Круглый стол «Национальные культуры и межнациональные отношения» (Окончание)

Окончание. Начало дискуссии см. в N 8 «Вопросов литературы».

Атнер ХУЗАНГАЙ (г. Чебоксары)

ВОССТАНОВИТЬ

КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ КОНТЕКСТ

Хотя Е. Завадская говорила здесь, что уделять так много внимания проблемам исторической памяти не очень продуктивно, однако приходится думать о наследии, восстанавливать полный культурно-исторический контекст, ибо без этого не разобраться в нынешнем кризисе словесности, а также в причинах «раскола» между поколениями чувашских писателей. Кстати, не надо думать, что когда мы ратуем за восстановление национального наследия, то тем самым идем к самоизоляции: ведь и в прошлом мы раскрываем связи культур, расширяем круг этих связей.

Наследие, которое мы сейчас имеем в Чувашии, то, что было осмыслено чувашским литературоведением, – это, конечно, наследие в его усеченном, деформированном виде, и потому так важно думать о «реставрации прошлого» и тех «языков культуры», которые мы утратили. Может быть, эти утраты уже невосполнимы, хотя и не хочется быть пессимистом.

Я могу назвать лишь отдельные составляющие этого наследия – не только сугубо литературного, но скорее историко-культурного. Из них складывался облик нашей словесности, и они определяли своеобразный путь ее развития.

Во-первых, это мусульманско-булгарский пласт традиции. Спорный вопрос. Можно сказать, что «булгарским пирогом» кормились также и татары и башкиры, заметный след булгары оставили в языке и культуре поволжско-уральских финно-угров – мари, мордвы, удмуртов. И тем не менее есть прямая языковая преемственность между средне-булгарским языком XIII – XIV веков и чувашским (ново-булгарским). Булгарских черт не миновать, когда мы говорим о народной чувашской культуре. Например, наши боги, которых мы считали и считаем языческими, большей частью имеют переосмысленные мусульманские наименования. Но булгарско-мусульманское, смешавшись с собственно языческим, не лежит на поверхности: чтобы его обнаружить, надо копать глубоко.

Во-вторых, это, естественно, наша фольклорная традиция. С фольклором мы тоже обошлись не лучшим образом: начиная с 30-х годов стали активно использовать чисто внешние формы фольклора, полагая, что тем самым передаем национальное своеобразие литературы. Это была «экзотика на продажу». И в музыке, и в театре, и в литературе, маскируя немощь индивидуальных творческих усилий, насаждалась (весьма успешно!) псевдонародность. Фольклор использовали как очень ходовой «товар», который постарались очистить от «грязи», «облагородить» (может быть, и это имел в виду В. Непомнящий, говоря здесь о сегодняшнем хоре им. Пятницкого). Вынули его основу – пантеистическое миросозерцание и оставили только оболочку. Такого рода «фольклор», в самом облегченном и поверхностном его понимании, влечет к себе отдельных авторов и по сей день. И в то же время фольклорная струя сочеталась с примитивным представлением о социальной действительности – в полном соответствии с канонами официальной лжеэстетики 30 – 50-х годов, с явной вторичностью тематики и художественных приемов.

В качестве третьего пласта нашего литературного наследия я бы назвал традицию христианского просвещения. За последние десять – пятнадцать лет появился ряд публикаций о просветительском реализме как творческом методе применительно к особенностям развития чувашской литературы конца XIX – начала XX века (типологически сходное развитие имело место и в других литературах Поволжья). Был изобретен такой эвфемизм в литературоведении, чтобы «снять» идеологическое содержание той традиции, которая все же, как ни поверни, шла от христианских идеалов. Хотели свести эту традицию к «просветительству», потом пристегнули еще «реализм». На самом же деле это была все-таки традиция именно христианского просвещения. С XVI века, в первоначальный период колонизации Чувашского края в составе Московского государства, процесс христианизации осуществлялся в основном насильственным путем, и этого не следует отрицать. Но затем с начала XIX века, когда христианское вероучение стало реализоваться на родном языке, складывается своего рода синтез – язычески-православный синкретизм, который питал чувашскую дореволюционную словесность.

Сам язык этой литературы, который окончательно сформировался в рамках Симбирской чувашской учительской школы во второй половине XIX века благодаря усилиям великого старца чувашского народа – просветителя И. Я. Яковлева, воспринимался как национальная символическая ценность, с этим языком связывались перспективы национально-культурного возрождения народа, и, как писал один из яковлевских учеников – историк М. П. Петров-Тинехпи, этот литературный язык «смог свободно воспроизводить христианскую мысль, принесенную чувашам в формах славянского языка и русской речи, в духе собственного гения и соответственно своим традициям». И опять же мы только еще приступаем (и то с непонятной робостью) к серьезному осмыслению произведений, созданных в традиции христианского просвещения, или же стремимся всячески выхолостить их идейное содержание, трактуя в лучшем случае их формальные особенности.

