Уэллс и Жюль Верн

О Жюле Берне и Уэллсе можно с таким же успехом говорить вместе, как и в отдельности. Каждый из этих писателей в каком-то отношении совсем не похож на другого и связан с иной традицией. Жанр приключений и путешествий, очень мало чем обязанный Уэллсу, числит Жюля Верна среди крупнейших своих представителей. Не потому ли современный подросток, для которого ни подводная лодка, ни самолет, ни телевизор давно не внове, читает Жюля Верна с таким увлечением? Жанр социально-философского романа, поднятый в конце прошлого века на такие высоты Уэллсом, вряд ли много почерпнул у Жюля Верна. И все-таки есть одна область, в которой они всегда стоят рядом, – область научной фантастики. Развитие научного знания по-своему определило не только различие и сходство обоих писателей в области научной фантастики, но в какой-то мере и различие избранных им жанров.

Науку справедливо называют одним из демиургов нашего века, и для писателя прошлого века, избравшего ее своей темой, эта истина становилась ясной раньше, чем для других. Она определяла собой новизну его взгляда на мир. Уэллс жил позже Жюля Верна, и в его поле зрения вошло многое из того, по чему лишь скользнул взгляд Жюля Верна. Но исходный пункт у них был в известном смысле один. Вот почему современный читатель, вспоминая о прошлом научной фантастики, говорит прежде всего о Жюле Берне и Уэллсе. И правда, история этого жанра не знала более крупных имен.

Современники тоже достаточно быстро их оценили. Прижизненная слава Жюля Верна была необычайно велика. Уэллс, едва успев написать несколько первых романов, стал мировой знаменитостью. И все же время еще больше подняло славу обоих писателей.

Современники могли сколько угодно зачитываться Жюлем Верном, но в серьезных историях литературы того времени его имя упоминалось лишь вскользь. Творчество Жюля Верна казалось лежащим где-то в стороне от основного направления литературы. Как ни был он велик в своей области, сама эта область не входила, по мнению критиков, в число полноправных литературных жанров. Даже Г. Лансон, очень широко трактовавший понятие литературы и введший в свою книгу раздел «Наука и философия», где упоминается добрый десяток ничего нам сейчас не говорящих имен, не вспомнил а ней о Жюле Берне. Оговорка, которую он делает, звучит теперь весьма любопытно. «Литература XIX века не будет закончена раньше XX или, быть может, XXI века, – пишет он. – Когда нас уже не станет, наши преемники откроют мыслителей, которые работали среди нас, рядом с нами и неведомо для нас». Жюль Берн работал среди французских писателей и отнюдь не был неведом для них, но все же значение его работы пришлось открывать потомству.

Уэллс, напротив, очень быстро занял в изданных на Западе историях английской литературы положение если не классика, то, во всяком случае, очень большого писателя. Но делалось это явно в ущерб его фантастике. Преимущество отдавалось работе Уэллса в «законных» литературных жанрах.

Время восстановило справедливость. Лансон в одном был безусловно прав: история литературы прошлого века дописывается в последующий век. Значение творчества писателя во многом определяется традицией, которую он породил. И если в XIX веке можно было еще сомневаться в том, что Жюль Берн окажет влияние не только на развитие научно-фантастического романа, то история ответила на этот вопрос положительно.

Научно-фантастический роман и сейчас продолжает жить как отдельный жанр, и притом, если говорить о худших его образцах, жанр достаточно «отгороженный» от подлинно. художественного творчества. Но в нашем веке Поль де Крайф поднял научно-популярную литературу (некогда компонент научной фантастики) до такой степени художественной выразительности, какой далеко не всегда достигают произведения «законных» жанров. Синклер Льюис, Арчибальд Кронин, Митчел Уилсон и многие другие писатели накрепко утвердили в литературе понятие «роман об ученом». Герой, который прежде стоял по преимуществу в центре научно-фантастического романа, перешел в «законные» жанры и заметно потеснил их старых традиционных героев.

Жюль Берн имел множество подражателей. Но не будь у него такого продолжателя, как Герберт Уэллс, – и сам процесс развития научно-фантастического романа, и процесс приобщения его к большой литературе, а в известной степени и растворения в ней, не был бы ни так ясен, ни так естествен.

Впрочем, надлежит еще доказать, что Уэллс и Жюль Берн – представители одного и того же жанра научной фантастики. Для современного читателя это не составляет сомнений. Для литературоведа, как легко проследить по нашим и зарубежным курсам английской литературы, не составляет никаких сомнений обратное. Аргументации читателя и литературоведа при этом примерно одинаковы. Оба они исходят из читательского восприятия. Разница только в том, что современный читатель исходит из своего восприятия, а литературовед из восприятия читателей прошлого века.

