У истоков русской эстетики
Л. И. Кулакова, Очерки истории русской эстетической мысли XVIII века, «Просвещение», Л, 1968, 343 стр.
Сам факт появления работы, которая претендует на обобщение опыта русской эстетической мысли XVIII века, – явление весьма отрадное. Наше литературоведение располагает целым рядом солидных исследований, посвященных отдельным деятелям и явлениям литературы XVIII века, но крайне бедно работами обобщающего характера.
В введении к своей книге Л. Кулакова пишет: «Насколько назрела необходимость осмысления вопросов теории литературы XVIII века, видно из недавно опубликованных статей покойного Г. А. Гуковского…» Тот факт, что автор вынужден ссылаться на статьи многолетней давности, сам по себе показателен.
Задача, которую поставил перед собой исследователь, – не из легких. И дело не только в отсутствии традиции, прервавшейся после смерти Г. Гуковского, но ив специфике эпохи. Русская эстетика, в отличии от эстетики европейской, создавалась параллельно с образованием русской литературы как систематического, широкого и разветвленного процесса. Иногда эстетическая мысль обгоняла литературную практику. Первые крупные русские теоретики литературы Ломоносов и Тредиаковский строили эстетику, опираясь исключительно на собственное творчество, что, разумеется, приводило к известному субъективизму. Это слияние личного и теоретического начал необходимо учитывать, анализируя запутанные конфликты русских литераторов того времени.
В работе Л. Кулаковой прежде всего обращает на себя внимание точность выбора материала, что позволяет автору на сравнительно небольшой площади сказать достаточно много. Это относится к главам о Карамзине, Радищеве и особенно М. Муравьеве. Глава о Муравьеве целиком построена на свежем материале и читается с большим интересом.
Центральной проблемой книги, стержнем ее, – не знаю, было ли так задумано автором, – стала проблема сатирической литературы XVIII века. Л. Кулакова рассматривает творчество многих писателей в плане их отношения к сатире. В значительной степени такой подход закономерен и неизбежен. Сатира в XVIII веке была наиболее – во всяком случае, внешне – заметным литературным явлением. Конфликты литературы с самодержавием разворачивались в ту эпоху главным образом на этой почве.
Русская светская литература XVIII века началась с Кантемира. И Л. Кулакова показывает неизбежность его прихода именно к сатире. «Особенности послепетровской эпохи определили характер эстетических воззрений и творчества Кантемира. Подобно Феофану, он верил в воспитательную силу слова и хотел учить людей, «некими они должны быть». Но противоречия русской жизни проявлялись так явно, что первый русский светский писатель отказался от идеализации действительности и избрал путь отражения «голой правды» через сатирическое обличение явлений, тормозивших утверждение петровской государственности».
Итак, русская светская литература началась с сатиры. И это не могло не наложить своеобразного отпечатка на дальнейшее развитие этой литературы. «Сатира не выходит за пределы классицизма. Буало посвятил ей специальный трактат и уделил значительное место в «Поэтическом искусстве». Но признать сатиру самым значительным жанром, противопоставить ее оде значило, по существу, поставить на голову восходящую к античности иерархию жанров. Именно это и сделал Кантемир». Русская литература XVIII века развивалась, безусловно, под сильнейшим влиянием европейских литератур, по их образцам. Но будучи перенесены в весьма своеобразную русскую общественную обстановку, европейские принципы претерпевали серьезную трансформацию. И одним из весьма важных моментов был рост значения сатиры.
Подводя итоги деятельности Сумарокова, Л. Кулакова пишет: «Едва ли не самой значительной заслугой Сумарокова перед русской литературой является его отношение к сатире. После Кантемира он первым обратился к этому плодотворному направлению». Прослеживая эволюцию эстетических взглядов Тредиаковского, исследовательница анализирует опять-таки отношение писателя к сатире и комедии.
Подобный угол зрения удобен, поскольку отношение того или иного литератора к сатире было неизбежно связано с его общественной позицией. И литературоведческий, эстетический анализ органически сочетается с анализом общественно-историческим. Л. Кулакова неоднократно подчеркивает близость эстетических проблем сатиры к социально-общественной стороне культурного процесса. «Вопрос о характере сатиры и, больше того, о том, можно ли сатирические жанры отнести к области искусства, являлся одним из центральных эстетических вопросов XVIII века и органически связывался с вопросом о роли литературы в жизни общества».
Что касается характера сатиры, то главным предметом дискуссий была так называемая «сатира на лица».