Так что нам еще предстоят серьезные и глубокие штудии того нового, что было привнесено христианством в чувашское национальное сознание. Сводится ли наше национальное своеобразие только к язычеству? Какую все же роль сыграло духовное преимущество христианства сравнительно с язычеством для развития словесности в широком смысле слова и семантических возможностей самого языка? И не благодаря ли этой традиции чувашская культура к началу XX века стала обретать более открытый характер, подошла к осознанию ценности личности и общечеловеческих идеалов? Словом, на эти непривычные и непростые вопросы сейчас придется давать ответы без вульгарных наскоков на религиозное мировоззрение. Думаю, что аналогичные проблемы стоят и перед историками марийской, мордовской и удмуртской литератур, которые также не миновали опыта христианского просвещения.

Второй момент касается «белых пятен» в чувашской литературе периода подъема национального самосознания начала века и периода 20 – 30-х годов. В это время в социально-политической жизни Чувашии важную роль играли чувашские социалисты-революционеры, среди которых были такие видные представители интеллигенции, как А. Милли, Метри Юман, Г. Вандер-Комиссаров. В советское время они деятельно участвовали в языковом и культурном строительстве. Их дальнейшая судьба известна – кто был репрессирован, а кто устранен, «выключен» из общественной жизни. Именно эта генерация чувашской интеллигенции сумела развить идею национального возрождения (отчасти в полемике с И. Я. Яковлевым, чисто культурно-просветительская миссия которого представлялась им недостаточно радикальной) и в очень короткий период (с 1905 по 1920 год) сформулировать «чувашскую идею» в политическом, экономическом и правовом аспектах. Однако это идейно-политическое и художественное наследие нами до сих пор не освоено.

К концу 20-х годов все дискуссии о путях национально-государственного строительства, которое гарантировало бы чувашскому народу право самостоятельно формировать социальные и политические условия своего существования, были свернуты, возможности культурно-художественного плюрализма тоже были существенно ограничены. Началась волна идеологических кампаний по «борьбе против классово враждебных явлений на чувашском литературном фронте». Но борьба велась не только против отдельных личностей методом приклеивания им ярлыков. Сама идея преемственности от яковлевского языка к чувашскому литературному языку советского периода считалась крамолой, ибо язык дореволюционной литературы трактовался как «миссионерский» и одновременно «слащаво-народолюбивый». Его высокий строй был разрушен немыслимыми кальками в переводе чудовищного сталинского варианта «новояза», торжественно провозглашенного «революционным языком широких масс трудящихся». Была деформирована даже орфография литературного языка, когда русские заимствования стали писаться не в соответствии с нормами чувашского произношения, а сохраняя свою исходную форму. Вульгарное идеологизирование в сфере языка привело к его дестабилизации как в лексике, грамматике, так и в орфографии.

«Новое классовое содержание» послеоктябрьской печати и литературы, естественно, не могло не привести к отрицанию трех основных пластов чувашской литературной (культурной) традиции, о которых шла речь выше. А это, по сути, означало отсечение самих корней национальной литературы. По моему глубокому убеждению, историю чувашской советской литературы нам придется писать заново, ибо в нынешнем ее виде в ней мирно соседствуют имена жертв 1937 – 1938 годов и имена инициаторов идеологической травли – авторов своего рода публичных доносов, которые обильно публиковались в чувашской прессе того черного периода. Это наш нравственный долг перед невинно загубленными, перед мучениками сталинских лагерей.

Трезвой и объективной переоценке должно быть подвергнуто творчество тех авторов, которые шли по пути примитивной идеологизации и компромиссов, в соответствии с очередными официально-догматическими установками, и заняли неподобающе высокое место в литературной иерархии. А такие авторы доминировали, по крайней мере в массе своей, в 30-е, 40-е, 50-е (может быть, за исключением 60-х), 70-е годы. При написании истории нашей литературы мы должны все же исходить из иерархии подлинных литературных ценностей, а не идейно-политической лояльности тех или иных авторов. Это будет трудная работа, но, не пройдя очищение, мы так и будем довольствоваться полуправдой о самих себе. Ведь стереотипы, созданные еще в 30-е годы, в известной степени тяготеют и ныне над умами исследователей, хотя у нас и появился ряд публикаций с приметами «нового критического мышления».

