Украина Тараса Шевченко: словообраз, дискурс, «текст»

По моим подсчетам, сделанным на основе подготовленного канадскими украинистами О. Ильницким и Ю. Гавришем (Альбертский университет) уникального издания – четырехтомной «Конкорданции поэтических произведений Тараса Шевченко»¹, – лексема имя собственное «Украина» в различных грамматических формах и контекстуальных позициях встречается в поэзии Шевченко (включая варианты и русскоязычные тексты) 255 раз².

Могут спросить: много это или мало? Думаю, такой вопрос был бы в научном отношении некорректным. В самом деле, частотность употребления поэтом, скажем, предлога «в» или союза «и» намного выше (только в украинских сочинениях соответственно 1486 и 2762), но вряд ли кто-нибудь решится взять подобного рода «чистую» арифметику за основу своих обобщений и выводов. Иное дело, когда эта арифметика оплодотворяется семантикой: число 255 обретает смысл и значение в сопоставлении с частотностью употребления поэтом таких, например, лексем, как «Бог» (302), «мать» (209), «люди» (196), «сердце» (177). Иначе говоря, «Украина» у Шевченко – не обычная текстовая единица, это одна из структурно-художественных доминант творчества, ключевое, парадигмальное для сознания и поэтического воображения Шевченко понятие, в котором сконцентрированы характернейшие признаки и глубинная сущность его мироощущения, мировидения, мировоззрения. Для Шевченко понятием «Украина» определяется наивысшая духовная и нравственная ценность как личностного, национального, так и общечеловеческого масштаба, это критерий и определяющий фактор жизненной позиции, художественных, этико-философских принципов и идейных убеждений поэта, основа и суть его историософских и нациософских взглядов, милленарных представлений, суждений о месте национальной литературы в контексте мировой культуры, о телеологии собственного творчества³.

Так сложилось, так предопределено, что вот уже на протяжении более чем полутораста лет в сознании читателя поэтическое наследие, жизнь и судьба Шевченко, само его имя слиты с Украиной неразрывно. Без Шевченко невозможно ни представить ее, ни понять, как и вне Украины не постичь Шевченко.

Не удивительно, что в огромной шевченковедческой литературе, начиная со «Слова над гробом Шевченка» П. Кулиша⁴, мотив Украины, сама эта лексема и производные от нее варьируются постоянно; однако работы, в которой бы специально, всесторонне, в различных ракурсах и во всей целостности исследовалась шевченковская поэтическая концепция Украины, ее дискурс, прослеженный в контексте «почвы и судьбы» поэта, его политических взглядов, религиозно-нравственных, эстетических принципов, духовной эволюции, психологических и эмотивных факторов, системы его поэтики, – такой работы пока нет, в том числе и в украинском шевченковедении. Главной опорой и объектом исследования, первоисточником, который ничем не заменить, остаются сами произведения поэта.

* * *

Как денотат, то есть с точки зрения первичной, «чистой» информации, предметного наполнения, имя Украины у Шевченко – это этноним, очерчивающий реальный локус – территорию, совокупность топонимических, ландшафтных, климатических признаков, инфраструктуру определенного географического, геополитического и геокультурного жизненного пространства, этно- и антропосферу; по П. Савицкому, это «месторазвитие»⁵, с которым связаны факты личной биографии поэта, его родовая и историческая память, образы родных и близких людей, воспоминания детства. Концепт имени Украины – его значимая сердцевина – представляет собою синкретический, структурно и семантически многосложный словообраз (этот термин употребляется здесь в смысле, коррелирующем с потебнианской «внутренней формой» слова), поэтическую метафору высокой степени обобщения и синтагматического напряжения. Перед нами сложная, иерархическая художественная система, динамичная, подвижная, однако при этом, в конечном счете, на метауровне, целостная, хотя и не лишенная контроверз, вплоть до элементов антитетичности, переплетение – подчас парадоксальное, даже причудливое – и синтез разнообразнейших смысловых измерений, коннотаций, исторических и актуальных аллюзий, лирических медитаций, публицистических размышлений, эмоциональных рефлексий. Это создает предпосылки для рассмотрения системы в различных ракурсах и отсюда – множественности (обозначенной, напомню, в заголовке настоящей работы) ее терминологических определений и характеристик. Шевченковская Украина принадлежит сфере конкретно – исторической модальности и одновременно измерению метафизическому, трансцендентному; это явление, укорененное в реальном времени и пространстве, и вместе с тем феномен онтологичекий, бытийный; это профанный факт, то, что было и есть, – и факт искусства, легенда, сакральная национальная мифологема, если угодно – Идея.

