У истоков корейской новеллы
Д. Д. Елисеев, Корейская средневековая литература пхэсоль (Некоторые проблемы происхождения и жанра), «Наука», М. 1968, 135 стр.
Что такое пхэсоль и как она соотносится со знакомым нам жанром новеллы? Пхэсоль – название корейское, оно обозначает один из видов средневековой прозаической литературы малых форм, включавший в себя различные записи, соответствующие преданиям, новеллам (точнее, новеллетам), анекдотам, заметкам о событиях и т. п. Время ее развития – XII – XVII века. Литература эта мало изучена в самой Корее, а у нас ею вообще никто специально не занимался.
Д. Елисеев, ленинградский кореист, поставил перед собой две задачи: Он стремился показать истоки этой литературы и ее жанровое содержание.
Для того чтобы разобраться в происхождении литературы пхэсоль, исследователю пришлось обратиться к прозе предшествующего периода, которая, по его словам, состояла в основном из исторических сочинений и житийной литературы. Как и в других странах Дальнего Востока, в Корее историография зародилась довольно рано и была представлена официальными историями, писавшимися придворными историографами по императорскому указу. Понятно, что в такие книги входили в основном факты общегосударственной значимости, многое отсекалось и в силу меньшего масштаба, и в силу литературного этикета, обязательного для историографа.
Постепенно факты более мелкие, забавные случаи из жизни современников стали также привлекать к себе внимание литераторов, – так появилась особая ветвь исторической прозы яса – «неофициальные истории». Их писали частные лица, без всяких заранее установленных правил, и рассказы эти походили во многом на запись в современном дневнике или заметки путешественника. Все, что казалось примечательным средневековому автору, он записывал подряд. Так, рядом с описанием пейзажа оказывалась народная легенда, анекдот о каком-либо знаменитом поэте, и тут же – описание какого-нибудь обряда или порядка проведения экзаменов. Все это писалось на китайском языке – вэньянь, который в средние века был общим литературным языком Китая, Кореи и Вьетнама, излагалось кратко и изящно и вполне входило в тогдашнее понятие литературы. Постепенно неофициальные истории все более удалялись от «историй» в полном смысле этого слова и превратились в весьма вольный тип исторического сочинения, в литературу, по словам Д. Елисеева, «выросшую из хроникальных записей и устного народного творчества, литературу с отчетливой тенденцией к дифференцированию по жанрам».
Именно эту тенденцию и прослеживает автор книги.
В сборниках XII – XVII веков все записи делались подряд, без заголовков, они отделялись лишь красной строкой, так что мы ничего не знаем о том, как сами авторы понимали жанровый состав своих записей. Д. Елисеев, рассматривая материал сборников, выделяет следующие жанровые группы: предание, новеллу, анекдот и информацию – и анализирует становление каждой из них в специальных главах. Он доказывает, что именно предание было первым из жанров прозаического фольклора, проникших в книжную литературу, сперва в исторические сочинения, а затем в пхэсоль. Это, казалось бы, довольно простое наблюдение представляет бесспорный интерес для исследователей древней и средневековой литературы других стран Дальнего Востока, да и, видимо, не только этого региона. Продолжая свое исследование, Д. Елисеев, на примере предания об одном из первых правителей, короле Тхальхэ (57- 79 гг.), показывает, как авторы IX- XIV веков по-разному обрабатывают один и тот же фольклорный сюжет. Этот разбор доказывает, как не правы те корейские ученые, которые видят во всех этих случаях простую запись фольклора, сделанную средневековыми литераторами, совершенно не учитывая, что автор XII века, писавший к тому же не на родном ему корейском языке, не похож на современного фольклориста. Он никогда не записывал устный рассказ, а излагал его сам в той или иной форме, диктуемой законами жанра, в который переносился слышанный им рассказ.
Наиболее интересная глава книги посвящена анализу тех сюжетных частей литературы пхэсоль, которые автор предлагает именовать новеллой и которые, на наш взгляд, если использовать итальянский термин, точнее было бы назвать новеллетами1. Становление этого жанра Д. Елисеев связывает е дальнейшим историческим развитием сборников пхэсоль в XV – XVII веках, когда внимание авторов начинает привлекать «средний человек», ничем особенным не прославившийся. Источником этого рода бытовых произведений исследователь считает жанр минхва, который он определяет как прозаический фольклорный жанр, отличающийся почти полным отсутствием фантастики, и который мы, не мудрствуя лукаво, определили бы просто как обыкновенную бытовую сатирическую сказку. Разбирая особенности новеллы пхэсоль, Д. Елисеев делает много интересных наблюдений над художественной структурой разных произведений этого до сих пор живого жанра. Тут и проблема однособытийности развития действия (лишенного торможения – добавим мы), и определение устойчивого типа структуры новеллет. Все это, думается, будет интересно исследователям новеллы других народов, так как помогает установить характер композиции и развития действия в данном жанре вообще.