Несколько слов о понятии «единство многонациональной советской литературы». Я еще раз перечитал монографию Р. Бикмухаметова «Орбиты взаимодействия» (М., 1982), где подробно анализируется эволюция этого понятия в нашей критике. Мне думается, что на практике единство или общность реализуются несколько односторонне – только в сфере русского языка, а национальные литературы существуют сами по себе. Мы берем только отдельные произведения авторов, которые нам нужны для каких-то сугубо прагматических целей, сама же национальная литература, со своей неповторимой структурой разнообразных феноменов, остается непознанной. В то же время прямые контакты – напрямую между литературами народов СССР, без русскоязычного переложения, случайны и развиты чрезвычайно слабо. И это даже в рамках одного региона, скажем Урало-Поволжья. Как входит каждая национальная литература в это «многонациональное единство советской литературы»? Ведь при взгляде изнутри мы явно ощущаем неполноту представительства своей литературы, причем очень часто все определяется случайными факторами. Национальная классика представлена весьма выборочно, современная литература – в каком-то одномерном срезе, и тоже, как правило, неадекватно. Происходит – и это не секрет – унификация и обезличивание посредством переложения на стандартный, бесцветный эсперанто толмачей. Знаю это по чувашским переводным текстам, но то же самое происходит и при переводе с других языков. Нелегко отличить одного автора от другого – то ли это татарский, то ли чувашский, то ли удмуртский поэт. Не говоря уж о таких тонких материях, как «воплощение национального духа». В Российской Федерации эта проблема стоит особенно остро. Положение с переводом явно неблагополучно – налицо дефицит переводчиков со знанием языков, культуры, внутренней литературной ситуации. И готовить их, по сути, негде. В рамках «единства советской литературы, новой литературной общности» происходило скорее вытеснение национально-специфического за счет общесоветских элементов или национальное опять же трактовалось только как форма (по известной формуле). Не напоминает ли это литературоведческое истолкование «общности» столь безуспешно навязывавшегося в недавние времена социально-политического понятия «новой исторической общности советских людей», не является ли производным от последнего?

И потому-то советская литература и – шире – культура вряд ли являются моделью общемирового литературного процесса. Все же у нас господствовал жесткий моноцентризм, а ведь Европа, даже при бесспорном наличии общеевропейских ценностей, была полицентрична. Это только-только сейчас мы стали признавать необходимость национально-культурного плюрализма и для нашей страны.

И вся эта проблематика снова восходит к 20-м годам, когда думали, что культурой овладеть легко. Но культура требует многих усилий нескольких поколений. Нет легкой культуры. А когда сосуществует много культур (и все они понесли так много утрат – старая письменная традиция, преемственность самого языка, гибель поколений, отрыв от народных корней), из которых тщетно пытались слепить некий монолит, то трудность осмысления исторического пути каждой из них возрастает во много раз. Хотя какие-то нити, связи между этими феноменами, между отдельными национальными литературами, конечно же, есть. Но для адекватного анализа они, вероятно, требуют иного понятийного инструментария. Современный литературовед, ища подступ к этим проблемам, просто обязан опереться на серьезные культурологические штудии, опыт герменевтики, философию языка и, наконец, реальную политическую историю нашего общества. Без восстановления полного культурно-исторического контекста вряд ли мы способны будем видеть подлинное многообразие национальных литератур.

Абдыганы ЭРКЕБАЕВ (г. Фрунзе)

ВОЗВРАЩАЯ НАСЛЕДИЕ

Литературная и научная общественность Киргизии в последнее время все чаще и острее ставит вопрос о правильном освещении фольклорно-литературного наследия киргизского народа, о возвращении в фонд культуры некоторых несправедливо забытых имен как дореволюционного, так и советского периодов. Речь идет прежде всего об изучении произведений акынов-импровизаторов и акынов-письменников XIX и XX веков: Калыгула, Арстанбека, Молдо Кылыча, Молдо Нияза, а также первых киргизских писателей советского периода – С. Карачева, К. Тыныстанова, Ш. Кокенова, С. Наматова, Т. Джолдошева, ставших жертвами сталинского произвола. Из этого круга авторов наибольшие и неутихающие споры вызывало до сих пор творчество дореволюционного акына-письменника Молдо Кылыча и писателя, ученого и государственного деятеля советского периода Касыма Тыныстанова. Как часто бывает, в этих острых дискуссиях проявились две крайности: либо чрезмерное восхваление их творчества (это особенно характерно для научно-популярных изданий 40-х годов, посвященных Молдо Кылычу), либо огульное отрицание всего того, что было создано этими деятелями культуры. Одной из главных причин такой разноголосицы, неразрешенности проблемы на протяжении многих десятилетий явилось то, что вместо научной объективрюсти проблема эта часто становилась предметом групповой борьбы в среде киргизских литераторов и ученых, использовалась как жупел для устрашения и наклеивания политических ярлыков. Наложение запрета на этих деятелей культуры вызывало, естественно, обратный эффект: стихийно рождались различные слухи и кривотолки вокруг их имени и наследия, а в последние годы возник и большой ажиотаж. К сожалению, такого рода противоречивые оценки, некомпетентность и административное вмешательство явно обнаруживаются и в официальных документах, посвященных характеристике наследия Молдо Кылыча и Касыма Тыныстанова, в работах известных ученых – историков, философов, литературоведов и лингвистов. Вследствие всего этого вопрос о роли и месте их творчества в истории киргизской литературы приобрел весьма запутанный характер, и ныне он требует беспристрастного изучения, основанного на принципах марксистско-ленинской методологии.

