№5, 2002/Литературная жизнь

Удивительный лектор

Мне всегда казалось, что я никогда не буду писать о Сергее Михайловиче Бонди. Причин тут было много. Но прежде всего – убеждение, что невозможно передать, в чем состояла уникальная неповторимость его лекций. Научные же взгляды его, к счастью, изложены в опубликованных трудах. Зачем же тогда писать?

Но в то же время… Так жестоко изменилось все – взгляды, убеждения, истины. Пушкин нашей юности – трагический и блестящий, друг декабристов – предстает сейчас богобоязненным монархистом.

Гениальный, благороднейший Герцен оказался не нужен современному обществу. Так, может быть, и образ знаменитого пушкиниста будет искажен, представлен так, как того хотели бы современные «властители дум»? Может быть, еще одно свидетельство современника будет нелишним в поисках истины.

Я познакомилась с профессором С. М. Бонда, будучи студенткой Московского городского педагогического института им. Потемкина. Был такой институт в послевоенной Москве. Я поступила туда в 1947 году. Следовательно, более полувека отделяет меня от того времени. И многое, многое из того былого уже подернулось дымкой забвения. Но только не первая встреча с профессором Бонди. Вернее, это была не личная встреча – наше знакомство и дружба завязались гораздо позднее, – а лишь первая лекция этого профессора, которую я услышала. И без всякого сомнения можно сказать, что это было потрясением.

В чем же дело? Чем так удивила и потрясла меня лекция профессора Бонди? Это было уже на втором курсе. Следовательно, за плечами был целый год занятий на литфаке. Лекций к этому времени было выслушано очень много. Были среди них и выдающиеся. Античную литературу читал у нас А. Попов, спецкурсы вел Л. Гроссман. Мы ходили слушать на старшие курсы лекции Д. Михальчи. Все это были значительные, интересные курсы.

Но только попав на лекцию Бонди, я поняла, что значит по- настоящему говорить о великой литературе в русле большой науки. Когда настоящая наука и великая литература не противостоят друг другу, а органически сливаются в единое целое. Та первая лекция Бонди, которую я услышала, была началом, пожалуй, самого замечательного его курса, из тех блестящих циклов лекций, которые он читал в конце 40-х годов в Педагогическом институте. «Путь Пушкина к реализму» – так назывался этот курс.

Южная ссылка и романтические поэмы, разочарование во всем, и прежде всего в своих вольнолюбивых мечтах, михайловское заточение и отчаянье поэта… Обращение его к жизни народа, глубокие и возвышенные размышления о судьбах отечества. Трагедия «Борис Годунов» – подвиг поэта, начало русского реализма – и известие о четырнадцатом декабря… Драматическое, захватывающее повествование. К счастью, Сергей Михайлович записал это свое исследование. Существует его статья о становлении пушкинского реализма. Все это можно прочесть. Но надо иметь в виду, это устное изложение своих идей по своему блеску превосходило у профессора Бонди их письменное изложение. Он сам часто говорил нам впоследствии, что писать не умеет. И любил рассказывать такой анекдот.

Как-то он сказал в кругу своих коллег-филологов, что писать не любит, пишет мало, а между тем он член Союза писателей. И кто-то ему ответил: «Ничего, С. М., вы сможете пройти в Союз по секции акынов и ашугов». Эту шутку С. М. любил повторять. Но до таких разговоров еще очень далеко.

А пока передо мной открывалась счастливая возможность слушать эти необыкновенные, удивительные лекции. То, что эти лекции удивительны и уникальны, стало ясно сразу, на первой же лекции. В чем тут было дело? Объяснить это трудно. Скорее всего профессор Бонди обладал каким-то особым, уникальным даром. Другое дело, что дар этот сочетался с многолетним трудом исследователя, текстолога, теоретика стиха. Но все же это был дар, талант. Талант изложения своих мыслей, идей в устной форме перед аудиторией. Надо сказать, что это достаточно редкое явление – такой дар. В русской истории можно припомнить, пожалуй, только лекции Грановского, на которые в Университет съезжалась вся Москва. У нас, конечно, такого явления не было – время было совершенно другое. Но, между прочим, немного позднее, в начале 50-х, когда С. М. читал лекции уже в Университете, там тоже можно было видеть многих посторонних слушателей среди студенческой аудитории. Популярность его курсов к тому времени стала очень большой. Но и наши аудитории были всегда переполнены.

