Тюрьмы и ссылки. Публикация В. Белоуса

В историю русской литературы и общественной мысли Разумник Васильевич Иванов, известный под псевдонимом Иванов-Разумник (1878 – 1946), вошел как ведущий представитель «скифской» идеологии, последовательный и яркий выразитель русского мессианского революционного сознания.

Иванов-Разумник был представителем поколения «на перевале» (выражение А. Белого), которое в начале XX столетия сочетало народнические традиции с модернизмом, интерес к истории русской общественной мысли со стремлением к новому мировидению. Исповедуемые им индивидуализм и народнический (противостоящий марксизму) социализм, духовный максимализм и ироническое отношение к действительности – все эти свойства и характеристики не только противоречиво сочетались в одной личности, но и были парадоксальным отражением новой исторической эпохи, когда проблема человеческого существования, поведения и выживания стала ведущей темой отечественного самосознания.

В «Записках писателя» Е. Лундберга есть такие строчки: «…в покорности судьбе И[ванова]-Р[азумника], в общей нашей готовности нести крест и ответить за него, в этой облегченности духа и плоти, есть нечто от завета Достоевского…» ¹. Но помимо трагедийности мировоззрения, мы можем разглядеть в судьбе Иванова-Разумника катарсис личности, даже в условиях экстремальных, нечеловеческих мужественно противостоящей «страшному миру».

Вниманию читателей предлагается отрывок из книги Иванова-Разумника «Жизнь и литература. 1878 – 1933», который автор назвал «Юбилей (очень удачное введение)» (хранится в Институте русской литературы в Санкт-Петербурге (Пушкинский Дом), ф. 79, оп. 1, N 148); он был написан в 1934 году в саратовской ссылке. Юбилей, о котором идет речь, – 30-летие творческой и семейной жизни, по прошествии которого, ночью, Иванов-Разумник был арестован.

Это был второй его арест (первый – в 1919 году вместе с А. Блоком, А. Ремизовым, К. Петровым-Водкиным и другими с обвинением в несуществовавшем «заговоре левых эсеров»). На сей раз Иванов-Разумник обвинялся в том, что был «идейно-организованным центром народничества». Как выстраивалось обвинение, читатель узнает из публикуемых в журнале отрывков из книги мемуаров Иванова-Разумника «Тюрьмы и ссылки», напечатанной «Издательством имени Чехова» в Нью-Йорке в 1953 году, а также из протоколов допросов Иванова-Разумника в ленинградском Доме предварительного заключения в феврале 1933 года. Протоколы извлечены из «архивно-следственного дела в отношении Иванова Р. В.», находящегося до недавнего времени в архиве Управления КГБ СССР по Ленинграду и Ленинградской области. К сожалению, год назад КГБ предоставил мне только три протокола. В этом году я вновь предпринял попытку добраться до этих материалов, но… наступили августовские события, а позже архивы опечатали и в настоящее время передают другому ведомству. Вероятная причина, почему мне не дали другие протоколы, в частности второй, – это то, что речь там шла об «организационной группировке». В книге «Тюрьмы и ссылки» Иванов-Разумник писал: «Кстати сказать: протоколы третий, четвертый и пятый были исключительно протоколами «Б» и не имели своих двойников «А»: там, где дело шло об идеологии, а не о мифической «организационной группировке», – перо, чернила и бумага предоставлялись в исключительно мое распоряжение. Первый протокол («трамплин»), наоборот, не имел своего двойника «Б». Наконец, протокол второй, а также шестой и седьмой (написанные в Москве…) были двойными» (с. 121 – 122).

Наказанием Иванову-Разумнику стала ссылка на три года в Новосибирск, вскоре замененная ссылкой на такой же срок в Саратов. После отбытия срока Иванов-Разумник жил в подмосковной Кашире, где в сентябре 1937 года был арестован в третий раз. Год и девять месяцев пребывал он в Бутырской тюрьме, откуда был «освобожден в связи с прекращением дела», – наступила кратковременная бериевская «оттепель».