На политическую и научную актуальность такой работы справедливо указал недавно и ЦК Компартии Киргизии, пересмотревший свои прежние решения о литературном наследии Молдо Кылыча и К. Тыныстанова (см.: «Советская Киргизия», 4 января 1989 года).

Разумеется, в том, что до сих пор наследие Молдо Кылыча и Касыма Тыныстанова не стало достоянием народа, повинен не только субъективный фактор – действия заинтересованных в этом отдельных людей или официальных органов. Проблема гораздо сложнее, она имеет свою внутреннюю, объективную подоплеку, связанную с противоречивостью и сложностью их творчества, в котором имеются и не совсем созвучные нашей социалистической идеологии моменты. Правда, и в этом отношении, и в смысле личного житейского опыта, и по уровню общей культуры и профессиональной подготовки, и – главное – по своим исходным идейно-политическим и художественным ориентирам Молдо Кылыч и Касым Тыныстанов заметно отличаются друг от друга, ибо они – представители двух разных исторических эпох и соответственно двух разных идеологий и культур.

Молдо Кылыч Шамырканов (1866 – 1917) был одним из видных акынов-письменников, внесших ценный вклад в процесс перехода киргизского словесного искусства от одного качества к другому – от изустной поэзии к рукописной. Как известно, эта тенденция возникла под воздействием ислама и восточной литературы в период Кокандского ханства, а после вхождения Киргизии в состав Российской империи получила дальнейшее распространение. Следует подчеркнуть, что само по себе данное явление сыграло в истории киргизского словесного искусства безусловно прогрессивную роль и обозначило новую ступень в его развитии: был сделан необходимый шаг в сторону письменной литературы. Вместе с тем в идейно-эстетическом плане эта тенденция оказалась внутренне противоречивой, несла в себе родимые пятна порождавшей ее эпохи, культурно-этнической среды.

Все это, несомненно, отразилось в творчестве Молдо Кылыча, который первоначальное образование получил в мусульманской школе, где кроме догм ислама учащиеся знакомились в какой-то мере и с восточной поэзией. Об этом свидетельствует и то, что акын в своих произведениях, называя их, как правило, «газелями», – хотя это не совсем точно, – преследовал часто дидактические цели. С другой стороны, такая направленность его творчества объясняется и внутренними причинами – влиянием в первую очередь традиций устной поэзии киргизского народа. Что же касается воздействия русской литературы, то из-за незнания русского языка перед Молдо Кылычем такой вопрос, естественно, не вставал. Однако это не значит, что он был далек от русской культуры в широком понимании этого слова (что включает в себя умелое хозяйствование, земледелие, торговлю, навыки управления, просвещение, искусство общения и т. д.). Молдо Кылыч в меру возможностей отражал в своих произведениях именно новую жизнь киргизов в условиях Российского государства: общественно-политические порядки и социальные противоречия, патриархальные предрассудки и новые представления, этические нормы, психологию…