Когда я сейчас вспоминаю это время – первый год, когда я слушала лекции Бонда, – необыкновенно радостное чувство наполняет душу. Жизнь чудесным образом вдруг преобразилась – появился мощный интеллектуальный магнит, который притягивал, заставлял мыслить и чувствовать… Подумать о том, что какую-то лекцию придется пропустить, было страшно. А такая возможность всегда существовала, так как мы слушали лекции не только нашего курса, но и на других, старших курсах. Поэтому, чтобы пойти на лекцию С. М., которую он читал на другом курсе, нужно было пропустить нашу лекцию. А так как посещение лекций было у нас обязательным, то это было связано с определенными трудностями. Но это было, конечно, преодолимо. Иногда трудно, но преодолимо.

Но тут нагрянула совершенно неожиданная беда. Началась борьба с космополитизмом. И профессор Бонди, конечно, попал под огонь критики.

Во-первых, нерусская фамилия, а потом весь облик его как-то не соответствовал тому представлению о советском ученом, который, видимо, был у нашего деканата. Потом-то мне стало ясно, что социалистические идеалы нашего профессора в корне отличаются от того представления о социализме, который был у его оппонентов. Но тогда я не только не имела представления о мировоззрении профессора Бонда, но плохо еще разбиралась в своем собственном. Сейчас мне, пожалуй, трудно даже восстановить свой тогдашний образ мыслей, Скорее всего положительного идеала у меня тогда не было. Но было полное неприятие существующей действительности. Поэтому естественно, что все мои симпатии были на стороне тех профессоров, которые подвергались критике. Да и все наши студенты, независимо от взглядов и убеждений, были, конечно, за гонимых «космополитов». Никто не мог толком понять, в чем их, бедных, обвиняют.

Я смутно помню собрание, на котором проходила «проработка» наших преподавателей, зачисленных в «космополиты». Все- таки все выходящие на трибуну в чем-то оправдывались, признавали свои ошибки, обещали не допускать их впредь. Когда же на кафедре появился Бонди, он заговорил совсем по-другому. Одна его фраза особенно поразила меня. Он сказал следующее:

«Я – профессор. Поэтому я должен быть уверен, что мои студенты не сомневаются в моей искренности».

Это означало, что он не может так легко и просто признать ошибочными те положения, которые только что излагались им на лекциях. И действительно – быстро, остроумно, как-то даже весело профессор опроверг все предъявленные ему обвинения и под одобрительный шумок аудитории покинул кафедру. Я не знаю, что повлияло на позицию деканата – удачное ли выступление профессора на собрании, горячее ли сочувствие студентов или какие другие обстоятельства, – но С. М. на факультете остался, отстранен он не был.

Таким образом, эта опасность миновала. Для нас – тогдашних студентов литфака Московского городского педагогического института – борьба с космополитизмом окончилась благополучно 1.

