Углубление психологизма

Много критических копий скрещивается ныне, чтобы доказать преимущества или, вернее, большую органичность для многонациональной советской прозы тех или иных жанрово-стилевых направлений, художественных структур, чтобы утвердить в качестве «знака нашего времени» особую плотность художественно-конкретного изображения или, напротив, его условность, символическую насыщенность и «бытийность». Полемическая страстность в попытках научного прогнозирования путей развития многонациональной прозы естественна, ибо понятно стремление критики выявить перспективные художественные доминанты литературного процесса.

Не задаваясь целью выделить или отдать предпочтение каким-либо активно развивающимся ныне художественным направлениям и тенденциям, мы вряд ли ошибемся, утверждая, что для творческих исканий всей современной советской прозы характерно углубление психологизма. Возросло внимание к судьбе отдельного человека, отразившей судьбу эпохи, а отсюда – к художественным путям освоения новых, во многом еще не познанных социальных, нравственных и психологических черт личности. Вырос ее интеллектуальный и духовный потенциал, но одновременно повысилась и мера ее ответственности перед обществом. И вполне закономерно, что художественное изображение личности стало интенсивно обогащаться исследованием всего комплекса духовных стимулов и мотивов ее социального и нравственного поведения.

Это отмечали многие современные исследователи, и среди них Ю. Кузьменко, который, на наш взгляд, верно формулировал особенности нового этапа литературного развития, подчеркивая существенный сдвиг прозы в сторону философичности и психологизма: «Предельная» общественная ситуация, ставящая личность в особые, эпические по своему характеру, отношения с действительностью, сменилась таким состоянием мира, при котором частное и всеобщее соединяются между собой иным, более сложным и опосредованным, образом» ¹. Эпицентром художественного изучения становится «частное», проецирующееся на «общественное» и «всеобщее». Отсюда и изменения в характере художественного исследования, усиление в нем аналитического начала.

В основе современного художественного поиска глубинных жизнеотношений личности, свидетельствующих в свою очередь о складывающемся новом типе характера человека эпохи развитого социализма, лежит марксистско-ленинская концепция личности, предполагающая ее всестороннее гармоническое развитие и преобразующую, созидательную роль в прогрессе общества. Новый уровень исследования духовного существования человека социалистической эпохи открывает новые пути воспитания личности историей, ее социальной этики, нравственного начала и подлинной духовности.

В последних партийных документах, посвященных актуальным проблемам современного литературного развития, подчеркивается необходимость полноценного, многомерного художественного рассмотрения человека нашей эпохи во всем богатстве и многообразии его связей с политической, социальной жизнью страны, ее духовной атмосферой и нравственными исканиями. Вполне закономерно, что психологический анализ в лучших произведениях литературы социалистического реализма носит социальный характер, он направлен на изучение и выявление всей глубины многосторонних общественных связей личности, вне которых не может быть высказана «правда о душе человека» (Л. Толстой), вскрыты «глубочайшие тайники жизни человеческого духа» (М. Горький).

Тенденция к психологизации прозы обусловлена потребностью постичь все усложняющийся внутренний мир личности, раскрыть ее духовные и творческие потенции, как и ее нравственную ответственность перед собой и обществом. Эта тенденция часто обусловливает использование писателями таких художественных форм, в которых превалирует субъективный или лирический тип художественного обобщения. Психологическую или лирико-психологическую прозу отличают и отказ от авторитарного повествования, большая нагрузка на самовыражение и объективное самонаблюдение героя, то есть стремление дать характер как бы изнутри. Все более смелое обращение литературы к сложным, психологически неоднозначным характерам в их противоречивых многоаспектных связях с жизнью общества, к подлинному художественному исследованию современного человека предопределяет и более перспективные способы его эстетического познания, использование новых художественных возможностей психологического анализа². Нельзя не согласиться с критиками, утверждающими, что «современную прозу все обильнее насыщают конфликты, разрешаемые в психологии героев» ³. Пришло время хотя бы отчасти суммировать достижения в области психологизма, для того чтобы уяснить перспективы дальнейшего художественного прогресса в изучении феномена человеческой личности.