Нельзя сказать, что все произведения Молдо Кылыча, дошедшие до нас, написаны им собственноручно, поскольку большинство из них записано из уст народа. Бытуют, к примеру, суждения о том, будто «Пир беркута» и «Будайык» являются народными творениями. Некоторые его произведения на киргизском языке издавались давно (в 1911 году в Казани, в 1927 году в Москве, в 1946 году во Фрунзе), в русском переводе некоторые отрывки были напечатаны в «Антологии киргизской поэзии» (М., 1957). «Девушка и парень», «Обманщик», написанные в традициях поэтической сентенции, затрагивают вопросы семейной морали, человеческих взаимоотношений; «Газель о руке» удивительно точно передает физическую боль человека; «Керме-Тоо» и «Бесноватая река» с замечательной рельефностью живописуют красоту киргизской земли, ее животного и растительного мира; «Пернатые», «Пир беркута» и «Будайык» воспринимаются как своеобразный цикл-справочник, в котором даны непревзойденные поэтические характеристики пернатых. Особого внимания заслуживает то, что «Пир беркута» и «Будайык» имеют ярко выраженный социальный подтекст: здесь в яркой аллегорической форме, в образах животных и птиц, выступают сатирически заостренные социальные типы и общественные отношения, основанные на экономическом неравенстве. «Будайык» без всяких оговорок можно считать настоящим шедевром, где помимо прочего так глубоко разработана извечная философская идея о единстве человека и природы, идущая еще от древнего мифологического эпоса киргизов «Коджоджаш».

Столь же внимательного отношения заслуживает другая поэма – «Сказание о Чуйской долине», посвященная различным явлениям природной и общественной жизни начала нашего столетия. Автор с большим мастерством передает красоту природы Чуйской долины, в реалистическом плане показывает оживление хозяйственной жизни и торговли с приходом русских, их смекалку, переход киргизов под их влиянием к оседлости.

Иное дело – поэмы «Эпоха скорби» и «Сказ о землетрясении», в которых ясно просматриваются глубокие мировоззренческие противоречия, обусловленные патриархальной психологией акына, его консервативными взглядами, а также очевидным влиянием канонов и догм ислама.

Ясно, что Молдо Кылыч не всегда и не во всем придерживался передовых взглядов, демократических и гуманистических убеждений, что он не смог подняться на уровень таких выдающихся акынов своего времени, как Токтогул Сатылганов, Тоголок Молдо, Барпы Алыкулов. Однако в осмыслении ряда этических, эстетических, художественных вопросов он стоял наравне с ними. Поэтому ему должно быть отведено достойное место в истории киргизской литературы.

Несколько иначе складывалась судьба Касыма Тыныстанова (1901 -1937). Несмотря на отдельные ошибки и заблуждения, он всего себя отдал служению Советской власти, формированию социалистической культуры киргизского народа. Многогранно наследие К. Тыныстанова: литературные произведения, журналистские публикации и научные труды в области лингвистики. Так, К. Тыныстанов являлся автором первых учебников: «Киргизская хрестоматия» (1924), «Букварь для взрослых» (1926), «Родная речь» (1927), «Морфюлогия киргизского языка» (1934), «Синтаксис киргизского языка» (1936), он принимал активное участие в разработке киргизской национальной письменности, орфографии и терминологии. Некоторые его работы были опубликованы на русском языке.

Литературное наследие К. Тыныстанова невелико по объему, но весьма ценно в идейно-эстетическом и жанрово-стилевом аспектах. Первые его литературные произведения были написаны еще в студенческие годы и опубликованы в казахских газетах и журналах. Например, в двух номерах журнала «Жас кайрат» («Молодая сила») за 1924 год печатался его большой рассказ «С Мариям на берегу Иссык-Куля». Стихи и поэма «Жаныл Мырза», датированные 1920 – 1924 годами, в 1925 году вышли отдельной книгой в Москве под названием «Сборник стихов Касыма». В его «Киргизской хрестоматии», изданной в 1924 году в Ташкенте, помещены переводы «Интернационала» и басни Крылова «Стрекоза и Муравей». В 1925 году по заказу Киргизского ревкома К. Тыныстанов перевел и выпустил на киргизском языке сборник русских революционных песен «Озгериш ырлары» («Песни революции»). Иначе говоря, К. Тыныстанов является также зачинателем киргизского художественного перевода. Впоследствии в газетах и журналах, в своих учебниках он опубликовал еще несколько новых стихотворений, а в начале 30-х годов в соавторстве с К. Джантошевым, А. Социевым написал цикл пьес под общим названием «Академические вечера».

В конце 20-х – начале 30-х годов «Сборник стихов Касыма» и «Академические вечера» подвергались суровой критике, а их автору были предъявлены серьезные политические обвинения («националист», «пробайский элемент», «контрреволюционер» и т. д.). В «Сборнике стихов Касыма» можно обнаружить мотивы романтизации кочевого образа жизни, влияние казахской националистической идеологии (стихотворения «Алашу», «Молодежи», поэма «Джаныл Мырза»). Поэт в условиях жесткого нажима публично признавал свои ошибки, что в тех условиях считалось бесспорным доказательством вины.