Это собрание с критикой «космополитов» состоялось, видимо, зимой, в самом начале 1949 года. И вот начался этот год, который сейчас во всех воспоминаниях именуется самым мрачным годом послевоенной реакции. Так, видимо, это и было. Я и сама вспоминаю сейчас свои мучительные раздумья о современной жизни, мое отщепенство, невозможность для меня вступить в комсомол и быть как все. И многое, многое другое. И в то же время это был необыкновенно счастливый год, весь наполненный поэзией Пушкина. Причем не той поэзией Пушкина, которую я знала и любила с детства, а поэзией какого-то другого поэта. Нет, конечно, это был тот же Пушкин, но прочитанный нам с кафедры ученым, чье уникальное дарование очень трудно определить, но суть которого все же состоит в соединении строгого научного подхода и абсолютно верного художественного восприятия литературы, поэзии. В данном случае поэзии Пушкина. В какой-то степени, мне кажется, нашему Пушкину повезло. Ни один из наших великих классиков не имел такого блестящего и вдохновенного интерпретатора. С другой стороны: героем таких лекций, которые читал нам Бонди, мог быть только Пушкин. Так мне представляется. С. М. любил повторять, что жизнь Пушкина как будто специально написана каким-то великим писателем. Настолько она увлекательна и драматична. В самом деле: в начале жизни лицей и встреча с Державиным, затем южная ссылка и романтические поэмы, мрачное Михайловское, где он пишет драму о царе Борисе и где его навещают друзья-лицеисты, один из которых будущий декабрист… И так до конца его удивительной жизни, включая трагическую гибель.

У кого еще из русских писателей такая драматическая и одновременно возвышенная судьба? Может быть – только у Герцена и Твардовского…

Итак, весь этот год я была буквально поглощена лекциями о Пушкине, которые читал нам Бонда. Надо сказать, что до сих пор вспоминаются фрагменты этих удивительных лекций. Например, лекция о духовном кризисе Пушкина 20-х годов. С. М. комментировал два стихотворения – «Свободы сеятель пустынный» и «Демон».

И комментарий, и звучание этих стихов так, как читал их профессор Бонди, – помнятся до сих пор. Он прекрасно читал Пушкина. Какое-то особое благородство было в его чтении. Он читал без актерских приемов, удивительно ясно выделяя мысль произведения. А уж о безукоризненности соблюдения ритма стиха или о великолепном русском языке говорить не приходится. Русский язык его был так же безупречен, как и абсолютно было его чувство стиха, ритма. Кроме того, в его чтении неуловимо присутствовало страстное желание передать аудитории свое восхищение стихами, которые он в данный момент читает. То есть это все же было чтение лектора, профессора. Это стремление – передать свое восхищение, увлечь – придавало, пожалуй, особую прелесть его чтению Пушкина.

Невозможно забыть и лекцию о разговоре Пушкина и Николая I в сентябре 1826 года. Это была одна из лучших лекций С. М. – реконструкция беседы царя и поэта, которая проходила наедине. Свидетелей беседы не было; следовательно, все, что известно современникам об этом разговоре, исходило либо от царя, либо от поэта. Профессору Бонда удалось подвергнуть каждое высказывание современников об этой беседе тщательной психологической экспертизе. Что мог сказать своим друзьям поэт, и что мог поведать царь своим приближенным…

Получилось удивительно ясное и убедительное изложение этого диалога, которого никто не слышал. Диалога драматического, напряженного, выявляющего благородство и искренность Пушкина, и холодную хитрость царя. С. М. считал, что Николай все же обманул поэта. Эта лекция С. М. еще раз подтвердила его веселое утверждение, что биографию поэта сочинял гениальный писатель. Можно, между прочим, упомянуть еще и такую особенность нашего лектора. Если стихи он читал удивительно просто, строго, то, цитируя диалоги современников Пушкина, он иногда прибегал к актерским приемам. И это было тоже очень талантливое чтение. В лекции о беседе царя с поэтом он, безусловно, воспользовался этим своим талантом. Значительно позже С. М. читал в Ленинграде на Пушкинском семинаре эту свою работу.

  1. Правда, не для всех. Старшекурсники потеряли профессора А. Исбаха, специалиста по советской литературе, которого они любили. []

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №5, 2002

Цитировать

Кадошникова, А. Удивительный лектор / А. Кадошникова // Вопросы литературы. - 2002 - №5. - C. 3005-320
Копировать