Шевченковская идея Украины – концентрированное поэтическое воплощение национальной идеи как императива исторического предназначения и судьбы украинства, фактора его идентичности, стремления к независимости, к жизни «в своем доме», по законам «своей правды, и силы, и воли» («И мертвым, и живым, и нерожденным землякам моим, на Украине и не на Украине сущим, мое дружеское послание»), к возрождению и развитию национальной культуры, укреплению духовного здоровья нации. Художник, обостренно чуткий к общественным настроениям, атмосфере истории и современности, сын своего народа и человек своей эпохи, Шевченко отражал не только лучшие черты национального характера, но и его слабости, в частности, национальные предрассудки, то, что Пушкин называл «общепринятыми в то время понятиями»⁶. Однако в принципиальном плане исповедуемой и утверждаемой Шевченко идее Украины чужды национальная ограниченность, этническая и религиозная нетолерантность. «Куцый немец с постной рожей» («И мертвым, и живым…») для него не представитель определенного этноса, это фигура обобщенная, символ чуждости прежде всего духовной, нравственной, психоповеденческой, это чужак, перед которым ползают на брюхе свои земляки-«немцы», единокровные «чужие люди», отщепенцы; с этой точки зрения «немцами», в сущности, следует считать и «москаля», обманувшего и погубившего украинскую дивчину («Катерина»), и польских конфедератов, «ксендзов-иезуитов», и жадюгу-шинкаря Лейбу, который куражится над казаком («Гайдамаки»)… И в то же время Шевченко искренне готов протянуть руку «ляху» – ведь «мы одной матери дети»; он участвует в коллективном протесте против антисемитских проявлений, восхищается талантом и человеческими качествами К. Брюллова, охотно посещает дома петербургских немцев Фицтумов и Шмидтов, дружит с В. Штернбергом и К. Иоахимом, с поляками – однокашником Л. Демским и «соузниками» по ссылке Бр. Залесским, З. Сераковским, проявляет огромное уважение к семейству Репниных, к Ф. и А. Толстым, В. Жуковскому, С. Аксакову.

(Два последних имени – литературных – наталкивают на небольшое отступление.)

Уместным считаю заметить, что вопрос об отношении Шевченко к русским писателям и русской литературе в целом нуждается, на мой взгляд, в значительно более серьезной и объективной, нежели это было до сих пор, трактовке, очищенной от заангажированности любого идеологического пошиба. Пришло – и давно пришло – время взвешенного, объективного подхода к проблеме, решительного отказа от редуцированных схем, учета реальной неоднозначности, противоречивости украинско-русского культурного диалога-соперничества – взаимодействия в историческом контексте. Шевченковской проблематики это касается в полной мере. Пора, наконец, прямо сказать, кто были истинные русские друзья поэта, а кто – недруги, отбросив лукавую легенду о якобы благотворном влиянии Белинского, на самом деле едва ли не главного его литературного гонителя. Пора понять действительные симпатии и антипатии Шевченко в русской литературе. Известно, что он презрительно оценивал русскоязычный кич «про Матрешу, про Парашу, радость нашу» [«…Султан, паркет, шпоры»]; правда, что писателям – землякам советовал «на москалей не обращать внимания» – «пусть они себе пишут по – своему, а мы по – своему», предостерегал от «московщины», от «смехачества на московский лад»⁷, что в письмах к друзьям поругивал «черствое кацапское слово» [к Я. Кухаренко, 30 сентября 1842-го]… Но правда и то, что Шевченко восхищался русским писателем Гоголем (хотя и сетовал, что тот писал «не по-своему»), любил поэзию Лермонтова, высоко ценил Рылеева, Герцена, Салтыкова – Щедрина, хорошо знал современный русский литературный процесс.

Особый вопрос – о Пушкине. Да, Шевченко не мог простить великому русскому поэту «Полтавы», о чем есть свидетельство Я. Полонского⁸; да, ему глубоко чужд был имперский дух таких сочинений, как «Клеветникам России», и воспетое им «славянское море» (выделено здесь и ниже мною. – Ю. Б.) ничего общего не имеет с пушкинским «русским морем». Но при этом грех было бы оставить без внимания, что наедине с «милой Тетясею» (К. Пиуновой) Шевченко читает ей вслух именно Пушкина и что не написанная им поэма «Сатрап и Дервиш» задумывалась как нечто «вроде «Анджело» Пушкина»⁹⁹… В конце концов, существуя и работая в общеимперском литературном пространстве, возможно ли было сохранить эстетическую «невинность», да и – решусь сказать – кому она нужна, такая невинность, ведь настоящая литература не от непорочного зачатия рождается… Шевченко ab definitio не мог избежать – и не избегал – контактов и творческого взаимодействия с русской литературной средой и, разумеется, с самой русской литературой, а в русскоязычных своих поэмах и повестях испытал весьма заметное облучение им самим осуждаемой «московщины». Это факт, его следует объективно изучать, так что оставим заботу о бесплодном литературном стародевичестве этносвятошам, науке больше к лицу трезвый анализ…).

