – все это нахлынуло на меня, оживив с мучительной силой боль потери, которую мне довелось перенести… Дождусь более спокойной минуты, чтобы запечатлеть подробности этой катастрофы». Таких спокойных минут в тот день выпало немного. Прежде всего необходимо было встретиться с Киннэрдом и сэром Фрэнсисом Бердеттом, чтобы распределить обязанности, которые предстояло выполнить немедленно. Сэр Фрэнсис, еще один из друзей, занимавшийся делами Байрона, согласился сообщить печальное известие его сестре. Киннэрд должен был передать письма из Греции тем, кого в наибольшей степени затрагивало это событие, в том числе бесцветному кузену, капитану королевского флота Джорджу Энсону Байрону, теперь лорду Байрону. Киннэрд также поспешил подготовить извещение для газет. Хобхаус, наскоро отправив записки нескольким лондонским знакомым Байрона, в тот же вечер вслед за Бердеттом посетил миссис Ли¹⁵. Ее «горестное состояние» вызвало у него новые потоки неудержимых слез. Вильям Флетчер, слуга Байрона с юных лет, передал ей через Хобхауса письмо, где неуклюжими фразами, полными орфографических ошибок, описывал с трогательной безыскусственностью болезнь и смерть ее брата. «Чтение этого письма, – писал Хобхаус, – разорвало мне сердце».

Но хотя Хобхаус и был подавлен горем, от него не ускользнул в письме Флетчера один факт, за который, стань он известен, с жадностью ухватились бы враги Байрона: Флетчер говорил, что его хозяин в последние дни своей жизни пожелал, чтобы ему принесли Библию. Ведь произведения Байрона осуждались как порочные и кощунственные, а когда богохульники в предсмертном ужасе обращаются к Библии, их противники спешат истолковать эту слабость в свою пользу. Хобхаус знал, что Байрон никогда не расставался с Библией – прощальным даром сестры перед отъездом в изгнание. Он был уверен, что если только рассудок Байрона «не помрачился от болезни», то совершенно невероятно, чтобы им овладел религиозный страх. Миссис Ли уступила уговорам проявить благоразумие по этому поводу, хотя и с неудовольствием, поскольку она была убежденной протестанткой и была бы счастлива уверить себя и других, что брат ее в конце жизни увидел-таки свет истины. Но у Хобхауса характер был твердый и властный.

Среди писем от Флетчера одно было к издателю Байрона Джону Марри, другое – к жене самого Флетчера. Если бы эти письма были вручены адресатам лично, первое – самим Хобхаусом, второе – Киннэрдом, можно было бы принять должные меры предосторожности против возможных слухов об обращении на смертном одре. Было и еще одно обстоятельство, которое Хобхаус намерен был предотвратить.

«После первого приступа горя я решился, не теряя времени, исполнить свой долг, сохранив все, что осталось от моего друга, – его славу. Мысли мои обратились к его Мемуарам, отданным им Томасу Муру, который по некоторым соображениям передал их Марри. Несколько дней назад Томас Мур говорил мне, что пытался получить Мемуары назад. Книготорговая фирма Лонгман обещала ему аванс в 2000 гиней в счет страхования жизни, что дало бы ему возможность вернуть Марри взятую у него взаимообразно под залог мемуаров сумму. Но я так и не выяснил, отдал ли Мур долг Марри и в чьих руках были Мемуары. Я заехал к Киннэрду, мы договаривались пообедать у него с Бердеттом, и он выразил готовность написать Муру записку с предложением вручить ему 2000 фунтов, чтобы вернуть Мемуары, в чьих бы руках они ни были, семье лорда Байрона, то есть чтобы эти Мемуары уничтожить. Бердетт приехал раньше, чем записка была написана, и со своей стороны тоже предложил 2000 фунтов. Я сказал, что буду рад дать для этой цели 1000 фунтов, но Киннэрд настаивал на том, чтобы послать свое письмо, что и было сделано. К. сказал, что семья лорда Байрона или леди Байрон несомненно сочтут долгом приличия возместить эти деньги.

Мы провели печальный вечер, вспоминая различные достоинства нашего дорогого друга. Никогда не забуду этот ужасный день» (дневник Хобхауса, 14 мая 1824 года).

