Уильям Ш е к с п и р. Дневник европейского путешествия / Перевод с англ. С. Макуренковой. В 2 тт. Т. 1. М.: Река времен, 2016. 368 с.; Т. 2. 2021. 460 с.

Шекспир? В русском переводе книги — да, Шекспир. В английском оригинале 1611 года — «Coryat’s Crudities». Перевод оригинального названия дан на втором титульном листе: «Кориэтовы нелепицы, в спешке заглотанные во время пятимесячного путешествия по Франции, Савойе, Италии…» Следует перечисление мест, посещенных путешественником, завершенное словами: «…позже переваренные в пустынном воздухе Одкомба в графстве Сомерсет и ныне распыляемые к потреблению путешествующих подданных королевства».

Странно, что по-русски книга заставила себя так долго ждать. Я имею в виду не четыре столетия со дня ее лондонского издания и не пять лет, отделяющие второй том перевода от первого, а три с лишним десятка лет, прошедшие с тех пор, как «Кориэтовы нелепицы» были открыты для русского читателя в качестве одного из антистрэтфордианских аргументов. Так что рецензия предполагает некоторую предысторию.

В английских справочниках по Шекспиру Кориэту уделяется несколько строк с добавлением какого-нибудь факта. В замечательном по точности характеристик «Shakespeare Companion» (Penguin, 1964) Ф. Э. Хэллидей говорит о Кориэте: «Путешественник, остроумец, член кружка, собиравшегося в таверне Сирены…» — и приводит сообщение о том, что в Венеции он видел на сцене женщину-актрису (напомню: в елизаветинской Англии женские роли исполняли юноши). В оксфордском «Companion to Shakespeare» (под редакцией М. Добсона, 2001) выделен другой факт — шекспировский: принято считать, что в кружок в таверне Сирена, включавший Бена Джонсона и Джона Донна, входил не только Кориэт, но и, предположительно, Шекспир.

Совсем иное значение «Кориэтовым нелепицам» (или в первоначальном переводе — «нелепостям») придало их русское открытие. Произвел его И. Гилилов, капитан дальнего плавания, вставший у руля российского шекспироведения в 1990-х и определивший ему антистрэтфордианский курс. Кориэт и его путешествия оказались на этом пути немаловажной вехой. Открытие состоялось в «Шекспировских чтениях. 1985» [Гилилов 1987] еще под редакцией А. Аникста. Поскольку Александр Абрамович пресекал дилетантские шалости (они же нелепицы), то в «деликатном направлении», касающемся авторства Шекспира, приходилось «ограничиваться некоторыми не слишком прозрачными намеками» [Гилилов 2007: 488]. Первоначальное название материала было разумным и деликатным: «Собеседник Шекспира — удивительный писатель Томас Кориэт из Одкомба».

Теперь, когда можно не деликатничать, кориэтовы «нелепицы» выходят под именем Шекспира.

Так что, оценивая русское открытие Кориэта и появление книги под шекспировским именем, нужно отделять зерна от плевел. Зерна — введение в обиход книги, чрезвычайно любопытной как свидетельство елизаветинского остроумия, как явление литературного быта. А в том, что касается травелога — знакомства англичан с европейским миром того, что назовут Grand Tour — воспитательный маршрут для молодого англичанина: Франция, Италия, Швейцария, Германия. Кориэт задумал и восточное путешествие, но оно не состоялось. Можно лишь пожалеть, что он не доехал до уже открытой англичанами Московии.

Что касается плевел, то это подтягивание новых фактов к антистрэтфордианскому отрицанию шекспировского авторства. Дело не только в том, что книгу Кориэта написал Шекспир, а в том, что все шекспировское написал граф Рэтленд. От него, кажется, уже давно отступились все, кроме российских еретиков. Почему? Против него есть главный аргумент, приведенный в его биографии среди «Кратких сведениях об авторах панегириков» (Е. Мосина), хвалебных стихов в честь Кориэта. Первым знаменательно стоит граф Рэтленд, родившийся 6 октября 1576 года в замке Бельвуар (I, 228). Далее на с. 229–230 читаем, что в 1598 году Мерес «упоминает имя Шекспира (читай: Рэтленда. — И. Ш.) как автора сонетов, которые известны кругу его друзей, а также как автора двенадцати пьес…». Следует перечислительный ряд, в котором не только «Два веронца» (почему бы эту однолинейную комедию не сочинить в 21 год?), но «Ричард II», «Ричард III», «Генрих IV», «Ромео и Джульетта», «Сон в летнюю ночь», «Венецианский купец»…

На это есть, конечно, ответ, что заурядным умом гения не понять, но все-таки двенадцать пьес (и каких! демонстрирующих столь очевидное взросление ума и стиля) в юном возрасте (начиная с тринадцати?) — это противоречит не только узкому здравому смыслу, но и типологии гениальности. Вот почему западные антистрэтфордианцы расстались с Рэтлендом, но не россияне.

Оставим плевелы их авторам, а поговорим о книге. В основном о том, как она сделана, — о ее научном аппарате. Это важный материал для понимания самой книги. Проницательность обнаружил еще И. Гилилов, дав название последнему разделу главы о Кориэте — «Раблезианский карнавал». Не знаю, читал ли капитан М. Бахтина, но бахтинский поворот мысли здесь очевиден в отношении не только карнавала, но и термина, давно заставляющего оппонентов потрясать копьями, — «мениппея». Он кажется сомнительным именно классикам, напоминающим, что от философа-киника Мениппа практически ничего не осталось, а если мениппея в каком-то виде и была, то мы о ней можем лишь гадать. На это те, кто занимается Ренессансом, отвечают, что Бахтин ввел понятие в книге о Рабле, создавшем не что иное, как мениппею.