Возвращаясь к шевченковской идее Украины, подчеркну, что она далека как от национальной ограниченности, так и вообще от воинствующего ксенофобства и хуторянской «особости». Его позиция выражена в послании «И мертвым, и живым…» четко и достаточно гибко:

…И чужому научайтесь,

И свое познайте…

(Пер. В. Державина)

Он тоскует по славной родной старине, любуется, гордится ею, черпает в ней душевные силы и вдохновение, но в будущем видит Украину новую, не с гетманами с булавой и «в золотом жупане», не с запорожской вольницей, время которой ушло безвозвратно, – он мечтает, чтоб Украина дождалась своего «Вашингтона и правды нового закона» («Юродивый»), стала органичной частью мирового сообщества, общечеловеческой духовно-культурной парадигмы.

* * *

Такой многоаспектный дискурс Украины, каким он предстает у Шевченко, не мог, конечно, возникнуть сразу, одномоментно, он складывался поэтапно, в ходе идейной и эстетической эволюции, созревания поэта как художника и мыслителя. С этой точки зрения важное значение приобретает диахронический анализ, дающий возможность раскрыть генезис семантико-поэтической структуры, определить вектор, закономерности и стадии развития как процесса, в котором общая эволюционная направленность выявляется через нелинеарность реального движения, а преемственность не исключает моментов зигзага, скачка или, напротив, торможения.

Мотив (или, если взять шире, тема) Украины – это хотя и устойчивый, сквозной и, в этом смысле, повторяющийся элемент шевченковского дискурса, но все же повторяется он отнюдь не автоматически, не в неизменном смысловом наполнении и постоянной функции. Процесс точнее будет определить как «повтор-перемену», «повтор-развитие», а словообраз «Украина» как художественный феномен не инвариантного, скорее ковариативного типа, то есть такой, который, сохраняя свою изначальную природу, в то же время – в соответствии с определенным алгоритмом – претерпевает ряд внутренних трансформаций, обогащается новым содержанием и контекстуальными коннотациями. Относительно шевченковского дискурса Украины такой алгоритм проявляется в направленности поэтической мысли к большей зрелости, социальной и психологической глубине: от простого – к сложному, от одноплайового – к «стереоскопическому», к наиболее полному и, следовательно, правдивому художественному постижению феномена Украины в его контровертивности и коннотативном разнообразии.

В своих ранних произведениях Шевченко, обращаясь к имени и теме Украины, разрабатывает традиционные для украинского фольклора, прежде всего для исторической песни и думы, мотивы героики и трагизма в национальной истории; идеализация прошлого, прославление казацких подвигов, рыцарства выдающихся представителей нации – как исторических лиц (Тарас Трясило-Федорович [«Тарасова ночь»], Иван Подкова [«Иван Подкова»]), так и легендарных (Гамалия, герой одноименной поэмы), – сочетаются с плачем и тоской по Гетманщине¹⁰, казатчине, по утраченным Украиной славой

и волей: «…Все прошло, пропало…» («Вечной памяти Котляревского»),

Не вернется воля.

Не вернутся запорожцы,

Гетманы не встанут,

Не покроют Украину

Красные жупаны.

(«К Основьяненко». Пер. Н. Брауна).

В духе представлений, характерных для массового национального сознания на раннем (собственно – дошевченковском) этапе его становления, Украина предстает здесь в образе борца и жертвы одновременно, в декоративном богатстве казацких атрибутов (бунчуки, булава, красные жупаны, китайка и т.п.). Поэтика создания образа Украины опирается преимущественно на фольклорно-песенную систему с присущими ей традиционными признаками этнопространства (Днепр, пороги, степь, могилы, соловейко, байрак, буйный ветер, синее море), архетипальными образами – знаками, образами – символами (казак, запорожец, казацкие мать, жена или невеста, юноша – сирота, дивчина – тополь и др.). Важно отметить, что сфера художественного функционирования подобного рода признаков и архетипов, так же как исторических сюжетов и типологических для национального бытия и быта ситуаций, не ограничена у Шевченко лишь ранним периодом, они станут сквозными для всего творчества, войдя, однако, позднее в новый, интеллектуально более насыщенный и многогранный эстетико-поэтический, философский, историософский контекст. Это был процесс, включающий ряд этапов, каждый из которых знаменовал появление новых черт словообраза Украины, увеличение его смысловой емкости, расширение сюжетообразующго арсенала, совершенствование психологической и интонационной нюансировки.