Так было положено начало ряду действий, направленных на то, чтобы заполучить и уничтожить ценную рукопись, которую довелось видеть только одному из этих трех достойных и благонамеренных джентльменов и о ценности которой главный инициатор – Хобхаус (который не читал ее) был ни в коей мере не в состоянии судить. Большая часть трех последующих дней была посвящена подготовке этого самоуправства.

Тем временем отовсюду, как со стороны общественности, так и частных лиц, следовали изъявления глубокой скорби. Газеты, ранее часто враждебные, были полны панегириков, чувствительные мисс Матильда и мисс София Хобхаус¹⁶ проливали обильные слезы, и даже владелица Бекенхэма¹⁷, восемь лет лелеявшая свои обиды, была, по словам капитана Байрона, в «удручающем состоянии». Все это приносило мрачное удовлетворение Хобхаусу, который почти половину из тридцати семи лет своей жизни любил своего друга, предостерегал и увещевал его, ссорился и сражался за него и с ним. Он видел Байрона в его лучшие моменты, щедрым и благородным, и в худшие – раздражительным и одержимым страстью к разрушению, как капризный ребенок.

Поскольку очень часто цитировались высказывания о Байроне людей с сомнительной репутацией, мало его знавших, будет уместно привести здесь личное мнение человека с безупречной репутацией, проведшего в обществе поэта больше времени, чем все комментаторы, вместе взятые.

«Объявление о его кончине в «Таймc» есть прекрасный образец общего мнения. Автор, однако, ошибается, говоря, что других «любили, быть может, больше, чем лорда Байрона», потому что не было человека, который имел бы столь преданных друзей. Как никто другой, он обладал способностью привлекать к себе. Никто не мог приблизиться к нему, не ощутив этого волшебного воздействия. В его манере было что-то внушительное, но отнюдь не внушающее страх. Он всегда был в меру и кстати серьезен или весел и всегда естествен, в каком бы обществе ни оказался. В обращении он был мягок и одновременно тверд – редкое сочетание в одном человеке. Он казался откровенным и непринужденным со всеми, но при этом был неизменно сдержан, даже с друзьями, так что даже те, кто был ближе к нему, едва ли могли заметить проявления слабости характера, способные уронить его в их мнении. Ему была свойственна чувствительность, однако он не позволял своим чувствам делать себя смешным. Как никто другой, он очень быстро давал вам понять, что перед вами человек благородный и воспитанный. Как сказал о нем Киннэрд, то был «рыцарственный человек» (дневник Хобхауса, 16 мая 1824 года).

Если даже сделать скидку на эмоции пишущего в момент, когда была сделана эта запись, как в собственных дневниках Хобхауса, так и в самых разнообразных других источниках имеется множество доказательств, что Байрон действительно обладал исключительной способностью привлекать к себе людей. Но, как это обычно бывает с теми, кто обладает этим опасным даром, у него была и исключительная способность наживать себе врагов. Он не только казался «откровенным и непринужденным», он и был таким, отчего все, что он говорил, приобретало особенную яркость. И вот, полностью порвав со светскими и политическими кругами Лондона, в которых Хобхаус не переставал вращаться, он пишет свои воспоминания. И словно этого еще мало – крайне раздражает Хобхауса, безоговорочно вручая их в дар ирландскому поэту Томасу Муру. Обремененный долгами, Мур, с полного одобрения Байрона, отдает их за 2000 гиней Джону Марри. «Лорд Байрон подарил себя мистеру Муру, а мистер Мур продал его светлость книготорговцам», – язвительно описал эту сделку Хобхаус.

Вот этот-то драгоценный документ Хобхаус с безрассудной поспешностью и решил уничтожить. Вера его в свою миссию: защитить посмертную славу друга в сочетании (хотя этого побуждения он в себе не подозревал) с давней ревностью, вызываемой в нем привязанностью Байрона к Муру, – совершенно затмили в его глазах тот факт, что подобный шаг давал клеветникам превосходные основания распускать любые выгодные им слухи и даже поклонникам поэта внушал опасения, что откровения и в самом деле были неприглядными.