Под это понятие подходят и «Кориэтовы нелепицы», если не в части травелога (хотя и там карнавальный стиль присутствует), то в части, книгу открывающую: «Кориэтовы панегирики» (XXXVI–CXVI). Несколько десятков поэтов прославляют Великое путешествие таким образом, что путешественник предстает фигурой шута, а если предпочесть установившееся разделение комических персонажей у Шекспира — клоуна.

Такой стиль — сложная задача для переводчика. В какой мере русский Кориэт в переводе С. Макуренковой (панегирики переводят разные авторы) поднимается до уровня русского Рабле в переводе Н. Любимова? И каков уровень оригинала? Что же касается перевода, то елизаветинское комикование выглядит не столько остроумным, сколько угловатым (не буду говорить — корявым) уже в развернутом названии книги (см. выше).

Теперь о научном аппарате, основательно обставленном постраничными комментариями (А. Марков) и в общей сумме двенадцатью статьями в обоих томах (не считая введения С. Макуренковой). Их диапазон широк. Случай Кориэта-Шекспира рассмотрен в самых разных плоскостях: «Авторство как вымысел и присвоение: греко-латинская игра» и «Кориэт — ренессансная мера человека» (А. Марков), «Записная книжка гения» и «Эпифеномен гениальности» (С. Макуренкова), «Шекспировский вопрос в современном авторском праве» (О. Богданова), об архитектуре и путешествии как явлениях культуры, о Шекс­пире и Лоренсе Стерне, Шекспире и Боттичелли.

Размах мировой культуры (своей избыточностью добавляющий карнавальный тон) не для оценки в краткой рецензии. Широта привлекает, но после Кориэта-Шекспира подтачивается сомнением — насколько убедительно? О мере убедительности подам лишь несколько реплик в одном аспекте — шекспировском, раз он предложен на титульном листе, и на материале одного раздела — «Краткие сведения об авторах панегириков».

Среди авторов есть такие, о ком сказано: «не найден». Есть такие, чья биография составила бы целый том, но комментарий предполагает привлечение сведений не из истории английской литературы, а тех, что могут пролить свет на присутствие данного автора в этой книге, в шекспировском контексте (даже безотносительно посыла «Кориэт–Шекспир»). Не раз возникает ощущение избыточной информации, но порой — недостаточной.

«Джон Дэвис из Хирфорда (John Davies of Hereford) (I, 271)» — не будем заходить в джунгли транслитерации, где каждый не без греха и невозможно не считаться с русской традицией. Можно — Дэвис, но лучше — Дейвис. А вот откуда Хирфорд — ни написание, ни произношение этого не объяснит. Вероятно, сочетая английское произношение и русскую традицию, нужно: Херифорд.

Для общего сведения названо несколько произведений Дэвиса (нужно ли?), потом — переход к его знаменитой эпиграмме, одному из первых произведений, посвященных современником Шекспиру. Из нее вырван один факт: видимо, Дэвис входил в круг «знавших о литературной маске Шекспира», поскольку в названии эпиграммы сравнил его с «античным комедиографом, выкупленным из рабов»: «Нашему английскому Теренцию мистеру Уиллу Шейк-спиру». Но эпиграмма знаменита сообщением о том, что на сцене Шекспир играл королей и в жизни бывал королю спутником или собеседником. Это сообщение давно смущает, но в данном случае нет ни упоминания, ни попытки интерпретации. Едва ли сомнительное подозрение по поводу намека на низкое происхождение Шекспира более важно, чем попытка понять сказанное.

Еще одно искаженное имя: Дадли Диггес (Digges). Конечно, не Диггес, а Диггс или Диггз (как писал Гилилов). Но главное не в этом. Есть сведения о дипломатической карьере, о друзьях, но нет того, что обязательно должно быть: есть сведения об отце, но нет об отчиме и брате, а они принципиальны для решения шекс­пировского вопроса. Отчим — Томас Рассел, один из душеприказчиков Шекспира в Стрэтфорде, брат — Леонард Диггс, автор самых громких панегириков Шекспиру к Первому фолио (1623) и к сборнику его стихотворений, выпущенному Бенсоном (1641).

Где можно искать ответ на вопрос: мог ли Уилл Шекспир из Стрэтфорда быть лондонским поэтом и драматургом? Только связав эти два города и этих двух персонажей. Леонард Диггс — ученый-испанист, заметная фигура в литературном Лондоне, и одновременно человек, знающий о Шекспире в Стрэтфорде, вероятно, знакомый с ним — через своего отчима. Я бы сказал, что он ключевая фигура в шекспировском вопросе наряду с Уиль­ямом Давенантом или Майклом Дрейтоном, чье посещение Шекс­пира в Стрэтфорде также не отмечено комментатором. Или все они были участниками игры? С вовлечением каждого нового участника ее тайна становится все менее реальной.

Если уж книга введена в шекспировский круг, то в ней плотнее дóлжно было представить шекспировский контекст, хотя, понятно, пришлось бы менять и обложку, и титул.

Первое впечатление сложилось от знакомства с замыслом и аппаратом издания. Кориэт вошел в круг российского шекспироведения и еще потребует как внимательного прочтения травелога, так и изучения книги в качестве свидетельства о елизаветинском литературном быте.