В сентябре 1941 года Иванов-Разумник оказался в зоне немецкой оккупации: Царское Село было занято германскими войсками. Весной 1942-го он был вывезен в Германию и вместе с женой Варварой Николаевной Ивановой (упоминаемой в тексте воспоминаний как В. Н.) помещен за колючую проволоку в лагере городка Кониц (Западная Пруссия). Затем были годы скитаний (как писал сам Иванов-Разумник – «прусского изгнания»), закончившиеся в Мюнхене. Здесь 9 июня 1946 года он скончался, разделив тем самым трагическую участь многих наших соотечественников.

В заключение – свидетельство из официальной «справки по архивно-следственному делу в отношении Иванова Р. В.»: «Арестован 2 февраля 1933 г. Полномочным Представительством ОГПУ в Ленинградском военном округе.

Обвинялся по ст. 58 – 10 (антисоветская агитация и пропаганда), 58-11 (организационная деятельность, направленная к совершению контрреволюционного преступления) УК РСФСР.

Постановлением Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 28 июня 1933 г. было определено выслать в г. Новосибирск сроком на 3 года. 31 августа 1989 г. Иванов Р. В. реабилитирован в порядке Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 г. «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30 – 40-х и начала 50-х годов».

Выражаю признательность Санкт-Петербургскому отделению благотворительного, историко-просветительного и правозащитного общества «Мемориал» за оказанную помощь в разыскании материалов следственного дела Иванова-Разумника,

ЮБИЛЕЙ (ОЧЕНЬ УДАЧНОЕ ВВЕДЕНИЕ)

(Отрывок из книги «Жизнь и литература. 1878 – 1933»)

Юбилей – это издевательство.

Чехов

I

Литература – жизнь, но жизнь – не литература.

Да, но в то же время (и именно потому) жизнь умеет создавать такую мелодраматическую литературщину, что в повести или романе никто бы не поверил плохой придумке и неудачному домыслу столь вяще изломившегося автора. Поэтому часто, боясь «литературщины», умудренные авторы ограничиваются лишь «оттенками», сознательно или бессознательно утончая жизнь: писатель должен давать «rien que la nuance» ², ибо де «tout le reste est litter ature» ³. А вот сама жизнь – она поступает не по-декадентски, она боится самых нарочитых литературных эффектов, она, вместо «оттенков», преподносит изумленным зрителям такой необузданный тяп-ляп, что любо-дорого смотреть, а тем паче – самому переживать.

Все это думалось мне в связи с устроенным жизнью празднованием моего литературного юбилея в 1933 году – и рассказ об этом праздновании будет очень удачным (ибо «продиктованным жизнью самой») введением к тем житейским и литературным воспоминаниям, которые я теперь собрался написать. Не единожды после революции, когда мне как раз минуло 40 лет («не следует начинать столь блатого предприятия прежде…» – советует Бенвенуто Челлини), садился я писать воспоминания; однако, подобно одному чеховскому герою, никак не мог пойти дальше первой фразы: «Я родился в…» И не потому не мог пойти дальше (каюсь), что меня останавливала мысль: «а кому это интересно, когда и где именно ты родился?»; и не потому тоже, что не сделал в жизни ничего «доблестного или похожего на доблесть», как этого требует от автобиографа тот же Челлини. Кто из нас посмеет назвать свою жизнь – доблестной? Довольно и того, если была она просто честной; а если к тому же она была еще и интересной, то такому человеку и перо в руки. А у кого же могла быть неинтересная жизнь в нашу водоворотную эпоху? Нет, смело садись, бери перо и пиши: «Я родился в…»

Однако – не писалось. И житейская суета сует мешала, и не было какого-то последнего толчка, властно усаживающего за письменный стол. А годы шли. Вот уже минуло мне и 50 лет, пора бы оглядеться назад. Вот пришел и 1933 год, когда, еще раз говоря словами Челлини, «я достиг до этого возраста 55 лет», – год для меня вдвойне знаменательный: год двойного моего юбилея, литературного и житейского. Житейского – потому что ровно 30 лет назад, 20 января, а по новому стилю – 2 февраля 1903 года, была наша свадьба с В. Н. ⁴ (терпеть не могу слова «жена» и заменяю его здесь и ниже инициалами имени и отчества). Вот мы и собирались праздновать 2 февраля 1933 года наш тридцатилетний двойной юбилей. Но как же быстро прошли эти тридцать лет!