Хобхаус располагал огромными моральными и материальными ресурсами. Деньги для выкупа Мемуаров имелись. Киннэрд, Бердетт и он сам готовы были предоставить их.

Общее возмущение моральной стороной вопроса, тем более сильное, что сам он искренне его разделял, давало ему возможность представить вполне открытую и законную сделку между Муром и Марри в самом непривлекательном свете. В напряженном состоянии, в котором все находились, ему ничего не стоило воздействовать на вдову и сестру Байрона и побудить их пустить в ход свое влияние. Он написал первой и посетил последнюю.

Сестра, или, точнее, сводная сестра Байрона достопочтенная Августа Ли, никогда не видела Мемуаров, но Хобхаус, выразительно обрисовав ей картину, смог убедить ее, что Мемуары совершенно необходимо уничтожить. Она не отличалась сообразительностью и была уступчива. Помимо этого, на протяжении многих лет ее привязанность к брату была объектом коварных и гнусных нападок. Отсюда ее постоянное беспокойство, что все, что бы он ни сказал или ни написал, может быть чревато ужасными последствиями. Как и Хобхаус, она была в ужасе от упрямого безрассудства, с которым ее брат, вопреки всем мудрым советам, продолжал писать «Дон Жуана». Как и Хобхаус, она скорбела по поводу его отношений с Муром. Под влиянием всех этих обстоятельств она вынуждена была согласиться на приобретение рукописи с целью последующего ее уничтожения, почему и другие участники этих событий возымели убеждение, что они своими действиями способствуют исполнению желания миссис Ли. О том, что на самом деле это было не так, свидетельствует множество документов, включая дневники Хобхауса, переписку Марри, а также собственные записки и письма миссис Ли.

Хобхаус предвидел осложнения со стороны Джона Марри. Для издателя, владеющего столь ценной в отношении коммерческих возможностей рукописью, должно было быть естественным стремление не выпускать ее из рук. Но вместо противника он нашел в Марри полного энтузиазма союзника, который, еще более, чем Хобхаус, был счастлив взять на себя вину или, как сам он считал, присвоить себе честь главного действующего лица в этой драме. Джон Марри загорелся пылкой верой в свою миссию, не менее пылкой, чем убежденность Хобхауса. Остается загадкой, вспыхнул ли в нем этот огонь сам по себе, или его разожгли друзья леди Байрон, самоотверженно кинувшиеся в борьбу за уничтожение Мемуаров.

Леди Байрон, как и ее золовка, не читала Мемуаров, хотя их автор и предлагал ей это прямо и недвусмысленно за четыре с половиной года до описываемых событий, сообщая, что в них говорится «много и подробно» об их супружеской жизни и разводе. «…Я бы хотел, чтобы Вы прочли и отметили то место или места, которые не соответствуют истине. Я всегда придерживался истины, но к ней можно подойти с двух сторон, и с Вашей стороны она может выглядеть по-другому. С тех пор как эти записки были написаны, я их не пересматривал. Вы можете прочесть их и отметить все, что Вам угодно. Ничего лестного для себя Вы в них не найдете, ничего хоть в малейшей степени наводящего на мысль, что мы были или могли быть счастливы вместе. Но я не желаю оставлять будущему поколению заявлений, доказать или опровергнуть которые мы, обратившись к тому времени, уже не сможем, не дав Вам возможности увидеть, какой я представлял Вас себе в прошлом и какой изображаю в настоящем. Если Вы обнаружите в этом фальшь или сможете опровергнуть выдвинутые обвинения, сделайте это. Ваши замечания будут сохранены» (Лавлейс, «Астарта»¹⁸).

Но леди Байрон, всегда отличавшаяся расчетливым благоразумием, за исключением того случая, когда она совершила свой единственный неблагоразумный поступок, выйдя замуж за поэта, отвергла предложение. Другая женщина не устояла бы перед искушением узнать, как ее муж, чьи горькие красноречивые строки открыли всему миру его оскорбленные чувства, повествует о катастрофе, которой обернулся для них их брачный союз. Однако леди Байрон сразу же поняла, что ее положение значительно укрепится, если она откажется выслушать что-либо, хотя бы отдаленно напоминающее оправдания. Отказ имел достойный вид и поставил в тупик открытого пылкого Байрона. Надо сказать, в искусстве заводить в тупик леди Байрон достигла высшей степени совершенства.