Первые признаки такой динамики – еще скорее потенциальной, нежели четко выявленной, – поэтического сознания заметны уже в некоторых произведениях раннего периода: лейтмотив чужбины как антитезы Украины («Думка. – Течет вода в сине море…», «Вечной памяти Котляревского», «К Основьяненко»); разлад внутри патриархальной семьи, этой базовой ячейки национального сообщества и, казалось бы, неколебимого бастиона извечных и неизменных ценностей; усложнившиеся отношения личности с родом, этнически родным окружением, с сельской «громадой», ее старосветской моралью («Катерина»); поэтом акцентируется чувство своего одиночества, «сиротства» не только на чужбине, но и между теми земляками, которые воспринимаются им как «чужие люди» («Н. Маркевичу»). Отмеченные мотивы уже выходят за рамки фольклорного узуса, творческое воображение поэта, рисуя образ Украины, не удовлетворяется устоявшимися средствами, постепенно, зигзагообразно, подчас с торможениями и отступлениями, однако неотвратимо сказываются трудный личный опыт, жизненные – далеко не идеальные – впечатления, обостряющие поэтическое зрение и отнюдь не склоняющие к прекраснодушной гладкописи.

Чертами переходности отмечен образ Украины в самом значительном сочинении Шевченко этого периода – поэме «Гайдамаки», посвященной так называемой Колиивщине, народному восстанию на Правобережной Украине в XVIII веке. В «Гайдамаках» вырисовывается трехслойная структура поэтики. С одной стороны, здесь, как и в ранее написанных произведениях, заметное место занимают типично фольклорные признаки, средства, характерные для народнопесенной стихии. С другой – всю поэму пронизывает мощная литературная, романтическая струя: ностальгичееки-романтизированно-мифологические видения прошлого («Гетманы воскреснут в жупанах старинных…», «И над Украиной… блеснет булава!»), история любви Яремы и Оксаны, приправленная приключенческим элементом, приемы «готической поэтики» в изображении сцен ритуального освящения гайдамацких ножей, кровавой резни в Умани и Лысянке, страшной и трагической фигуры одного из вожаков восставших Ивана Гонты, якобы публично зарезавшего своих сыновей-католиков (этот факт не подтверждается историей)… Создается эпическая и жуткая панорама Украины, захлебнувшейся национальными и конфессиональными обидами, праведным, но и страшным в своей неудержимости и фанатизме гневом, жаждой мести и крови…

Третий (как раз принципиально важный с точки зрения новизны) семантико-стилистический пласт текста составляют лирические и публицистические авторские отступления, рефлексии, медитации, которые комментируют повествование и усложняют, углубляют образ Украины, встающий из описания кровавых событий, акцентируют дистанцию между тем, что поэт «слышал от старых людей», и отношением к этим событиям его самого. Во вступлении к поэме он в резком тоне отстаивает свое право рассказать внукам дедову правду о трагедии и славе Украины, но далее все чаще рассказ прерывается иными мотивами – боль сердца, скорбь, горькие раздумья о вражде между братьями («…Жить, водить бы дружбу»), осуждение бесовщины зависти, жадности, взаимной нетерпимости —

…И зуб за зуб

И муки за муки!

Сердцу больно, как помыслишь:

Что людей побито!

Сколько крови!

(Пер. А. Твардовского)

А в «Предисловии» (фактическом «Послесловии») романтизированные в поэме гайдамацкие вожаки Гонта и Максим Зализняк однозначно оценены как «атаманы этого кровавого дела», поэт приходит к осознанию своего долга показать современникам, «что отцы их ошибались»… То есть дедовскую правду он дополняет и корректирует правдой собственного знания, осмысленного исторического опыта.

Такая противоречивость авторской позиции в пределах одного произведения и, как следствие, структурно-семантическая амбивалентность последнего не могли, разумеется, не сказаться на полноте и четкости образа Украины: в «Гайдамаках» есть черты и грани этого образа, есть тема, мотив Украины, есть проникнутые болью и искренним патриотическим чувством достоверные картины, сюжеты, фигуры ее истории, тоска по героическому прошлому, однако стройной, целостной историософской и поэтической концепции Украины в поэме еще нет.