Пожалуй, наибольшая сложность постановки этой проблемы применительно к современной прозе связана с исследованием новых форм взаимодействия двух активно развивающихся тенденций – эпической и аналитической. Художественный анализ современного состояния человека и мира все чаще происходит через диалектику частных судеб на локальной сюжетной площадке. Панорамная широта повествования уступает место углубленному взгляду на судьбу отдельной личности, а сокращение событийно-описательного ряда компенсируется интеллектуальной и психологической нагрузкой на героев. Однако нередко возникают и перекосы, в связи с чем В. Ковский, например, с тревогой отмечал: «Этот внутренний жанровый конфликт – попытка представить исповедь как эпику, а эпические проблемы решать в лирическом ключе – и нарушил во многом… органическую художественную целостность романа» ⁴. Но, с другой стороны, очевидно и то, что современная проза освобождается от описательности, все большую значимость приобретает стихия психологически насыщенного повествования, все большую убедительность и осмысленность – сложные причинно-следственные связи жизни личности и общества. Усиливается ориентированность частных судеб на бытийные исторические категории, на народные судьбы, и в то же время отчетливо проступает лирическое начало в повествовании, происходит вторжение в него автора с его видением, сокращается расстояние между писателем и читателем. Отсюда частое обращение к роману-исповеди, в котором сочетается психологизм и эпическое начало, ибо динамика времени, эпохи дается через личностное сознание героя.

Некоторые критики и литературоведы считают, что сосредоточение на индивидуальном сознании неизбежно влечет за собой ослабление эпичности⁵. Мы присоединяемся к точке зрения литературоведов⁶, рассматривающих эту категорию в развитии, с учетом сущностных сдвигов как в самом принципе эпичности, так и в формах его выражения. В самом деле, усиление субъективного момента повествования выступает в данном случае как характерный момент позиции писателя и ее художественного воплощения, отхода от описательности. Изменение в восприятии и использовании художником категории времени обусловлено интенсивностью исторических процессов, изменением ритма жизни современного человека. Это влечет за собой концентрированность временных структур, активное использование ретроспекций и ассоциативного мышления, усиление метафоричности и символической значимости повествования, часто открытую установку на бытийность. Все это свидетельствует о новых сферах формирования эпичности в произведениях советских писателей и, главное, о складывающемся новом типе эпического мироощущения, которое отнюдь не теряет силы, не утрачивается – именно благодаря психологической глубине изображения. В этих поисках советским писателям помогает великий опыт, накопленный классиками, и, прежде всего – опыт Л. Толстого.

Й. Авижюс, например, писал, что, стремясь и к эпичности повествования, и к психологизму художественного исследования, он, чтобы не нанести ущерба ни одной из этих двух тенденций, старался разнообразить монологический принцип изображения, сделав его способом самовыражения героев. Разные точки художественного обзора дали писателю возможность, извлекая все преимущества изображения времени через себя и себя во времени, не нанести ущерба объемности и многоохватности, а главное – объективности движущейся картины действительности.

Внутренний монолог Гедиминаса в «Потерянном крове» открывает нам разные диапазоны эволюции личности – от крайнего индивидуализма («я ничего не чувствовал и не видел ничего, кроме крохотной точки – самого себя») к постепенному осознанию своего долга истинного гражданина страны, сына своей земли.

Состояние глубокой опустошенности, некоего космического отчаяния и одиночества героя передается в романе и с помощью несобственно-прямой речи с подключением авторского голоса: «Перед глазами распростерлось пустое, гладкое поле. Без закатов и предрассветных сумерек, без неба и горизонта. Бескрайняя плоскость, исхлестанная ливнями, отполированная ветрами, летящая в бесконечном пространстве. Его ноги беззвучно поднимались и опускались, не оставляя отметин на этой каменной земле мертвецов, и брала оторопь от мысли, что он повторяет путь миллионов несчастных, которые прошли здесь до него в поисках того, чего нет, и не напали даже на собственный след, чтобы вернуться обратно».

Мучительное движение к истине у Гедиминаса сопровождается острым ощущением отчуждения личности, раздвоенности сознания: «Он (Гедиминас. – Е. А.) все еще видел себя в прихожей, перед зеркалом – странного, чужого человека с посеревшим лицом и дикими глазами, – и не мог сказать, который из них настоящий. Были две вешалки, две миниатюрные улыбающиеся Милды, две одинаковые стены прихожей, два «я» – в зеркале и в действительности, – но он не мог уловить черту, разделяющую эти два мира; все – и предметы и время – потеряло свою закономерную связь, смешалось в пространстве в какой-то хаос, где не было ни «вчера», ни «завтра», ни «сегодня».