Быстро мелькнула жизнь, но есть что вспомнить в ней. Давно ли, кажется, я, студент Петербургского университета, на демонстрации 4 марта 1901 года избит на площади Казанского собора казацкими нагайками, арестован, посажен в тюрьму, а потом и выслан из Петербурга. Впрочем – скоро вернулся. Но вот ровно через год, 1 марта 1902 года, после ночного обыска мне, старосте четвертого курса математического факультета (о нашем официальном университетском старостате этого года надо будет порассказать), за участие в организации студенческих беспорядков предложено выехать в трехдневный срок из Петербурга; выбрав себе местожительство. Этим заканчиваются мои студенческие годы (1897 – 1902) – и есть что вспомнить о них: ведь они прошли в самый бурный и интересный период университетской нашей жизни конца девяностых – начала девятисотых годов. О незабываемой научной стороне работы в университете – речь особая; и тут есть много и много, что навсегда врезалось и в память, и в жизнь.

Вот я и в провинции – в «ссылке», или «высылке», но слова эти могу теперь писать только в кавычках: сам я выбрал себе местом «ссылки» – Симферополь – и вот брожу весь год пешком, один и с товарищами, по тропам Крыма, нимало не тревожась полицейским запретом выходить за черту города. В то же время я «служу» (первый и последний раз в жизни) в земстве вольнонаемным статистиком, продолжаю «подпольную» работу, а для себя – продолжаю собирать материалы для задуманной еще в университете большой книги по истории русской общественной мысли. Вспоминая теперь этот год в провинции, я, снова находясь в провинции, вижу, что все изменилося под нашим зодиаком – кроме провинциального быта. Горы и моря – прейдут, но обыватель – не прейдет.

Но вот и 1903 год. Вернуться в Петербург я еще не могу, но могу переменить одну провинцию на другую и город на деревню. И вот с января – февраля 1903 года мы с В. Н. – в глухом лесном углу Юрьев-Польского уезда Владимирской губернии. Пишу свою книгу и в то же время начинаю работу среди крестьян. Время благоприятное: глухое брожение в деревне, японская война, первые зарницы революции. Работа ширится и скоро охватывает почти весь уезд, а к осени 1905 года связывается и с Москвой. Незабываемые годы радостного общения с народом – есть что вспомнить о них; это был самый интересный и бурный период русской деревенской жизни за весь прошлый век, знаменательное вступление к веку новому.

Вот за революцией и реакцией – декабрь 1905 года: приходится спешно «отступать на заранее приготовленные позиции», менять деревню на город. Выбираем Петербург и даже, еще более того, нагло – Царское Село. Ничего, смелость города берет. Так «берем» мы этот город, чтобы прожить в нем более четверти века.

Вот осенью 1906 года выходит моя первая книга⁵ – и я «вхожу в литературу». Так как в ней проходит вся следующая жизнь, то не здесь вспоминать об этом, хотя и есть о чем вспомнить. Блестящий период расцвета русской литературы и искусства XX века прошел перед глазами, с лучшими его представителями и выразителями судьба дала мне возможность стать в близкие и дружеские отношения. Семья, дети, друзья, литература, искусство, общественная деятельность, победы и поражения – жизнь, полная борьбы. Пусть это был только быт, пусть подлинные события пришли позднее, но одни и те же люди связали быт с событиями. Быт, люди и события – вот поэтому три части моих воспоминаний.

И вот пришли события: война и революция; полное неприятие первой, полное приятие второй, снова победы и поражения. Не здесь об этом рассказывать, но есть о чем порассказать, есть о чем вспомнить. Потом – «Вольфила» (1919 – 1924); потом – работа над Салтыковым и работа над Блоком⁶ ; обе были в разгаре, когда подошел и 1933 год. Можно бы подвести и итоги. Худо ли, хорошо ли жил, но прожил жизнь интересно; есть что благодарно вспомнить, есть чему (и кому) благодарно поклониться. И если жизнь «эстетически» законченна и справедлива, то и этот двойной юбилей мой должна она ознаменовать (для меня) чем-либо, отмечающим новую веху на моем жизненном пути. А жизнь – внутренне всегда справедлива, или, говоря по-книжному, всегда действует она по непреложным законам субъективного телеологизма: в этом и заключается ее справедливость…

С такими «подсознательными» думами и чувствами встретили мы с В. Н. наступивший новый, 1933 год, год двойного нашего юбилея, казалось бы – чего проще: ознаменуй сам для себя этот юбилей тем, что примись, наконец, за книгу воспоминаний. Не тут-то было! Как раз, в 1933 год вступал я в разгаре увлекательной двойной работы, поглощавшей все мое время. Так как работа эта связана (как оказалось впоследствии) с юбилейными моими празднествами 1933 года, то здесь надо сказать два слова и о ней.