Современники, разумеется, не сомневались в фантастичности романов Уэллса. Однако они считали, что от настоящей науки Уэллс необычайно далек. Если он и был для них представителем фантастической литературы, то уж, во всяком случае, никак не научно-фантастической, Об Уэллсе говорили как о писателе, который удачно использовал эту форму для целей, весьма далеких от подлинной, заслуживающей доверия, научной фантастики.

Жюль Берн был в этом уверен не меньше других. В 1904 году он принял английского журналиста Чарлза Даубарна. «На меня произвел сильное впечатление ваш новый писатель Уэллс, – сказал престарелый романист. – У него совершенно особая манера, и книги его очень любопытны. Но путь, по которому он идет, в корне противоположен моему. Если я стараюсь отталкиваться от правдоподобного и в принципе возможного, то Уэллс придумывает для осуществления подвигов своих героев самые невероятные способы. Например, если он хочет выбросить своего героя в пространство, то придумывает металл, не имеющий веса… Уэллс больше, чем кто-либо другой, является представителем английского воображениях.

Уэллс, впрочем, позволял себе думать иначе.

В 1899 году, приближаясь к завершению первого цикла своих романов, Уэллс говорил: «Я ограничиваю себя исключительно тем, что считаю возможным. Я не хватаюсь за любую смелую идею, какая мне придет в голову, и я не ищу сенсаций. Я рисую будущее таким, каким, насколько я могу судить, оно и будет. Я отлично сознаю слабость своего воображения и готов допустить, что могу ошибаться, изображая картины будущего, но утверждаю, что перемены, мною предсказанные, – ничто по сравнению с тем, что действительно произойдет в течение ближайших двух столетий».

Очевидно, Уэллс тоже отталкивался от идей, по его мнению правдоподобных и в принципе осуществимых. Только идеи у него были свои.

Фантастический роман обращается не » узкому кругу ученых, а к самой широкой публике, и его правдоподобие не совсем то же самое, что научная правда. Если какая-то система понятий господствует в умах людей, то построенный на ней фантастический роман покажется публике вполне убедительным, независимо от того, соответствует он правде науки или нет.

В разные периоды эти два понятия – правдоподобие романа для читателя и научная его достоверность – могут сильно сближаться, но могут и весьма расходиться. Это зависит от многих условии. В разные периоды публика испытывает разный интерес к науке, ее достижения быстрее или медленнее становятся достоянием широких кругов, они бывают больше или меньше доступны для неспециалистов. Но, разумеется, с момента, когда утвердилась та или иная система научных воззрений, понятия правдоподобия и научной достоверности фантастического романа понемногу начинают сближаться.

В 1647 году в Париже вышла книга Жана Бодуэна «Человек на луне, или Химерическое путешествие в Лунный мир, незадолго до того открытый Домиником Гонзалесом, испанским авантюристом, иначе именуемым Летучим Вестником». Герой этой книги, очутившись на необитаемом острове, решает перелететь на другой его конец, привязав к себе стаю птиц, которых он перед этим научил переносить всякие тяжести. Но тут выясняется, что птицы эти – с луны, и для них настало время ежегодного перелета. Так сеньор Тонзалее нежданно-негаданно попадает на чужую планету.

В 1835 году Эдгар По написал фантастическую повесть «Необыкновенное приключение некоего Ганса Пфалля», в примечании к которой он упоминал в числе прочих и роман Жана Бодуэна. Этот роман, по мнению Эдгара По, представлял собой разительный пример пренебрежения научной правдой. В отличие от Бодуэна, Эдгар По намеревался, по его словам, достичь правдоподобия при помощи чисто научных подробностей. Его герой достигал луны на воздушном шаре. Это ему оказалось нетрудно, поскольку ни он, ни автор, ни публика не знали, что преодолеть земное притяжение можно, лишь развив очень большую скорость. Кроме того, Эдгару По удобно было считать, что воздух, правда, сильно разреженный, есть на всем пространстве от земли до луны. Ганс Пфалль получал его из окружающей среды путем сгущения.

Со времени опубликования книги Жана Бодуэна до появления повести Эдгара По прошло почти два столетия. Через каких-нибудь тридцать лет после По его способ казался Жюлю Верну уже не менее неправдоподобным, чем Эдгару По – способ Жана Бодуэна. В романе «С земли на луну за 97 часов 20 минут», (1865), известном также в одном из русских переводов как «Из пушки на луну», он предложил свое решение вопроса. Его герой достигают сферы притяжения луны в снаряде, которым выстрелили из гигантской колумбиады.

Мы знаем теперь, что так тоже на луну не попадешь. Артиллерийское орудие, каким большим его ни отливай, все равно будет не способно сообщить снаряду вторую космическую скорость (11,2 км в секунду). Для нас роман Жюля Верна уже утратил правдоподобие.