Леди Байрон имела не менее преданных друзей, чем ее супруг, и удостаивала их не менее важными откровениями. Но если у него было налицо явное отсутствие выдержки, ее поведение отличалось крайней осторожностью и осмотрительностью. Каждый раз, когда она предавалась откровениям, она делала это с таким видом, как будто их у нее вырывали силой, так что ей всегда удавалось внушать своим слушателям свое собственное убеждение, что «на устах ее печать». Однако к моменту кончины Байрона уже немалое число людей слышали из ее собственных уст ужасающие подробности года ее семейной жизни, и те же люди считали чудовищной несправедливостью намерение лорда Байрона оставить об этом воспоминания.

Среди горячих сторонников леди Байрон были вице-адмирал сэр Вильям Хоуп и его жена. Не теряя времени, вице-адмирал занялся основным вопросом: согласятся ли представители леди Байрон, ради того чтобы заполучить и уничтожить Мемуары, возместить Джону Марри деньги, выплаченные им в свое время Муру?

1. А. С. Пушкин, Собр. соч. в 10-ти томах, т. 9, М., 1962, с. 215.[↩]
2. В тексте самой публикации, как это принято в английских материалах, они называются Мемуарами.[↩]
3. В. А. Сайтанов, Д. М. Урнов, Монтаж мнений эпохи. – В кн.: В. Вересаев, Пушкин в жизни, М., 1987, с. 11.[↩]
4. Там же, с. 14. [↩]
5. Джон Кэм Хобхаус (1786 – 1869) – политический деятель, друг Байрона с юношеских лет, принимавший участие в важных событиях в жизни поэта. Ему посвящена четвертая песнь «Чайльд-Гарольда», к которой сам Хобхаус составил комментарий. Дневники Хобхауса являются бесценным источником сведений о поэте.[↩]
6. Джон Марри (1788 – 1843) -основной издатель произведений Байрона. Его дом на Олбмерль-стрит был местом собраний литературных знаменитостей того времени. [↩]
7. Джон Голт (1779 – 1839)-шотландский путешественник, журналист и писатель.[↩]
8. Томас Мур (1779 – 1852) -известный ирландский поэт и музыкант. Автор «Жизни лорда Байрона».[↩]
9. Графиня Тереза Гвиччиоли (ок. 1800 – 1873). Связь ее с Байроном началась весной 1819 года и продолжалась до отъезда его в Грецию в 1823 году. Автор двух книг о Байроне, одна из которых стала впервые известна только в 40-х годах XX века.[↩]
10. Леди Каролина Лэм (1785 – 1828) – жена Вильяма Лэма, впоследствии лорда Мельбурна, премьер-министра первых лет царствования королевы Виктории. Роман леди Каролины с Байроном в 1812 году продолжался всего несколько месяцев. [↩]
11. В основу наших примечаний положена информация, приведенная Д. Мур в приложении, озаглавленном «Некоторые из главных действующих лиц».[↩]
12. А. С. Пушкин, Собр. соч. в 10-ти томах, т. 9, с. 215 – 216.[↩]
13. А. Пушкин, Дневники. Автобиографическая проза, М., 1989, с. 252.[↩]
14. Дуглас Киннэрд (1788 – 1830) -один из наиболее преданных друзей Байрона, его поверенный и банкир. [↩]
15. Августа Мэри Ли (1783 – 1851) – сводная сестра Байрона.[↩]
16. Сестры Джона Хобхауса.[↩]
17. Анна Изабелла леди Байрон, урожд. Милбэнк (1792…..1860), вышла замуж за лорда Байрона в 1815 году, разошлась с ним в 1816 году. Бекенхэм – ее имение.[↩]
18. Из книги «Астарта. Доля истины о Джордже Гордоне, шестом лорде Байроне» («Astarte. A Fragment of Truth Concerning George Gordon, Sixth Lord Byron»), опубликованной внуком поэта графом Лавлейсом в Д905 год[↩]