«Что за жизнь, что за радость, коль нет золотой Афродиты?» Прагматика куртуазности

В 1886 году Александр Николаевич Веселовский перевел «Декамерон». Это был первый полный перевод классического произведения на русский язык. Однако не меньшее, по крайней мере эволюционное, значение имеет раннее произведение Дж. Боккаччо — поэма «Филóстрато» (1335–1339). В ней оттачивались нарративные приемы и типы персонажей, впоследствии неоднократно появлявшиеся в разных повествовательных формах эпохи Возрождения. По этой причине «Филострато» иногда называют предчувствием «Декамерона», но не его одного.

Несмотря на столь сильную позицию этой поэмы в творческом наследии Боккаччо, до сих пор отечественные исследователи (обращающиеся к ней не так уж часто) обходились без перевода. Им приходил на помощь Веселовский с монографией «Боккаччьо, его среда и сверстники» (1893) с подробным прозаическим изложением текста поэмы. Возможная причина — в автобиографизме, которому исследователи уделяли наибольшее внимание: «Филострато» начинается с обращения автора, где говорится, что лежащий в основе куртуазный сюжет о Приамовом сыне Троиле и красавице Крессиде позволит Боккаччо точнее передать его переживания по поводу разлуки с возлюбленной Фьяметтой, оставившей его, как когда-то Крессида Троила.

Ценность «Филострато», однако, не позволяет ограничиться его автобиографической стороной. Связь поэмы с традицией и одновременная новизна, психологизм любовных страстей и певучесть народного языка (volgare) не только обеспечили ей читательских успех, но и определили дальнейшую судьбу сюжета: именно «Филострато» лежал на столе Дж. Чосера, когда тот писал (а частично и прямо перелагал) поэму «Троил и Крессида», а затем, пользуясь уже текстом Чосера, к одноименной пьесе приступил У. Шекспир.

Тем не менее на русский язык поэму не переводили вплоть до 2022 года. Теперь благодаря труду А. Триандафилиди она открыта для читателя и, можно надеяться, привлечет новый исследовательский интерес, которого заслуживает [Боккаччо 2022]. Данное издание — как раз то, чего не хватает вышедшему в серии «Литературные памятники» сборнику 2001 года, где есть произведения Чосера и Шекспира, а также шотландского поэта Роберта Хенрисона, придумавшего продолжение истории роковой изменщицы — «Завещание Крессиды». Кроме того, сборник содержит статью А. Горбунова «Горести царевича Троила» — единственную в отечественной науке попытку представить историю бытования сюжета о Троиле и Крессиде в мировой литературе. Теперь исследователям доступны все главные тексты на этот сюжет, написанные в Новое время. Это ли не повод поговорить о куртуазной любви в ее расцвете и в ее упадке?

Куртуазность — благозвучное понятие, но сегодня оно может вызвать и недоумение, и просьбу объясниться. Это кажется вполне справедливым: какое отношение к постмодернистской современности может иметь странная условность, возникшая в конце XI века на юге Франции и распространявшаяся по Европе сначала в рамках рыцарской, а по­том в основном придворной культуры вплоть до XVI века? Она постепенно теряет актуальность и смещается в пародию. Но как куртуазность могла возникнуть, а затем уйти из средневековых замков, от рыцарского турнира и от любви как служения и поклонения, которому как будто бы нет места и не только в нашем, но и в гораздо более раннем историческом пространстве?

Ответ на этот вопрос предлагают две классические работы: статья «Из истории развития личности: женщина и старинные теории любви» (1872) А. Веселовского и раздел «Куртуазная любовь» из книги «Аллегория любви» (1936) К. С. Льюиса. Из этих материалов один был не так давно возвращен, а другой впервые стал доступен в русском переводе, что в свою очередь дает повод для их параллельного прочтения.

Их авторы, следуя похожему исследовательскому сюжету, разумеется, независимо друг от друга, разворачивают картину куртуазной прагматики, то есть бытования куртуазной условности, соотнесенной с жизненным бытом. Если Льюиса больше занимает судьба куртуазности на всем ее протяжении: от античности через Средневековье к нам, современным читателям и влюбленным, — то Веселовский в большей мере сосредоточен на том моменте, когда куртуазное чувство, пережив расцвет в рыцарском замке, оказывается связанным «обрядом и обычаем» итальянского города.

На первых же страницах Льюис справедливо замечает:

…самые важные и самые революционные их (куртуазных отношений. — А. Ш.) элементы создали фон для европейской литературы
девяти следующих столетий.

В XI веке французские поэты открыли, изобрели или впервые выразили те романтиче­ские качества страсти, которые английские поэты все еще описывали в XIX веке. Они осуществили переворот, затронувший нашу этику, все сознание, всю повседневную жизнь, и возвели непреодолимые барьеры между нами и классической древностью или современным Востоком [Льюис 2015: 24].