Спор о допустимости или недопустимости «сатиры на лица» отнюдь не был спором праздным. Во-первых, Он имел вполне определенный политический смысл, а во-вторых, смысл принципиально литературный. Если учесть достаточную абстрактность высоких жанров классицизма, то становится ясно, что именно «сатира на лица», а не абстрактная «сатира на пороки» вообще прокладывала путь к реалистическому изображению действительности. Принцип «сатиры на лица» заставлял писателя исследовать характер определенного человека, без чего невозможно было создание легко узнаваемого образа. Принцип этот вел к возникновению системы прототипов, разъедавшей литературные абстракции.
Л. Кулакова старается проследить борьбу вокруг этого принципа с самого начала, с Феофана Прокоповича и Кантемира. «Для писателя, судьи общества, не мог остаться безразличным вопрос об объекте сатирического обличения. Кого судит сатирик? Старые ли, как мир, пороки; скупость, мотовство, тщеславие, независимо от конкретных носителей их в данном обществе?.. Вправе ли он обратить острие сатиры против определенного лица? «Nomina personarum non tangenta sunt» («Лиц поименно не следует затрагивать»), – учил Феофан Прокопович, что не помешало ему восторженно приветствовать Кантемира, осмеявшего архиепископа Георгия Дашкова».
Борьба вокруг «сатиры на лица» являлась существенным элементом литературного процесса XVIII века на всех его этапах. И к 80-м годам достигла своего апогея в связи с деятельностью молодого Крылова. Однако Л. Кулакова недооценила роль конкретного обличения в раннем крыловском творчестве. «Крылов предъявляет большие требования к сатирикам, защищает сатиру от несправедливых нападок, вновь и вновь поднимает старый спор о сатире «на лица» и «на пороки», – пишет она.
Но Крылов не только «вновь поднимает старый спор». В творчестве молодого Крылова многие эстетические принципы русской литературы XVIII века предстают перед нами в гипертрофированном виде. Поэтому изучение крыловской сатирической прозы представляет особый интерес. И принцип «сатиры на лица» был не просто заимствован им у своих литературных учителей, но и доведен до «опасной крайности». Так, например, если сличить биографии трех визирей в «Каибе» с биографиями Потемкина, Вяземского и Безбородко, которые, но словам Державина, в 80-е годы разделили между собой власть в России, то станет ясно, что автор «Каиба» метил именно в этих сильнейших людей России того времени. В повести «Ночи», на которую ссылается и Л. Кулакова, Крылов жестоко высмеял противников конкретного обличения вообще и взгляды императрицы по этому поводу в частности.
Вот этого развития столь важной тенденции и не показывает автор «Очерков».
Хотелось бы видеть в книге хотя бы краткий анализ деятельности второстепенных писателей XVIII века, таких, как С. Бобров, П. Карабанов, В. Петров. Они не были носителями самостоятельных эстетических концепций, но в той общелитературной стихии, представителями которой они были, основные эстетические принципы эпохи преломлялись иногда свежо и неожиданно. Л. Кулакова сама говорит о том, что Радищев ценил «Тавриду» Боброва. Но объясняет это скорее внешними, чем принципиально литературными моментами. А дело, очевидно, именно в моментах принципиальных.
Разумеется, в сравнительно небольшой по объему работе невозможно исчерпать все эстетические проблемы столь богатого литературными сложностями столетия. И тем не менее следует отметить, что в книге отсутствуют важные моменты. Так, например, почти не освещена проблема пародии. Между тем пародия играла весьма серьезную роль в литературно-эстетической борьбе XVIII века. Она в значительной степени заменяла собой практически отсутствовавшую литературную критику. Когда Сумароков отчаялся разгромить Ломоносова в литературной полемике, он выступил против него как пародист в написал»Оды вздорные». Он же пародировал любовную лирику Тредиаковского в комедии «Тресотиниус».
У Крылова пародия стала одним из главных средств литературно-общественной борьбы. В «Сочинителе в прихожей» он пародировал «унылую лирику» своего времени. Адресаты просматриваются довольно легко. В «Проказниках» он пародирует высокую оду. Здесь же, в известном монологе Княжнина-Рифмокрада, он пародирует самое теорию литературного заимствования. Носит явно пародийный характер – если сравнить ее с контекстом – и ода Екатерине в «Почте духов». Еще ждет специального и внимательного исследования вопрос о пародийности «Триумфа», вопрос далеко не такой простой, как это кажется. Помимо всего прочего, пародия для Крылова была средством разрушения канонов классицизма.
Таким образом, пародия в XVIII веке не была явлением боковым, вторичным.
Русская литература XVIII века с ее обостренным вниманием к западным образцам содержала в себе элементы неорганичные. Наличие этих неорганичных элементов, эклектичность литературной позиции многих русских литераторов того времени и создавали необходимость активного использования пародии. Ибо при недостаточной развитости теоретического мышления только пародия могла наглядно и общедоступно продемонстрировать слабые стороны того или иного литературного метода.