В главе об анекдоте в литературе пхэсоль автор ставит важный вопрос об отличии короткой новеллы от анекдота. Сделать это далеко не просто, учитывая близость обоих жанров, но думается, что Д. Елисееву это удалось. Он видит эти отличия в особенностях композиции, в том, что изображаемое действие «обнажено», изолировано от всей жизни персонажа, что экспозиция в анекдоте «гораздо короче, чем в новелле, гораздо менее разработана и разнообразна по своему назначению». Д. Елисеев предлагает различать два типа анекдота в литературе пхэсоль: исторический и бытовой. Действительно, есть, видимо, разница между анекдотом о великом поэте или князе и анекдотом о незадачливом глупом зяте. Однако вопрос о происхождении исторического анекдота в литературе корейского средневековья в книге раскрыт не до конца. Анекдоты об исторических деятелях и знаменитых людях также бытуют в народной среде, как и анекдоты о глупцах. Рецензенту, в частности, самому приходилось записывать анекдоты о Су Цине – знаменитом государственном деятеле Древнего Китая, услышанные от советских дунган в Киргизии и Казахстане. Общеизвестны русские народные анекдоты о Петре I, шуте Балакиреве и других исторических персонажах. Дело тут, может быть, в разной среде бытования; анекдоты о Пушкине едва ли рассказывались русскими крестьянами, так же маловероятно, чтобы анекдот о писателе и мыслителе XV века Ким Сисыпе (приведенный Д. Елисеевым), который ругает стихи, написанные на башне, а потом восклицает, что они принадлежат кисти классика Квидаля, был известен корейскому простолюдину. Ясно, что проблема эта еще требует размышлений.
Современные корейские исследователи, анализировавшие литературу пхэсоль, обычно интересовались лишь сюжетными произведениями, выбирая их из общей массы записей средневековых авторов. Ко Джонок, например, наиболее авторитетный исследователь этой литературы в КНДР, вообще исходил из тезиса, что «пхэсоль – один из жанров фольклора». Д. Елисеев поступает, на наш взгляд, более правильно и более исторично, пытаясь анализировать всю литературу пхэсоль как некое литературное единство, из которого анализу подлежат не отдельные вырванные куски, а все целое. Отсюда и попытка советского исследователя рассмотреть несюжетные «произведения» пхэсоль. Это очень правильно, так как в средневековой литературе, будь то в русской, китайской или корейской, несюжетные произведения играют чрезвычайно важную роль и составляют едва ли не большую часть прозы. Д. Елисеев выделяет в ней две группы произведений, именуя первую очерком, а вторую информацией. Ни тот, ни другой термины не кажутся нам удачными. Они привносят оттенок модернизации, которого не было в предыдущих главах. Справедливости ради стоит сказать, что предложить какие-либо другие термины для этого рода записей нелегко; возможно, они будут найдены будущими исследователями. Пока что Д. Елисеев первым рассмотрел группу произведений очеркового типа, показав, что и здесь средневековая литература вырабатывает определенные, более или менее устойчивые принципы и способы изображения. Однако, подмечая ряд существенных композиционных моментов этого рода произведений, автор все-таки недостаточно углубился здесь в поставленную им же самим проблему происхождения жанра. Например, анализируя «очерк» о корейском военачальнике X века Кан Гамчхане, исследователь подчеркивает лишь «ответственность автора за правдивость, за подлинность фактов, описываемых им в произведении», тогда как тут следовало бы говорить, видимо, о влиянии жанра исторического жизнеописания и одновременно отличии от него (то, что легенда о рождении полководца рассказывается в конце «очерка», явление явно необычное и не встречающееся в жизнеописаниях) 2. Совершенно неясно из книги вообще соотношение этого рода литературы с жанрами так называемой «изящной словесности» – мун, заимствованной корейцами у своих соседей и с успехом развиваемой ими. Сошлемся, например, на того же Ким Сисыпа, который писал в жанре рассуждений – нон, слова – соль и др. Трудно поверить, чтобы записки, часто посвящавшиеся описанию красот природы, не были распространены и в Корее. Не совсем ясно соотношение этой литературы (включая и информацию) и с традиционной литературой супхиль – заметок, столь популярной в странах Дальнего Востока, хотя автор и говорит о ней во введении. И уж совершенно нераскрыто отношение «очерков» о поэтах и стихах к традиционным заметкам о стихах – сихва, существовавших и в средневековой Корее, – достаточно назвать, например, «Разговор о стихах Восточных (корейских) авторов».