Авижюс смело вторгается и в сферу подсознательного, когда во внутреннем монологе анализируются неосознанные движения души, не закрепленные сознанием. Для внутренней речи его героев характерна символическая многозначность. Безысходно настроение Аквиле. Она бредет по берегу озера, и «бурые, желтые, серые листья» кажутся ей кусками «ржавой жести с кладбищенских венков», обломками «разбитых надежд». В том же состоянии глубочайшего скепсиса подъезжает к городку Краштупенай Гедиминас, которому кажется, что «этот город за мокрой мглой смахивает на кладбище его родной деревни».

Разнообразные формы и средства психологического письма открывают нам в романе Авижюса эпически значимые и глубокие характеры, насквозь психологизированную, но одновременно и эпическую атмосферу действия, движущуюся панораму жизни, где символические детали-образы создают ощущение эпического времени, тревожного состояния мира и человека, прозревающего свой путь и путь своего народа в исторически переломную эпоху.

По-особому выступает роль психологизированного письма в лирико-философской прозе⁷, занявшей ныне прочные позиции и в армянской литературе. Для этой прозы характерны выходы от конкретно-бытового плана в бытийный, всечеловеческий, как и интенсивный, психологически многозначный подтекст. На наш взгляд, приверженность целого ряда талантливых армянских прозаиков именно этому типу прозы объясняется и особенностями национального мироощущения, национальной художественной традиции. Например, для творчества многих армянских поэтов, начиная с древности, характерен сплав философичности, глубокой погруженности в духовный мир человека и личностного (через свое лирическое «я») выражения эпически масштабных проблем. Сказывается в этой линии развития современной прозы и необычайно сильно выраженная в армянской литературе романтическая традиция с ее тяготением к субъективным формам художественного воссоздания действительности. Вместе с тем отлучать этот тип прозы от традиций эпизма было бы глубоко неверно. Ярчайшее тому подтверждение – творчество Гранта Матевосяна, художественный мир которого, вобрав в себя и творчески трансформировав эпическую традицию Ов. Туманяна, по-новому воссоздает сущность национального бытия и особенности народного характера.

1

Г. Матевосян исключительно последователен в своем понимании миссии писателя: увидеть и художественно воссоздать образ мира и жизнь личности в их неразрывном единстве, несмотря на всю сложность, противоречивость и характера современного человека, и современной действительности. Особенности эпического мироощущения Матевосяна дают возможность как бы прикоснуться к тем точкам человеческой души, которые связывают ее с жизнью нации, народа, как бы зримо осязать процесс их воссоединения, увидеть личность как частицу народной целостности. Самую конкретную ситуацию писатель умеет повернуть так, что она становится равновеликой явлениям общечеловеческим благодаря уменью «быть и тут, на земле, в самом центре ее, и там, наверху» ⁸. Его излюбленный герой – крестьянин, человек земли, находящийся на духовном перепутье, – это, разумеется, в широком, философском плане вообще человек на пороге нового бытия.

В лирико-философской прозе концепция человека особенно прямо и непосредственно нацелена на духовное существование личности. По верному наблюдению критики, герой оказывается лицом к лицу с процессом бытия. В этой точке его связи с общей жизнью и исследуется, прежде всего, формирование характера, постепенно начинающего осознавать свою ответственность за все на свете. Г. Матевосян так и говорит о своем замысле образа героя повести «Начало»: «Хотел написать отдельный, очень медленный, с массой зрительных и психологических подробностей, рассказ о мальчике, взвалившем на себя бремя ответственности и за всю свою семью, и, если хотите, за весь миропорядок… Я так и думал назвать рассказ – «Бремя» ⁹ (подчеркнуто мною. – Е. А.).

Ответственность человека за все происходящее в мире – пожалуй, главная идея в концепции личности у Матевосяна. Она пронизывает все уровни его художественной системы, обусловливая ее нравственную и этическую значимость.