Впрочем, именно противоречивость, переходность, именно несовпадение изображения и авторских рефлексий по поводу изображаемого – это не что иное, как симптом движения поэтической мысли к такой концепции, зародыш качественно новой стадии в процессе создания образа Украины, новых духовно-креативных импульсов. Вектор этого движения направлен к максимальной правдивости образа, его полноте, многомерности, многозначности, в конце концов – внутренней дифференцированноcти, вплоть до антиномичности. Поэтическое зрение Шевченко становится более острым, более «всевидящим», он теперь в состоянии разглядеть (а поэтической мыслью – постичь) не только привлекательное, героическое, славное, но вместе с тем, как это ни горько, и то, что достойно осуждения, те деформации идеального образа, которые возникли вследствие фатально неблагоприятной исторической судьбы и – от правды не уйти – обнаруживают далеко не лучшие черты этноменталитета, национальной социопсихологической традиции, коллективного бессознательного.

Следующая, после «Гайдамаков», стадия этого процесса – уже стадия зрелости, отмеченная рукописным сборником «Три года». Как итог двух (1843 и 1845) поездок поэта на родину, как поэтическое осмысление увиденного и пережитого, сборник «Три года» представляет собою впечатляющий лирический документ тяжкого разочарования, болезненного духовного надлома, сурового прозрения.

…И прозрели очи

У меня тогда…

……………………………….

И высохли мои слезы,

Слезы молодые, –

пишет поэт в исповедальном стихотворении, давшем название всему сборнику. Та Украина, которой он бредил на чужбине, которую видел в ностальгических петербургских мечтах и снах, воспевал в тогдашних стихах, теперь, вблизи, предстала перед ним без романтической дымки, в мрачном, непривлекательном освещении, в жестоких картинах крепостной неволи, нужды, социальной несправедливости, человеческой низости и лжи.

И я сердце разбитое

Отравой врачую,

Не пою теперь, не плачу,

А совой кричу я.

(Пер. П. Панченко)

Этот жутковатый «крик совы» пронизывает страшные видения кровопролития, призывы к мести и насилию в стихотворениях «Холодный Яр» и «Как умру – похороните…» (больше известное как «Завещание»), с ним перекликается мотив сыноубийства «за свободу, честь и славу» Украины в послании «Гоголю».

Последний пример, однако, нуждается в оговорке. Первые два из только что названных стихотворений целиком лежат в русле традиции «Гайдамаков» с присущими ей элементами «поэтики ужасов» (а «Холодный Яр» вообще связан с поэмой генетически, это экспрессивная полемическая реакция на критику гайдамачества историком А. Скальковским и тем самым, косвенно, защита поэтом своего произведения). В семантической гамме послания «Гоголю» имплицитная, даром что легко узнаваемая, реминисценция эпизодов сыноубийства из «Тараса Бульбы» и «Гайдамаков» не играет самостоятельной роли, она обретает смысл и социопсихологическую мотивацию лишь в контексте всего стихотворения, в корреляции с его лейтмотивом – авторским «плачем» по утраченному национальному достоинству земляков, инфицированных вирусом социальной вялости, подколониального соглашательства и холопства (все «оглохли», «ослепли», «в кандалах… поникли»). Упоминание о совершенных Тарасом Бульбой и Гонтой сыноубийствах выступает тут не как эффектная романтическая «страшилка» и не героико-«патриотический» символ, оно, в сущности, выполняет функцию служебную – создания контраста между двумя украинскими мирами: Украиной прежней, вольной, казацкой, и Украиной нынешней, лишенной политической и духовной независимости, страной «оглохших», «поникших», надломленных, неспособной даже на страшный (как бы его ни оценивать с моральной точки зрения) подвиг жертвы ради своей чести и воли. Эта Украина в рабской покорности «отечеству-престолу» скорее продаст своих сыновей «царю на бойню», на пушечное мясо для империи. За метафорой «бойни» стоит кровавая историческая конкретика кавказской войны, и здесь возникает параллель с поэмой «Кавказ», где Шевченко оплакал смерть своего друга Я. де Бальмена, которому суждено было погибнуть

Не за Украину –

За ее тирана…

Довелось испить

Из царевой чаши царевой отравы.