Тексты «Академических вечеров», к сожалению, не сохранились. Однако критические статьи тех лет довольно подробно передают содержание «Академических вечеров» и текст русского перевода пьесы «Из того, что видели глаза» («Эпоха торгового капитализма») -второй части названных «Вечеров», – сделанного самим К. Тыныстановым. Тщательное изучение и внимательный анализ этих источников показывают, что никаких грубых идейно-политических ошибок в «Академических вечерах» поэт не допускал. Например, пьеса «Из того, что видели глаза», воссоздающая широкую панораму жизни киргизского общества накануне Октября, заканчивается призывом: «Да здравствует революция! Мы готовимся к тебе и встретим тебя!» Эти же мысли символически выражены в авторской ремарке: «Падает луч красного цвета. Все протягивают руки к нему. Раздается «Интернационал».

Возникает закономерный вопрос: почему же «Академические вечера», «Сборник стихов Касыма», да и все наследие К. Тыныстанова подвергались столь сокрушительной критике и оказались изъятыми из обихода культуры? Разгадка этого вопроса кроется в политической атмосфере 20 – 30-х годов, в вульгарно-социологическом подходе к художественному творчеству, в ошибочной теории РАПП, игнорировавшей роль культурного наследия и специфику художественного творчества, в сталинских административно-командных методах.

Надо сказать, что позже поэт создал ряд новых стихотворений о Ленине, партии и рабочем классе; что его рассказ «С Мариям на берегу Иссык-Куля» проникнут гуманистическим пафосом, осуждающим неравенство женщин в дореволюционном киргизском обществе; что этот автор первым ознакомил свой народ с великим пролетарским гимном и произведениями русской литературы в собственном переводе. К великому сожалению, именно эти и другие его прекрасные попытки инкриминированы были ему в качестве преступлений. Такова была историческая несправедливость.

От научно взвешенной оценки наследия Молдо Кылыча и Касыма Тыныстанова, от правильного решения этого вопроса зависит многое, в том числе верная оценка наследия других деятелей киргизской культуры.

В заключение необходимо отметить, что современное киргизское литературоведение, сумевшее осмыслить сложное, многообразное и многозначное творчество Ч. Айтматова, должно разобраться наконец в тех ясных с сегодняшней точки зрения, но до недавнего времени казавшихся сложными и спорными, фактах, о которых в течение стольких лет не принято было говорить. Отвергая немногие идейно несостоятельные произведения, оно должно по достоинству оценить все то лучшее, что содержится в творениях некоторых забытых деятелей киргизской литературы. Сейчас настало время вплотную заняться их наследием, памятуя о том, что «в духовном производстве народа нельзя терять что-либо из того, что было приобретено» (Н. Конрад).

Л. НОВИЧЕНКО (г. Киев)

СЛОЖНОСТЬ ВРЕМЕНИ – СЛОЖНОСТЬ ПРОЦЕССА

Не хочется повторять самого себя и других, еще и еще раз напоминая о национальных кривдах, о бедах, принесенных народам сталинщиной, сусловщиной и всем тем, что стояло за ними. Но одна из самых больших наших болей на Украине – язык – продолжает жечь и поныне (с этой проблемы и начну). Слишком уж старательно – и самыми различными способами – отлучали народ от родного языка, составляющего основу его культуры, драгоценный код его многовекового существования в природно-историческом космосе. Кто может всерьез утверждать, будто бы украинцы сами и весьма охотно оставляют свой язык в пользу другого, «более интернационального», и что этот процесс происходит вполне закономерно и неотвратимо?! Добровольный выбор родителями школы с тем или иным языком обучения? Принцип справедливый и демократичный – в идеале, в отвлеченном, что ли, истолковании. Но как осуществить его родителям, пожелавшим отдать своего ребенка в украинскую школу, если в некоторых (и, между прочим, крупнейших) областных центрах таких школ до последнего времени вовсе не было, а еще в некоторых их насчитывается по две-три? А если молодой человек и окончит национальную школу, то все равно ее научный язык, систему ее терминов он должен чаще всего забывать, потому что в вузах преподавание ведется, за редчайшими исключениями, сплошь на русском языке. Вполне «эффективно» вытеснялся украинский язык из государственной и общественной жизни (за исключением, разумеется, литературы, части прессы, радио и телевидения).

Можно ли в таких условиях считать выбор языка добровольным? Или он фактически уже сделан – и за родителей, да и за всех нас, если речь идет по крайней мере о многих наших социальных ролях? Да и что это за странный, в конечном счете, юмор: выбирать человеку или не выбирать… родной язык?