Матевосян формирует свой лироэпос, умея придать обычному, близкому цмакутскому и антарамечскому миру масштаб народной и общечеловеческой жизни. Эпизм Матевосяна зиждется на нескольких образных лейттемах и мотивах, и среди них доминантно звучащая тема земли и человека, благодаря мотиву памяти и времени приобретающая масштабность проблемы родины и народа, а также идея «собирания» мира. Тревога по утраченной эпической целостности человека, тоска по этой целостности все более осложняется у писателя пониманием противоречивости самого современного сознания, сложности совмещения унаследованного от прошлого духовного опыта и вновь обретенных нравственных ценностей. Это противоречивое состояние человека, оказавшегося в сложном переплетении личностного и эпического, традиционного и нового, становится у писателя предметом пристального внимания и рассмотрения.

Для Матевосяна социально-нравственная структура человека – явление чрезвычайно сложное. В поисках «ценностной реальности» героя писатель неизбежно подходит к проблеме сущности и смысла человеческой жизни. Отсюда понятна значимость опыта Матевосяна. В его художественной системе эпичность и психологическая насыщенность повествования также не противоречат друг другу, преодолена опасность деэпизации, но в совершенно отличном от Авижюса плане. Если литовский прозаик не отказывается от многоохватного, объективного изображения жизни, умело сочетая аналитический принцип с эпическим в его сравнительно традиционном варианте, когда в видении и осмыслении героев – масштабный охват самого движения истории, у Матевосяна иная соотнесенность психологизма и эпичности. Вернее, не сочетание, а взаимопроникновение этих начал.

Пристально рассматривая «внутренние коммуникации» своего героя во всей сложности процесса переходных состояний, противоречивости индивидуального сознания, пытающегося постичь «связь времен», то есть понять, осмыслить человека в движущемся потоке жизни, Матевосян часто прибегает к различным формам психологического анализа, свидетельствующим, разумеется, не о раздвоении личности героя, а об интенсивном процессе его самопознания, как и о стремлении разобраться в явлениях действительности. Причем индивидуальное сознание у героя Матевосяна, как правило, не отъединено от общей, родовой целостности народного сознания, и потому внутренний монолог, который успешно использует писатель, у него вбирает в себя и диалогизированную внутреннюю речь, и звучащие голоса множества, то есть он внутренне противоречив, полифоничен и, при всей индивидуализации, нередко является как бы «голосом всеобщего».

У Матевосяна настолько сильно выражен постоянный мыслительный рефлектирующий элемент речи героев, что даже когда они говорят вслух, кажется, что они продолжают размышлять, вспоминать, воссоздавая во всех подробностях картины, эпизоды, диалоги прошлого, как, к примеру, заново переживает свою жизнь Агун («Мать едет женить сына»). Думают, размышляют, внутренне познают себя и мир матевосяновские герои всех возрастов, начиная с мальчика Араика («Начало») и героев «детских» рассказов из сборника «Наш бег». Здесь уместно вспомнить слова Белинского о состоянии самоанализа как одном «из величайших моментов» духа. «Если человек, – писал великий критик, – чувствует хоть сколько-нибудь свое родство с человечеством… он не может быть чужд рефлексии» ## В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т.

1. Ю. Кузьменко, «Чтоб передать богатство нашей жизни…». – «Вопросы литературы», 1977, N 4, с. 38.[↩]
2. Оговорим бесперспективность психоанализа в современных модернистских течениях, направленного на самолюбование личности, отъединенной от общества, на болезненное муссирование и возведение в воинствующий принцип ее некоммуникабельности и одиночества.[↩]
3. А. Бочаров, Требовательная любовь, М., «Художественная литература», 1977, с. 202.[↩]
4. В. Ковский, Живая жизнь романа. – В сб. «Литература и современность», М., «Художественная литература», 1978, с. 122.[↩]
5. См.: Ральф Фокс, Роман и народ, М., Гослитиздат, 1960, с. 147 – 148; А. Бучис, Роман и современность, М., «Советский писатель», 1977, с. 225 – 227 и далее.[↩]
6. См.: сб. «Концепция личности в литературе развитого социализма», М. – Ереван, Изд. АН АрмССР, 1980, с. 240 – 248 и др.[↩]
7. Разумеется, стилевая дифференциация достаточно условна, ибо для современной прозы характерно взаимопроникновение стилевых течений.[↩]
8. Грант Матевосян, Поэзия языка. – «Вопросы литературы», 1980, N 12, с. 210.[↩]
9. «Вопросы литературы», 1980, N 12, с. 213. [↩]