(Пер. П. Антокольского)

Мотивы, артикулированные в послании «Гоголю», проходят – в различных модификациях и с разной степенью эмоционального напряжения – и через другие программные для сборника «Три года» произведения. Читатель словно попадает в кунсткамеру, где собраны нравственные уроды, безнациональные евнухи: отщепенцы, помогающие чужакам раскапывать священные могилы, снимать с матери – Украины «рубаху… худую» («Разрытая могила»); столичные «землячки» с «казенными пуговками» («Сон. – У всякого своя доля…»); «Рабы, холопы, грязь Москвы», «варшавский мусор», чванящиеся тем, что ловко ходят в колониальном ярме, «ловчее, чем отцы ходили» («И мертвым, и живым…»)…

Кто же они, эти «гадюки» («Чигрине, Чигрине…»), «не люди – змеи», которые «опустошили» сердце поэта, «высушили чадом – дымом» добрые слезы («Три года»), довели до крайней степени отчаяния:

Что мне – плакать, иль молиться,

Иль виском об угол?

(«Зачаруй меня, волшебник…» Пер. П. Семынина)

Марксистское шевченковедение отвечало на этот вопрос с однозначно классовых позиций: конечно же, крепостники, панство, эксплуататоры трудового народа. И в этом, надо сказать, была немалая доля правды, но все же лишь доля. Вне всякого сомнения, Шевченко ненавидит панство, тех, что «сермягу в заплатах с калеки снимают», дерут шкуру с «люда убогого». Но он презирает, гневно клеймит и этот покорный, парализованный равнодушием, синдромом рабства «люд»:

Молчат люди, как ягнята,

Вытаращив очи!

Пускай: «Может, так и надо?»…

(«Сон». Пер. В. Державина)

Не забудем и о том, что ненавидимые Шевченко «змеи» – этнически не чужое ему панство, «родное», украинское, которое, продав за чечевичную похлебку свое национальное первородство, лакействует перед имперской силой; с такими «детьми» Украина остается «сирою вдовицей».

Таким образом, социальный, классовый аспект в раздумьях Шевченко об Украине неотрывен от нациософского и оба – от социопсихологического. Несчастная вдова, у которой единственного сына забрали в солдаты (образная параллель к Украине – «сирой вдовице»), вынуждена наняться на работу «у евреев¹¹  за жалкую плату», свои, «крещеные», не взяли – больно, мол, стара, не справится («Сова»). Проблема в сущности универсальная, и гневные реакции Шевченко на уродливые явления в украинском социуме были, в конечном счете, глубинно связаны с присущим поэту острым чувством катастрофического несовершенства мира и человека как таковых. Однако в данном случае мы говорим о самой близкой ему части этого мира – об Украине, о конкретном историческом явлении, которое украинской нациологической мыслью позднее будет определено понятием «малороссийства». Шевченко такого понятия еще не употребляет, но симптомы этой застарелой, позорной болезни нации он диагностировал с достойной удивления точностью. Он стал первым, кто провел четкую разделительную линию между такими категорями, как «Украина» и «Малороссия». Характерно, что, как правило, название «Малороссия» встречается в его официальных бумагах и переписке с русскими корреспондентами, между тем в письмах к духовно близким землякам и, особенно, в поэтических произведениях фигурирует имя «Украина».

Силу, инспирирующее значение шевченковской национальной самокритики, положившей начало в украинской литературе, общественной мысли, шире – в национальном самосознании в целом, – живительной, одной из самых благородных традиций, трудно переоценить. Это был воистину духовный подвиг поэта, необходимый фактор и предпосылка построения модерной историософской и поэтической концепции Украины, ее (концепции) неотъемлемая составляющая. Шевченко делает и следующий, решающий шаг в этом направлении – стремится обнаружить и показать корни этих уродливых явлений, истолковать их, вывести свой критический дискурс Украины на новый уровень, в пространство Истории.

Унылая панорама запущенного, покрывшегося «бурьяном» и «цвелью» края, «опутанной корчмами» земли, захваченных, закупленных чужаками степей, «разрытых могил»; руины когда-то славного Чигирина, гетманской резиденции, а ныне бессильного старца, проспавшего «всю Украину» и теперь дремлющего в руинах, забвении, бесславье, так что никто и не скажет, «где ты стоял, зачем стоял», – эта предельно экспрессивная, почти апокалиптическая («…Все на свете минет!») метафорика сборника «Три года» отражает реалии национального бытия, она расположена на оси исторического времени; тема и образ Украины предстают, помимо современного, еще и в ретроспективном и прогностическом измерениях, обретают историософско – концептуальный характер. Шевченко не хочет, органически не может позволить себе уклониться от болезненных вопросов о смысле национальной истории, о результатах героических усилий нации, цене утрат, человеческих жизней, пролитой крови:

За что же мы панов рубили?