Вообще, видимо, следует сделать два упрека в адрес исследователя. Во-первых, имея дело со средневековой литературой; он должен был попытаться восстановить систему жанров и видов самой корейской литературы XII – XVII веков и потом уже приступать к ее анализу в наших современных понятиях. Этот сдвиг понятий бросается в глаза и в связи с употреблением терминов «художественная литература», «художественная проза» и т. д. Д. Елисеев употребляет это понятие в его современном смысле, не оговаривая, что для средневекового корейского читателя объем его мог быть совсем иным. Явно, что историческая проза, которую автор книги выводит за пределы художественной литературы, считалась в средние века художественной, как и многие произведения жанров несюжетной прозы. Фактически получается, по Д. Елисееву, что понятие «художественный» равно «сюжетный».
Во-вторых, на наш взгляд, анализируя фольклорные истоки новеллы и других жанров, автор все-таки недостаточно обращается к фольклору. Известно, что сказочный фольклор большинства народов дошел до нас в записях весьма поздних, а для Кореи просто еще и недостаточно научных, и все же он ног быть привлечен с известной осторожностью для ряда сопоставлений, так же как и обращение к фольклору соседних народов, к справочникам мотивов и сюжетов мирового фольклора дало бы в руки исследователя дополнительный ключ для раскрытия отличий обработанной литератором сказки от предположительно реконструированного фольклорного прототипа. Стоило бы сказать и о ряде традиционных фольклорных образов (молодая вдова, глупый зять, незадачливый слепец), которые перекочевали из бытовой сказки в новеллету.
В книге приведено немало примеров произведений пхэсоль в переводах автора, и это ее бесспорное достоинство, так как дает возможность русскому читателю лучше представить себе анализируемый материал. Переводы выполнены внешне гладко, но, к сожалению, не без ошибок. Ссылаясь на публикацию оригиналов ряда произведений, Д. Елисеев, видимо, все-таки переводит их с современного корейского языка. А это влечет за собой и многословность, которой не было у средневековых стилистов, и прямые ошибки, и вольные пересказы. Например, на стр. 77 приводится текст рассказа «Спутался с собственной женой». В нем более чем достаточно ненужных вставок, отсутствующих в оригинале, где нет ни фразы «А меж тем жена слепца, узнав стороной об этом, решила хорошенько проучить его», ни слов «Когда пришел ничего не подозревавший слепец», ни некоторых эпитетов. Странно на стр. 64 читать, будто государь повелел бросить в воду Цюй Юаня, так как общеизвестно, что он утопился сам. Это тоже не из оригинала. На стр. 113 герой древнекитайской притчи из книги философа Ле-цзы по прозвищу Юй-гун – Глупый дед вдруг превращен в «князя Юя». Притча эта столько раз переводилась и перелагалась на русский язык даже в детгизовских изданиях, что подобной ошибки можно было бы избежать.
Не всегда правильны у Д. Елисеева и переводы названий древних сочинений. Как можно переводить книгу Лю Сяна «Жизнеописания знаменитых женщин» как «Жизнеописания добродетельных женщин», если в ней есть специальный раздел о грешных и развратных женах. Здесь же спутаны династии Цинь и Цзинь, а их разделяет более 500 лет. Всех этих досадных ошибок могло бы и не быть, обратись автор к элементарным справочникам (даже на русском языке).
Все это несколько портит впечатление от книги Д. Елисеева, которая будет полезна не только кореистам, но и исследователям ранней новеллы в Китае, Вьетнаме, Японии; можно надеяться, что ее не без интереса прочитают и специалисты по новелле итальянской или французской, так же как и теоретики литературы.
- Нам представляется, что новеллой в корейской литературе средних веков следовало бы именовать, например, произведения Ким Сисыпа (XV в.), представляющие собой стадиально более поздний этап, когда сюжет не просто изложен в нескольких строках, а развит в цельное многоэпизодное повествование.[↩]
- Разговор о правдивости и точности описания фактов здесь несколько странен, так как приведенная дата – 27-й год правления короля Хёнджона – явно ошибочна. Король этот правил всего 22 года, а 1026 год – это 17-й год его царствования.[↩]