После смерти А. А. Блока десять лет собирал я материалы, связанные с его поэтическим творчеством, так что когда осенью 1930 года Издательство писателей в Ленинграде предложило мне составить план полного собрания сочинений Блока и редактировать его – я охотно принял это предложение. В течение двух лет вышли первые семь томов, заключающие в себе все поэтическое наследство Александра Блока; в течение 1933 года должны были выйти остальные пять томов, соединяющие в себе всю его прозу. Большую работу эту я мог выполнить в такой сравнительно короткий срок только потому, что все эти два года деятельно помогал мне в ней приятель мой, Дмитрий Михайлович Пинес⁷, прекрасный и тонкий знаток Блока, а кроме того, и исключительно сведущий библиограф. Все эти два года (1931 – 1932) он почти каждый день самоотверженно приезжал ко мне в Детское – бывшее Царское Село, где мы работали над хранившимися у меня на дому рукописями Блока. Два тома прозы тоже были уже в наборе к началу 1933 года. И мне казалось, что двенадцатитомное собрание сочинений Блока – неплохой литературный памятник, которым я ознаменовал свой тридцатилетний литературный юбилей. Правда, под сильным давлением одного высокого учреждения и при подобострастном «чего изволите» двух «пролетписателей», возглавлявших правление Издательства писателей⁸, это издание весною 1932 года было кастрировано: из него были вырезаны все уже набранные, а отчасти и отпечатанные фактические примечания мои (около 50 печатных листов), заключавшие в себе до десяти тысяч неизвестных строк из черновиков стихотворений Блока. Но подробнее об этом – ниже## В книге «Писательские судьбы», подготовленной к печати Г. Янковским, племянником автора, и изданной «Литературным фондом» в 1951 году в Нью-Йорке, Иванов-Разумник писал: «Правда, заниматься «литературоведением» и библиографией мне было дозволено… С 1930-го года редактировал двенадцатитомное собрание сочинений Александра Блока; за три года, до весны 1933 года, успел приготовить, а Издательство писателей в Ленинграде успело выпустить первые семь томов (стихи и театр). Последние пять томов (проза) обработать не успел, так как в начале 1933 года был арестован, – и начались многолетние скитания по тюрьмам и ссылкам. К семи томам стихов и театра Блока написал до 50-ти печатных листов комментариев (основанных на изучении рукописей), но еще до моего ареста они, уже набранные, сверстанные и отчасти напечатанные, были, по приказу ГПУ, вырезаны из издания и погибли.

1. Е. Лундберг, Записки писателя, Берлин, 1922, с. 204 – 205.[↩]
2. «Только оттенки» (франц.).[↩]
3. »Все остальное – литература» (франц.). [↩]
4. Варвара Николаевна Иванова (1881 – 1946).[↩]
5. Речь идет о работе Иванова-Разумника «История русской общественной мысли», т. 1 – 2, СПб., 1906.[↩]
6. Имеются в виду работы: М. Е. Салтыков-Щедрин, Сочинения. Ред. К. Халабаева и Б. Эйхенбаума. Биогр. очерк и прим. Иванова-Разумника, т. 1 – 6, М. -Л., 1926 – 1928; А. А. Блок, Собр. соч. в 12-ти томах, Л., 1932 – 1936. С 8-го по 12-й том – проза А. Блока. Отмечено, что прим. В. Орлова. Участие Иванова-Разумника в издании не упоминается.[↩]
7. Д. М. Пинес (1891 – 1937) – библиограф и литературовед. В конце 20-х и в 30-е годы неоднократно подвергался арестам, погиб в ссылке.[↩]
8. Речь идет о писателях М. Ф. Чумандрине (1905 – 1940) и Д. Лаврухине (наст, фамилия А. И. Георгиевский; 1897 -1939). – См.: Р. В. Иванов-Разумник, Тюрьмы и ссылки, Нью-Йорк, 1953, с. 82.[↩]