Орду бесчисленную били

И ребра пикой боронили

Царевым слугам¹²?

(«Чигрине, Чигрине…» Пер. Л. Длигача)

На горькие вопросы поэта отвечает сама Украина-мать в своем монологе-плаче «Разрытая могила»:

О Богдан, когда б я знала

Что мне жизнь сулила,

Я тебя бы в колыбели

Насмерть задушила.

(Пер. М. Славинского)

Но все же не только плач и горечь, не только печаль и тоска по утраченному славному прошлому, когда Украина «знала власть» и «знала волю», определяют тональность шевченковского дискурса Украины в период «трех лет», звучат у него и ноты веры в ее будущее, в витальные силы украинского народа, лишь до поры дремлющие. Сквозь плач над «великой руиной», «печальными былями» давних лет, над тяжкими грехами «дедов наших», сквозь гневные предостережения современным «потомкам дрянным» («Суд настанет…»), страшные видения кровавой народной мести, – сквозь все это и вопреки этому в воображении поэта встают милленарные картины, окрашенные в тона исторического оптимизма, пусть и робкого, пусть и романтично-утопического:

И забудется позора

Давняя година,

Оживет иная слава,

Слава Украины,

И свет ясный невечерний

Тихо засияет…

(«И мертвым, и живым…» Пер. В. Державина)

В стихотворении «Чигрине, Чигрине…» Шевченко высказывает надежду, что из посеянных им слез взойдут ножи «обоюдоострые», – мотив, корреспондирующий с темой «освященных» ножей в «Гайдамаках»; нельзя, однако, не заметить, что содержание и поэтическая функция этого мотива изменились, он трансфомировался в мотив национального самоочищения: историческое предназначение ножей заключается не в мести, а в том, чтобы «вскрыть гнилое сердце нации», выцедить из нее «сукровицу», влить

горячей,

Светлой, свежей, чистой крови

Молодой – казачьей!!!

«Разрытая могила» и «Чигрине, Чигрине…» – своего рода пролог к завершению концепции Украины, осуществленному в поэме – мистерии «Подземелье» (в оригинале – «Великий льох»¹³), ее подготовительный «конспект». Основные идеи, грани концепции, лейтмотивы, метафорические элементы, составляющие в совокупности сквозной лирический, историо- и нациософский «сюжет» двух этих стихотворений, а в конечном счете и сборника «Три года» в целом, прежде всего, таких базовых произведений, как поэма – комедия «Сон», послания «Гоголю» и «И мертвым, и живым…», стихотворение «Три года», достигают в мистерии высшей степени концентрации. Фигура Богдана Хмельницкого (и через нее, опосредованно, мотив Переяславской рады), тема «малороссийской» капитуляции перед силой и коварным лукавством империи, метафора «разрытой могилы» и архетип Клада – эти компоненты не просто повторяются, варьируются в мистерии, здесь они выполняют функцию структурно-семантического каркаса, сплавлены в синтетический образ – концепт Украины.

Главным фактором достижения такого синтеза выступает опорная для поэмы, творчески освоенная и, разумеется, определенным образом трансформированная Шевченко мистериальная традиция, в частности, такие характерные для нее особенности мировидения и художественного обобщенеия, как тернарный принцип построения на всех структурных уровнях, важная роль мифологического и мифопоэтического элемента, превалирование условно-знакового начала над конкретно-чувственными представлениями и миметическими формами, романтико-мистический, иррациональный ракурс в истолковании явлений и процессов.

Образ, историческая судьба Украины осмыслены Шевченко в координатах трех константных этапов ее развития, корреспондирующих с тремя судьбоносными этапами христианской истории – рождением, смертью и воскресением Иисуса Христа;