Во времена Жюля Верна роман казался правдоподобным. Однако сам Жюль Берн прекрасно знал теоретические расчеты, делавшие ненаучным сюжет его книги. Это не остановило его – ведь эти расчеты были очень мало кому доступны.

Правда и правдоподобие научно-фантастического романа сближались между собой с распространением знания. Развитие науки все ускорялось, публика становилась все образованнее. То, что казалось правдоподобным для одной эпохи, делалось неправдоподобным для следующей. Для Жюля Верна это был непререкаемый закон развития научной фантастики.

Уэллс исходил из иного закона. Он знал, что закон Жюля Верна сохраняет силу до тех лишь пор, пока речь идет об эволюции и распространении одной и той же системы знаний. С того момента, когда одну систему сменяет другая, в силу вступает другой законе то, что казалось неправдоподобным вчера, завтра станет правдоподобным, а быть может, даже наглядным.

Романы Уэллса не могли не показаться неправдоподобными Жюлю Верну, воспитанному на принципах ньютоновской механики. Но Уэллс и Жюль Берн принадлежали к тем поколениям, когда систему Ньютона сменила система Эйнштейна. И как ни был научно подготовлен. Жюль Берн, как внимательно ни следил он за развитием науки и техники, он не мог заметить этого поворота научных систем. Сам по себе научный переворот, собственно говоря, еще не произошел. Он только готовился. Эйнштейн опубликовал результаты своих многолетних выкладок в год смерти Жюля Верна. Если Уэллс раньше многих других понял, что мир стоит перед созданием новой физической теории, которая принесет с собой множество неизведанных проблем, то потому, что сам в известной мере интуитивно начал к ней пробиваться.

Еще сидя на студенческой скамье, Уэллс сумел высказать несколько очень смелых и верных догадок в области новой физики. На втором курсе он набросал вчерне статью «Неподвижная вселенная», в которой критиковались некоторые положения классической физики. Несколько лет спустя Уэллс основательно переработал эту статью и попытался ее опубликовать. Это ему не удалось. Статья произвела на редактора впечатление совершенного безумия. Впоследствии Уэллс всегда гордился этой статьей и утверждал, что ему удалось, пусть в наивной форме, предвосхитить некоторые идеи Эйнштейна.

Немалый интерес представляет и другая статья Уэллса, написанная и опубликованная вскоре после окончания университета, – «Новое открытие единичного». В ней Уэллс поставил проблему, метод решения которой был открыт много позже. Этот метод, названный статистической» физикой, сыграл огромную роль в развитии новой физики. Основоположник кибернетики Ноберт Винер считает, например, создание статистической физики событием более важным для науки, чем открытие теории относительности.

Но если в науке Уэллсу мешала недостаточная специальная подготовка, то даже приблизительное понимание общих, путей, по которым будет развиваться человеческое знание, открывало широкий простор перед его фантазией романиста. То, что Жюлю Верну представлялось неправдоподобным, оказывалось в свете новых принципов, может быть, и не всегда осуществимым, но, во всяком случае, совершенно правдоподобным.

Среди книжек, о которых с таким презрением отозвался Эдгар По, была одна, достойная, как выяснилось в дальнейшем, совсем иного отношения. Вот что писал о ней Эдгар По: «В третьем номере «Америкен куотерли» помещен разбор одного из таких «путешествий»- разбор, свидетельствующий столько же о нелепости книжки, сколько и о глубоком невежестве критика. Я не помню заглавия, но способ путешествия еще глупее, чем полет нашего приятеля сеньора Гонзалеса. Путешественник случайно находит в земле неведомый металл, притяжение которого к луне сильнее, чем к земле, делает из него ящик и улетает на луну». Отзыв уничтожающий. Но не зачисли Эдгар По автора этой книги в число своих научных противников, об оригинальном способе путешествия на луну, описанном в ней, мало кто помнил бы спустя несколько лет. В изложении американского классика эта выдумка осталась достоянием литературы. Отсюда, по всей вероятности, Уэллс и заимствовал идею снаряда, с помощью которого мистер Кейвор («Первые люди на луне», 1901) совершает путешествие на луну. Межпланетный снаряд мистера Кейвора был снабжен ставнями из материала, на который не действует земное притяжение. Эти ставни дали мистеру Кейвору возможность, открывая и закрывая их, произвольно менять ускорение. На одном этапе полета оно могло быть одним, на другом – другим. Снаряд мистера Кейвора оказался, таким образом, в положении ракеты, запускаемой со спутника, причем он же сам и был этим спутником, – иными словами, сам, же себя и выводил на орбиту, с которой отправлялся в дальнейший путь.