А ведь в утере национальным языком большей части своих функций в жизни народа кое-кто даже из серьезных ученых готов видеть некую перспективность, открывающую дорогу новым явлениям в этнической сфере. Многие мысли в статье академика Н. Моисеева «Национальные проблемы в контексте общих законов развития» («Коммунист», 1989, N 8) вызывают и живой интерес, и сочувственное отношение. Но вот его предположение о том, что в «Новороссии», – нынешние поколения забыли название этого региона, некогда охватывавшего Таврическую, Херсонскую, Екатеринославскую губернии, «Одесское градоначальничество» и Бессарабию, – что здесь «формируется новое этническое образование», отличное «от «классической» Украины, а тем более Галиции», способно повергнуть в смущение. Значит, собственно Украина (где она, «по какой рубеж своя»?) и какое-то отпадающее от нее этническое новообразование? Можно ли доказать, что по своему «быту и мировосприятию» жители Полтавщины или Киевщины так уж непохожи на обитателей Херсонщины, Днепропетровщины или Луганщины? Или речь фактически идет о том, что вытеснение украинского языка из повседневного обихода здесь в последние десятилетия зашло дальше, чем в других краях республики? Но, боже мой, сколько таких «этнических новообразований» мы насчитаем в других республиках, особенно в городах, где население отучено от родного языка и говорит на таком же белорусско-русском, молдавско-русском, башкирско-русском, удмуртско-русском, чукотско-русском «суржике», как у нас – на украинско-русском… Но вопрос как раз состоит в том, чтобы вернуть нормальную, полнокровную жизнь национальному языку, а вместе с ним – и не испорченному, не изуродованному «на окраинах» русскому.

Довольно точно писал кто-то недавно в дискуссионной рубрике харьковского журнала «Прапор»: от пренебрежения национальным началом в духовной культуре страдают и национальное, и интернациональное, о диалектическом единстве которых мы столь часто – и столь абстрактно – говорим. Разумеется, отнюдь не меньший вред приносит любой национальной культуре и всякое сужение, умаление ее интернациональных духовных основ. Однако сегодня важно прежде всего позаботиться об исправлении всего ненормального и несправедливого, что было вызвано длительными и упорными перекосами именно первого рода.

В этом отношении мне кажется первостепенной проблема возвращения украинскому языку – языку коренного населения и в «классической» Украине, и в «Новороссии» – всей полноты его прав и практических обязанностей, отнятых ревнителями казенно-унитарной государственности и культуры. Не надо видеть в этом требовании упрямый фанатизм неких романтиков своей самобытности, как полагает кое-кто из «сторонних» наблюдателей, в том числе и с украинскими фамилиями. Нет, тут не до романтизма, когда речь идет о вещах существенных, как хлеб и вода, как земля и воздух. Не до того, чтобы возводить национальную проблематику к таким заоблачным высотам, каковые видим, например, в недавних размышлениях поэтессы Олеси Николаевой («Призвание нации, форма ее служения и бытия перед лицом Творца – вот единственно возможный, с точки зрения воцерковленного самосознания, ключ к национальной проблеме», – «Дружба народов», 1989, N 6, с. 233; к автору, впрочем, можно искренне присоединиться в решительном отрицании ею имперских амбиций и мессианства как «ингредиентов» иного национального самосознания). Нас больше волнуют и тревожат – да еще как тревожат! – вполне земные, мирские заботы: как уберечь родной язык от перспективы исчезновения или перехода в мертвые книжные языки уже через одно-два поколения – при нынешнем отношении к нему со стороны административной Системы. Действительно «отступать дальше некуда» (тот же «Прапор») – вот о чем речь!

Необходимейшим шагом к решению этой проблемы и является признание за украинским языком статуса государственного на территории УССР одновременно с четким обеспечением прав русского языка и языков национальных меньшинств. Акт юридический, далеко не всему – и тем более не сразу – дающий естественный жизненный ход, но гарантирующий национальному языку (и языкам меньшинств) по крайней мере державную защиту от посягательств унифицированного чиновничества, от мещанского высокомерия и бездуховности. И вместе с тем напоминающий дезориентированным нигилистическими идейками людям о том, что есть вековые общенародные ценности, которые надо беречь и уважать.

Укрепление национального самосознания – одно из позитивных явлений времени, находящее поддержку в общих процессах перестройки. Что и говорить, мы достаточно нагляделись на тип не укрепленного ни в чем заветном индивидуума, не уважающего ни свой, ни другие народы, лишенного элементарного представления об исторических и нравственных святынях общества… Здоровое национальное чувство – не противовес, а союзник, естественная составная интернационализма. Но именно и только – здоровое. И поэтому не может быть размыта межа, отделяющая его от тенденций культурной самоизоляции и тем паче – всяческого угрюмства в отношении к «чужим», от проявлений которого, к сожалению, тоже не свободна наша сегодняшняя жизнь.