1. A Concordance to the Poetic Works of Taras Shevchenko. V. 1 – 4 (Конкорданщя поетичних TBopie Тараса Шевченка. Т. 1 – 4 / Ред. й упоряд. Ольницького, Ю. Гавриша). Shevchenko Scientific Society, USA, New York; Canadian Institute of Ukrainian Studies Press. Edmonton -Toronto, 2001^[↩]
2. Ю. Шерех (Шевелев) в опубликованной в 1990 году статье, где в сравнительном плане рассматривается творчество художника Н. Ге и художественное наследие Шевченко, касаясь «темы Украины», насчитывает 269 упоминаний; расхождение в цифрах связано, вероятно, с тем, что Ю. Шерех имеет в виду не только собственное имя существительное, но и производное от него определение «украинский» (Шерех Юрт. Микола Ге і Тарас Шевченко: мистець у відмінному контексті // Шерех Юрш. Пороги і запоріжжя. Література. Мистецтво. Ідеолопя в 3 тт. Т. II. Харків: Фоліо, 1998. С. 70).^[↩]
3. Было бы неправильно обойти молчанием мнение на сей счет Ю. Шереха, высказанное в упомянутой выше статье. Ученый выражает несогласие с теми, кто видит в «теме Украины» «сердцевину поэзии Шевченко», он считает, что «это утверждение склоняет к тому, чтобы воспринимать Шевченко прежде всего как «национального политического трибуна»», что оно заслоняет от нас «Шевченко-философа», имеющего «свое собственное представление о мире и месте человека в нем», принижает «универсализм» шевченковской поэзии. При всем уважении к одному из авторитетнейших украинских филологов, согласиться с ним в данном случае невозможно: во-первых, то, что он называет «темой Украины», – отнюдь не просто «тема», вернее, не только тема, это комплексная, полисемантическая и многоаспектная философско-эстетическая, историософско-экзистенцнальная проблема; во-вторых, заложенные в ней национальное и универсальное начала ни в малейшей степени не противоречат друг другу. В суждениях Шереха улавливается полемическая направленность (что признается автором в примечании к украинскому переводу его – в первоначальном варианте англоязычной – статьи) против так называемого «просвнтянства», попыток некоторых его земляков по диаспоре свести творчество Шевченко и, шире, украинскую культуру «к этнографизму и патриотизму»; это отчасти объясняет его позицию, хотя не делает ее более убедительной (Шерех Юрий. Указ. изд. Т. П. С. 69 – 70, 78).^[↩]
4. См.: Куліш П. Вибрані твори. Київ: Дніпро, 1969.^[↩]
5. Савицкий П. Н. Географические особенности России. Ч. 1. Прага: Евразийское книгоиздательство, 1927. С. 30 – 31.^[↩]
6. Пушкин А. С. Поли, собр соч. в 10 тт. Т. 7. М.: Изд. АН СССР, 1958. С. 335.^[↩]
7. Шевченко Т. [Передмова до нездійсненого видання «Кобзаря»] // Шевченко Т. Повне зібр. творів. у 12 тт. Т. 5. Київ: Наукова думка, 2003. С. 208.^[↩]
8. Полонский Я. П. Споминки про Шевченка // Т. Г. Шевченко: Кобзар з додатком споминок про Шевченка писателів Тургенева і Полонського. Т. П. У Празі, 1876. С. XI.^[↩]
9. Шевченко Т. Указ. изд. Т. 5. С. 62. Некоторые аспекты этой проблематики рассматриваются в монографии: Нахлік Є. Доля – Los – Судьба: Шевченко і польські та російські романтики. НАН Украшн. Львівске від. Інст-ту літ-ри ім. Т. Г. Шевченка. Cepiя «Літературознавчі студії». Внп. 8. Львів, 2003.^[↩]
10. Гетманщиной в XVI-XVIII веках называлась Левобережная Украина с Киевом (позднее – Черниговская и Полтавская губернии). Хотя эта часть Украины после Андрусовского перемирия 1667 года входила   в состав Российской империи, политический уклад Гетманщины продолжительное время характеризовался относительной автономией: власть выборного гетмана, деление на полки и сотни, собственное самоуправление и судопроизводство; в национальном сознании Гетманщина ассоциировалась с казацкими «вольностями» и самостоятельной государственностью. Прекратила свое существование (хотя название еще долго сохранялось) после ликвидации института гетманства Екатериной II в 1764 году. ^[↩]
11. Один из многих печально-комических примеров переводческого (скорее всего, вынужденного) лукавства – у Шевченко: «жидам воду носить».^[↩]
12. В оригинале здесь «московські ребра»; точно так же в процитированных выше строках из «Кавказа» «московська отрута» заменена «царевой отравой» – переводчики разные, прием (быть может, редакторский или цензорский карандаш) один и тот же…^[↩]
13. Украинское слово «льох» означает – в узком смысле – «погреб», «подвал», «яму». У Шевченко оно, в сочетании с эпитетом «великий», употреблено в метафорическом значении, как образ-символ – таинственное хранилище Клада. Предложенный Ф. Сологубом перевод – «Подземелье» – формально адекватен, однако метафизический смысл образа при этом утрачен, поэтому я позволю себе, в порядке исключения, пользоваться оригинальным названием поэмы.^[↩]