Опускать этот момент в работе, посвященной эстетической мысли XVIII века, мне кажется, не следует.
Несомненной заслугой автора «Очерков» является стремление к определенности, – Л. Кулакова доказывает различие позиций Сумарокова и поэтов херасковского круга, старается точно определить литературные и общественные позиции Сумарокова и т. д. Но иногда это приводит к излишней категоричности. «Согласуясь с красотою и нежностью женского пола, которым пространная Москва везде прославилась, умягчилась грубость древнего языка и произвела приятное, чистое и прельщающее наречие», – писали «Свободные часы» в 1763 году. Это ли не «карамзинизм»? – спрашивает автор книги. Нет, это еще не «карамзинизм». Поскольку «карамзинизм» не исчерпывается только «умягчением грубости древнего языка», а являет собой целый литературно-идеологический комплекс. Он связан и с масонским воспитанием Карамзина (несмотря на последующий разрыв писателя с наставниками-масонами), и с пересмотром идей Просвещения, и т. д.
Л, Кулакова полемизирует с Г. Макогоненко по поводу того, кому принадлежит предуведомление к журналу «Утренний свет». Она считает, что Новиков не мог быть автором предуведомления, так как оно противоречит «принципам, которые он поистине героически защищал в 1769 – 1774 годах». Но здесь автора, очевидно, подводит стремление к излишнему выпрямлению ситуации. Эволюция взглядов Новикова достаточно известна. Он стал со временем одним из влиятельнейших и убежденных мартинистов, близким другом Шварца. При всей сложности его позиции, сочетавшей просветительство с масонством, эволюция эта есть несомненный факт. И то, что многие материалы журнала не соответствуют «образу убежденного просветителя Новикова», не опровергает Г. Макогоненко, это результат той самой «непоследовательности» Новикова, которую не хочет замечать автор. Л. Кулакова пишет: «Никаких документальных данных, позволяющих принять или отвергнуть данную атрибуцию, нет». И я менее всего собираюсь выступать в роли арбитра в этом, на мой взгляд, бесперспективном споре. Я просто хочу сказать, что аргументация Л. Кулаковой не кажется мне достаточно убедительной.
Вызывает сомнения и анализ Л. Кулаковой конфликта Крылова с Княжниным. «Как ни стараются исследователи доказать принципиальность нападок Крылова на Княжнина, увидеть в них различие позиций писателя-демократа и драматурга, дворянского либерала, Крылов возражает им текстом своих рецензий». Тут автор дает сноску: «О комедии «Проказники» не говорим из уважения к Крылову, ибо оправдать ее невозможно». Странная для исследователя позиция! Закрывать глаза на то, что в действиях или произведениях писателя, являющегося объектом исследования, кажется литературоведу неприглядным, вместо того чтобы попытаться это объяснить. Здесь необходимо учитывать специфику приемов литературной борьбы XVIII века. Ведь и Тредиаковский, скажем, не чуждался доноса как средства литературной борьбы. Пасквиль, донос, пародия были в известной степени суррогатами литературной критики. И если Крылов бил Княжнина комедией, которую можно рассматривать как пасквиль, высмеивал в памфлетах и зло пародировал, то Княжнин отвечал на это доносами, направленными управляющему театрами генералу Соймонову. Результатом, как известно, было отлучение Крылова от театра.
Позиция Крылова была сложной, но вполне последовательной.
Тот факт, что в конфликте с Княжниным Крыловым руководили главным образом принципиальные мотивы, подтверждается следующим обстоятельством. Через два года после смерти Княжнина в журнале «Зритель» Крылов напечатал памфлет «Речь, говоренная повесою в собрании дураков», где под именем Тарантула снова вывел и высмеял Княжнина и его методы литературной борьбы. Драматург был мертв. Но, очевидно! для Крылова главным в этой истории была именно борьба против Княжнина, как общественно-литературной фигуры. Только так можно объяснить эту публикацию.
По-человечески нам трудно оправдать молодого Крылова. Но он действовал вполне в традициях своей эпохи. Литературная борьба того времени жалости не знала. И исследователь должен эти обстоятельства учитывать.
Можно было бы предъявить к работе Л. Кулаковой еще ряд претензий. Но дело не в перечислении отдельных недостатков, а в том, что попытка систематизировать эстетические взгляды в России XVIII века, попытка проследить закономерности борьбы вокруг эстетических проблем того времени в «историческом контексте» представляется мне весьма плодотворной попыткой, а книга Л. Кулаковой – книгой нужной и серьезной.
г. Ленинград