А переходя уже непосредственно к проблематике советской литературы и ее семидесятилетней истории, хочется сказать вот о чем.

Историю любой из наших национальных культур послеоктябрьской эпохи, и в их числе литературы украинской, надо писать заново, – это ясно всем, в том числе и тем, кто, подобно автору этих строк, не раз принимал участие в ее коллективном летописании, отдавая, понятно, большую или меньшую дань бытовавшим в свое время догмам и стереотипам.

Перед историком литературы – большое количество имен, восстанавливаемых в своем истинном значении, масса «свежего», то есть, в общем, известного специалистам, но в течение полувека обреченного на забвение или искаженную трактовку, фактического материала (если можно обозначить этим словом живое, подчас кровоточащее творчество работавших некогда авторов).

В каком внутреннем соотношении с этой выступившей из глубин морских Атлантидой находится та, грубо говоря, половина художественного наследия 20 – 30-х годов, которую мы до сих пор считали всем литературным процессом того периода?

Определенные психологические девиации и смещения здесь, пожалуй, неизбежны. В ярком блеске многих из возвращаемых имен, в свете трудной и трагической правды, возвещенной в книгах запретных когда-то художников, как бы тускнеют имена привычно чтимые, хрестоматийные, к тому же часто превозносившиеся раньше совсем уж некритически. Весь цвет русской литературы Советской эпохи, кажется, сосредоточен сейчас в семи-восьми именах, в то время как к Шолохову или Маяковскому предъявляются подчас весьма резкие (и далеко не всегда справедливые) претензии, не говоря уже о Фадееве, Тихонове или Федине… Действительно, согласно такой логике, даже возникает проблема как бы двух литератур, как они представляются иным авторам: одной, так сказать, истинной, высокохудожественной и независимой, только теперь вызволенной из-под спуда, и другой – официально поощряемой (или хотя бы признаваемой), заполитизированной и заидеологизированной. Что тут сказать? Признавая несомненные достоинства первой (если уж условно согласиться на такое разделение), не надо чохом принижать и тем более перечеркивать упомянутую «вторую половину», за исключением, разумеется, всякого приспособленчества, серости и «актуального» спекуляторства. Нельзя не согласиться с А. Дмитриевой относительно того, что в лучших своих образцах эта литература действительно выражала «время, настроение и мировоззрение» народной массы, точнее, большой ее части, хотя, добавим, часто не осознавала всей глубины противоречий своей эпохи, сделавших в конечном счете противоречивым и само творчество таких писателей.

Правда, на Украине особого разделения и тем более противопоставления классиков, так сказать, канонических и классиков новооткрытых из «стаи славной» 20-х годов, по-моему, не наблюдается, и это вряд ли должно огорчать историка. Все они – по крайней мере так это видится из нашего времени – и составляли, несмотря на неизбежные расхождения и споры, на принадлежность к разным группировкам, единую, в сущности, фалангу крупных талантов, в своем подавляющем большинстве выдвинутых и вдохновленных революцией, с которой они связывали и надежду на социалистическое возрождение нации. П. Тычина и М. Хвылевый, М. Рыльский и Е. Плужник, М. Бажан и М. Кулиш, В. Сосюра и М. Семенко, А. Довженко и Остап Вишня, Ю. Яновский и М. Зеров, А. Головко и В. Пидмогильный, П. Панч и Г. Косынка – все они были творцами славного ренессанса украинской литературы 20-х годов. Различие в идейно-эстетических установках не мешало в конечном счете их единству в главном – в стремлении строить новую культуру своего народа, созвучную революционной эпохе.

Их трагически отделили друг от друга лишь 1933- 1934-й и 1937 – 1938-й годы, обозначившие на Украине две волны особенно лютых репрессий против художественной интеллигенции. Отделили не духовно – физически.

Другое дело – позднейшие творческие пути и перепутья «оставшихся», перенесших лихолетье сталинщины и крутые изгибы последующих лет. Здесь со всей неизбежностью встает вопрос о противоречивости художественной мысли, в которой сказались глубокие противоречия всей этой трудной эпохи (литература военных лет требует, разумеется, отдельного разговора, здесь было особое состояние духа). Вопрос, одинаково мало интересующий, можно думать, и давних специалистов по созданию иконописных ликов «советских классиков», и новейших беспощадных ниспровергателей, готовых объявить служителем «культа», конформистом и проч.