Исходя из этого, мы с вами унаследовали именно куртуазную модель любовного чувства. Но ее ли? И если да, то в какой мере? И что же такое куртуазность XI века в определении, предложенном Льюисом? Форма куртуазной поэзии —

это лирика (речь о начальной стадии; позднее она освоит и эпический род, итогом чего станет рыцарский роман. — А. Ш.), стиль — усложненный, «цветистый» и намеренно загадочный. Чувство — конечно, любовь, но любовь особого рода, ее признаки — смирение, вежество, измена и собственно культ Любви. Влюбленный всегда жалок. Покорно удовлетворять малейшие прихоти дамы, хотя бы и самые фантастические, молчаливо сносить ее упреки, хотя бы несправедливые, — единственное, на что он может отважиться [Льюис 2015: 22].

Это — литература. Но как она соотносилась с практическими реалиями жизни? Христианство, пришедшее на смену более свободным античным воззрениям, хоть и не полностью отринув их, любовному чувству не помогало, напротив, оно «в очень общем смысле, настойчиво говоря о страдании и святости человеческого тела, стремилось смягчать или осуждать как постыдные наиболее откровенные случаи грубого и фривольного отношения античного мира ко всем областям человеческой жизни, а потому и к области пола» [Льюис 2015: 28]. Веселовский пишет о роли церкви категоричнее:

…призванная учить, от­водя язычников от плотских побуждений к жизни духа, очень естественно, что она скорее останавливалась на таких общественных яв­лениях, которые, казалось ей, отступали от ее идеала, были греховны; ей надо запугать плоть (здесь и далее курсив мой. — А. Ш.), и она действовала более отрица­тельными средствами: злые жены привлекли ее внимание перед добрыми, а средневековый склад мысли помог этим женам обобщиться в эпический тип злой жены, раздутый донельзя последующим развитием аскетизма [Веселовский 2010: 241].

Несмотря на богословские споры вокруг секса в браке и получаемого от него удовольствия, церковь все же однозначно запрещала любую раскрепощенность, а уж об измене и говорить нечего — это табу. Другое табу — почитание женщины наравне с Девой Марией. Распространено мнение о том, что куртуазная традиция заимствовала такой тип поклонения у христианства, однако для этого в таком поклонении недостаточно эротизма. Так или иначе, Прекрасная дама не может быть всерьез приравнена к Деве Марии; религия и сладострастие — два полюса, которые сойдутся через несколько веков под пером Данте. И однако вдруг на этом строгом аскетическом фоне в Провансе появляется ни на что не похожая, воспевающая доселе невиданное чувство к доселе не стоявшей так высоко женщине куртуазная поэзия.

Льюис настаивает на исключительности и некой обособленности куртуазного чувства, которое возникает совершенно не­ожиданным и малопонятным об­разом. Он даже не берется определить истоки этого явления: «Во всяком слу­чае, с определенностью можно сказать, что усилия ученых отыскать ис­точник провансальской любовной поэзии потерпели полную неудачу» [Лью­ис 2015: 31]. Льюис отмечает, что есть теория, которая хоть и выглядит многообе­щающей, все же несостоятельна. А именно — сведéние всего к Овидию. Поче­му многообещающей? Потому что у Овидия действительно можно обна­ружить то, что нужно: «Любовь становится великим и ревнивым боже­ством, которому служит неутомимое войско — те, кто дерзнул оскорбить его, и сам Овидий, его трепещущий пленник» [Льюис 2015: 26]. Все так, но с оговоркой: «Наука любви» насквозь иронична. Повод написания известен: изоб­личить развращенность высшего общества, а не воспеть любовь между мужчиной и женщиной, и уж тем более не восхвалить Прекрасную даму. Такое отношение к женщине в пору куртуазности было невозможным. «Но ведь по правилам игры, принятым в поэме, женщины — «роковые чаровницы», повелевающие его воображением, и вершительницы его судьбы. Он — их раб, они — суровы и беспощадны» [Льюис 2015: 26].
И Средневековье приняло эти правила более чем серьезно. Однако почему Льюис полагает, что теория несостоятельна? Дело здесь не в иро­ничности Овидия, которая в итоге не помешала куртуазности, а в том, что та­кая теория «встает перед непреодолимой трудностью: все данные указывают, что овидиевское влияние было гораздо сильнее на севере Франции, нежели на юге» [Льюис 2015: 32]. Очевидно, что с достоверно­стью установить происхождение куртуазности мы не можем, но так ли безусловна неудача?

Веселовскому, хоть он и признает исключительность куртуазности и не ставит себе целью найти ее истоки, удается предположить ее происхождение. Он начинает с того, в чем обнаружить куртуазность невозможно, — с эпического мировоз­зрения Средних веков, которые «остановились на формуле типа и не добра­лись до личности» [Веселовский 2010: 237]. Этому способствовали серьезные и труднопреодолимые обстоятельства, составлявшие средневековый контекст, в котором сошлись столь разнонаправленные реалии: