Тургенев, Джеймс и «Венера» Леопольда фон Захер-Мазоха

В 1896 году в последней работе об Иване Тургеневе – вступительной статье для «Библиотеки лучших образцов мировой литературы» – Генри Джеймс отмечает: литературная «идея» русского романиста, другими словами – содержание его произведений, неизменно возбуждает к себе интерес, «словно не распечатанная еще телеграмма» ¹. Объяснение этой формулировки следует искать в новелле «Образ в ковре» из книги Джеймса «Рассказы о писателях и артистах»: Джеймс-критик считает, что великие писатели открывают свой «секрет» намеками. Темное и одновременно прозрачное письмо таких мастеров противится анализу и оставляет читателя в ситуации ожидания – наподобие той, в какой оказалась любопытная телеграфистка из повести «В клетке» (1898). В глазах Джеймса, весьма критичного по отношению к парижским романистам – «Золя, Гонкур, Доде и т. д.», которые представляются ему «ужасно ограниченными» ², – Тургенев, «Москвич», «гений славянской расы» ³, которого он повстречал в Париже в ноябре 1875 года, принадлежит к элите «редких счастливцев». Его творчество поражает американского романиста-«психолога», которого самого сопоставляли с Прустом, «восхитительной деликатностью» в подходе к «внутреннему» миру, миру нашего сокровеннейшего сознания» ⁴. Еще до первых встреч с писателем роман «Накануне» казался Джеймсу, как он писал в первой большой работе о Тургеневе в 1874 году, «отягощенным тайными значениями», вызывая, даже провоцируя его отказ от истолкования романиста, который сам строил свои сочинения на основе тайны. Разбирать эти значения, писал он тогда, все равно что «ставить перед собой столь же сложную задачу, как вытягивать нити великолепного кружева» ⁵. Образ «кружева» возникает из-под пера Джеймса-критика как напоминание об опасности подобных истолкований, когда, стараясь открыть «секрет» творчества, добиваются лишь профанации личности писателя.

Вот почему мы пытаемся не открыть «нераспечатанную телеграмму», а поставить лицом к лицу двух эстетов-космополитов, добровольно прикрывшихся масками: один из них – Джеймс – скрылся под маской «великого западного варвара» (в романе «Американец», публикация которого началась в 1876 году, как раз в пору парижской встречи писателей); другой – Тургенев – надел на себя маску «Kunst-Barbar» («Варвар от искусства») в повести «Переписка». Очевидно, что Джеймс читал все переведенные книги Тургенева начиная с 1874 года: об этом свидетельствует статья под названием «Иван Тургенев», появившаяся в «Норд Америкен Ревью» в апреле этого года. В дальнейшем молодой писатель, будучи опытным критиком, внимательно следит за переводами книг своего старшего собрата, вплоть до его смерти в 1883 году. В статье 1884 года, написанной на смерть Тургенева, Джеймс рассказывал о «радушном приеме», оказанном ему русским романистом в Париже, о его искусстве рассказчика на флоберовских «воскресных вечерах». Джеймс так увлечен «очень русскими чертами» писательского облика Тургенева, что «портрет» его, на этот раз более отчетливый, снова возникает в 1896 году: портрет «романиста из романистов и романиста для романистов» ⁶, число читателей и почитателей которого он хотел бы непременно умножить.

Пребывание в Париже дало возможность Джеймсу собрать сведения о Тургеневе, которые были важны для него при истолковании произведений писателя. В одном из писем (20 декабря 1875 года) Джеймс сообщает о том, что Тургенев считался отцом ребенка Полины Виардо, «женщины старой и некрасивой, но, на мой взгляд, очень приятной» ⁷. По его мнению, русский писатель слыл также «дойной коровой» всего семейства Виардо и показался ему «человеком, которого угнетает что-то, делающее его несчастным» ⁸. Другое письмо, датированное 2 апреля 1876 года, дает понять, что Джеймс был приглашен на музыкальные вечера певицы и вновь был странным образом удивлен ее внешним видом: «Сама по себе она из самых потрясающих и интересных женщин: она так безобразна, как только могут обезобразить крайне широко расставленные глаза и нескончаемая верхняя губа, и, однако, очаровательна или, если воспользоваться французским выражением, «очень красива» ⁹.

Кроме того, Джеймс использовал свои беседы с русским писателем, а также сведения, которые мог получить о русских эмигрантах того времени, например, о друге Тургенева Павле Жуковском, которого он в письме от 25 апреля 1880 года называл «совершенно невозможным и, по правде говоря, смешным сочетанием Нигилиста и старьевщика»¹⁰. После отъезда в Англию Джеймс встречался с Тургеневым в 1877, 1879, 1882 годах, его статья 1896 года была конечным пунктом критического исследования творчества русского писателя. Подобно творчеству Стивенсона, скончавшегося в 1894 году, творчество Тургенева оказывается, в глазах Джеймса, опечатанным, оно должно дождаться, как и его собственная повесть «Поворот винта» (1896), страстных исследователей, которые постараются открыть его бесценный «секрет».

Отношения между произведениями двух писателей, их перекличку и взаимосвязь, мы и хотели бы здесь рассмотреть. Свидетельство этого эмблематического перекрещения можно найти в повести Тургенева «Переписка», которую Джеймс назвал «коротким шедевром»¹¹ и которая повлияла на поэтику его повестей «Связка писем» (1879) и «Точка зрения» (1882): Джеймс, один из первооткрывателей «точки зрения» как своего рода скрещения писем, пространства и взглядов, показывает со всей очевидностью, что «встреча» в интертекстуальности всегда выходит за рамки двух художественных миров, неизменно отсылая к третьему, необходимому для сравнения. В нашем случае (в нашем «современном психологическом состоянии», как выразился Джеймс в предисловии к «Повороту винта»¹²) этим третьим будет не кто иной, как Леопольд фон Захер-Мазох, его творчество. Наш переход через «джунгли» скрестившихся текстов должен бы представить читателю удивительный «поворот винта», или, так сказать, критическую «отмычку»: «уловку» или лукавое очарование писателя, который, оказавшись в настоящее время на периферии литературного сознания, находится в поле зрения психиатров, хотя в Париже Джеймса и Тургенева он полнокровно участвовал в литературной жизни. Итак, эта работа должна показать не только то, каким образом взаимодействие двух романистов способствовало обновлению их писательских манер (причем отметим сразу, что это были именно взаимодействия, а не однонаправленное влияние Тургенева на Джеймса, как считалось до сих пор), но и то, как знакомство Тургенева с творчеством Захер-Мазоха – именно через Джеймса – странным образом обогатило поэтику русского романиста, придав развитию его прозы, немного застопорившемуся в 1875 году, новое дыхание: в ее ткань, как мы увидим, проникла телеграмма, сообщающая об этих переменах,

«ПОВОРОТ ВИНТА»: ОТ «ОБЪЯТИЙ» СТАТУЙ К ОБЪЯТИЯМ ПРИВИДЕНИЙ

В книге «Генри Джеймс, загадочное письмо» я уже попытался проанализировать «унаследованную от Готье романтическую эстетику» в творчестве американского романиста, в частности мотив «любви к статуям», который в новелле «Последний из Валериев», да и в других произведениях, свидетельствует о фетишизме искусства и о страхе перед Женщиной-Медузой. Эта любовь неотделима от очарования привидений или «Венеры в мехах» Захер-Мазоха. В XIX веке, как мне думалось, она прямо ведет к новелле немецкого писателя В. Иенсена, блестяще проанализированной З. Фрейдом¹³.Недавние исследования творчества Тургенева определенным образом соотносятся с предшествующей моей работой и побуждают меня заново посмотреть на романы русского писателя, теперь уже в свете традиций Захер-Мазоха: таким образом может быть обнаружен реальный вклад Тургенева в формирование современного мироощущения. «Поворот винта», обращенный на художественный мир Джеймса, предполагает определенное вмешательство русского романиста, на чье художественное мышление наложил печать мазохистский сценарий.

Чтобы как-то подтвердить эти положения, обратимся к любопытной цитате из повести Тургенева «Призраки», родившейся из сновидения, рассказанного автором Полине Виардо в 1849 году. Работа над ней была завершена в 1863 году, и через два года повесть была опубликована в немецком издании полного собрания сочинений писателя. Джеймс, включивший в свою первую работу о Тургеневе описание Понтийских болот из этой поэтической фантазии, Считал его замечательным примером реализма, усиленного «особым ладом фантастики»¹⁴. Как известно, в повести говорится о полете героя, унесенного ввысь Эллис, таинственной женщиной, возникшей в галлюцинации из лунного света: «След луны на полу начинает тихонько приподниматься, выпрямляется, слегка округляется сверху… Передо мной, скользя, как туман, неподвижно стоит белая женщина». Во время ночных воздушных блужданий героя посещает одно «видение», которое особенно привлекает внимание читателя: перед ним предстает молодая певица за фортепьянами «посреди комнаты, убранной в помпейяновском вкусе», снова вошедшем в моду в эпоху Наполеона III: «Слегка закинув голову и до половины закрыв глаза, она пела итальянскую арию; она пела и улыбалась, и в то же время черты ее выражали важность, даже строгость… признак полного наслаждения! Она улыбалась и… Праксителев Фавн, ленивый, молодой, как она, изнеженный, сладострастный, тоже, казалось, улыбался ей из угла, из-за ветвей олеандра, сквозь тонкий дым, поднимавшийся с бронзовой курильницы на древнем треножнике». Можно подумать, что перед нами сублимированный образ Полины Виардо или дань экзотике в духе Флобера, однако сцена окрашивается юмором, когда созерцание героя грубо прерывается «сильным толчком», от которого вздрогнуло его тело: «Я оглянулся… Лицо Эллис было – при всей своей прозрачности – мрачно и грозно; в ее внезапно раскрывшихся глазах тускло горела злоба…»

Сверхъестественная и фантастическая женщина начинает ревновать мужчину, влюбленного в реальную женщину, за которой в свою очередь вожделеюще следит статуя! Перед нами эмблематический элемент «фантазии» – такой подзаголовок дал Тургенев «Призракам», – которая ни в чем не уступает волшебной сказке. В конце рассказа герой возвращается на землю в отличие, например, от героя новеллы Готье «Спирит», которого фантастическая женщина навсегда уносит в потусторонний мир. Как мы увидим, образ Эллис восходит к женскому образу «Аррии Марцеллы», другой известной новеллы Готье. Однако Эллис заставляет вспомнить и модель новеллы «Спирит», ибо для рассказчика она «любимая… женщина», которая приходит из замогильного мира, чтобы мучить его: она воплощает вожделение беспредельной любви, ясно выраженное героем Готье («я понимал, что полюблю только вне времени и пространства»). В новелле «Аррия Марцелла» очарование любви нарушено вторжением Аррия Диомеда, отца Аррии, он приказывает дочери оставить юношу: «Нет, ни за что! – ответила Аррия. Глаза ее сверкали, ноздри раздувались, губы дрожали; она обхватила Октавиана прекрасными, холодными руками, жесткими и твердыми, как мрамор. В эту решительную минуту ее красота, распаленная гневом и отчаянием борьбы, сверкала каким-то сверхъестественным блеском…»

Сходство этой сцены и развязки «Призраков» очевидно, ибо Эллис также исчезает, вырвавшись из страстных объятий: «…в то же мгновенье в меня впились и губы, теплые, влажные, с кровяным запахом… мягкие руки крепко обвились вокруг моей шеи, горячая, полная грудь судорожно прижалась к моей».

Именно к этому рассеиванию чар относится ироничный эпиграф, взятый Тургеневым из стихотворения А. Фета «Фантазия»:

Миг один… и нет волшебной сказки –

И душа опять полна возможным…

Этот эпиграф не может не напомнить замечания Генри Джеймса о собственной прозе: в предисловии к повести «Поворот винта» он уподобляет свою поэтику поэтике волшебной сказки, связанной не «с наивным и необусловленным верованием», но с верованием «сознательным и культивируемым»? Сходства и различия повествовательных манер Джеймса и Тургенева можно схватить еще лучше, если заметить, что Эллис предстает в сознании героя как «привидение, скитающаяся душа, злой дух, сильфида, вампир», она умоляет, чтобы герой отдался ей: «- Отдайся мне, – снова прошелестило мне в ответ. – Отдаться тебе! Но ты призрак – у тебя и тела нет. – Странное одушевление овладело мной. – Что ты такое, дым, воздух, пар?» ¹⁵

Тяжеловесной очевидности этого диалога в повести русского писателя противостоит амбивалентность видения гувернантки из повести Джеймса «Поворот винта», которая, как мы увидим в дальнейшем, также восходит к «Первой любви» Тургенева; одна из сцен повести Джеймса напоминает уже приводившуюся сцену «Призраков». В фантастической повести Джеймса героиня застает маленького Майлса за созерцанием призрака Питера Квинта, человека, погибшего мучительной смертью, который, как она думает, «хочет явиться» детям, чтобы развратить их. Молодая женщина, рассказчица в повести «Поворот винта», так описывает эту сцену: «Свет луны придавал ночи необыкновенную прозрачность и показал мне на лужайке уменьшенную расстоянием фигуру, которая стояла неподвижно, словно зачарованная, глядя вверх, туда, где появилась я, – то есть глядя не столько прямо на меня, сколько на нечто, находившееся, должно быть, надо мной».

Как и в «Призраках» Тургенева, здесь перед нами своего рода непрямое сообщение – «расколотое соответствование» взглядов и желаний: оно и образует источник фантастичности повествования. Однако американский писатель все же допускает тень сомнения в реальности видения своей «ясновидицы»: фантасмагоричность повествования порождается проекцией сокровенной тоски молодой пуританки, старающейся воспротивиться зовам и очарованию призраков, являющихся в ночь полнолуния, а то и среди ясного дня. Как и Эллис, гувернантка в повести Джеймса, ощущая связь «призраков» и детей, начинает испытывать ревность: из попечительницы детей она неосознанно превращается в их мучительницу. И она гораздо дальше, чем герой «Призраков», заводит свою смертную галлюцинацию, поражая подругу «чудовищным поворотом» своей фантазии, чудовищной выдумкой: «Что это за чудовищные выдумки, мисс? Да где вы здесь что-то видите?» И если герою Тургенева удается вырваться из рук Эллис, то «поворот винта» неистовой страсти гувернантки вызывает «смерть» Майлса. Последняя сцена повести Джеймса, рассказанная с точки зрения гувернантки, наделяет объятия амбивалентностью «страсти» призраков. В этом отношении текст точен: «Лицо, которое было так близко от моего лица, казалось таким же бледным, как и то, прильнувшее к стеклу… И тут я с радостным стоном обняла его и прижала к груди, чувствуя отчаянное биение сердца в этом маленьком, объятом лихорадкой тельце».

Композиция повести Джеймса сближается с композицией повести Тургенева «После смерти (Клара Милич)», где любовная связь Аратова и Клары доводит молодого человека до смерти: мужское «сердце» не может выдержать этого испытания. И в том и в другом произведении в сценах «завладения» можно отметить использование избитых мотивов, в частности мотива свечи, таинственно погашенной налетевшим порывом ветра. Но в повести «Клара Милич» погребальная символика развертывается с большей силой: первый сон Аратова раскрывает нам соскальзывание фантастического воображения с женщины, рожденной из облака («Он вглядывается; облачко стало женщиной в белом платье…»), на образ статуи («Лицо ее было белое, белое как снег; руки висели неподвижно. Она походила на статую»). Женщина опускается на могильную плиту, где к ней присоединяется обреченный на смерть герой («И вот Аратов уже лежит с ней рядом, вытянутый весь, как могильное изваяние – и руки его сложены, как у мертвеца»).

Как мы видим, далекое созерцание статуи в «Призраках» обратилось смертной близостью в «Кларе Милич»; у Джеймса же любование привидениями в повести «Поворот винта» уступило место в новелле «Мод Эвелин» браку с мертвой. Странные совпадения! Возможно, они подчинены чистым стереотипам поэтики фантастического. Однако, согласно нашей гипотезе, усиление мрачности атмосферы повествования в «Кларе Милич» могло произойти в результате того, что творческое воображение Тургенева оказалось под влиянием новых литературных импульсов, связанных с публикацией в 1870 году немецкого текста «Венеры в мехах» Леопольда фон Захер-Мазоха; стало быть, преобразование любовной связи с женщиной-призраком в «Повороте винта» могло быть результатом размышлений Джеймса над литературным замыслом своего русского «двойника». В самом деле, в последний раз романисты встречаются в конце ноября 1882 года, когда Тургенев заканчивал повесть «Клара Милич», которую Полина Виардо публично читала тогда в Париже; в своей статье 1884 года американский писатель упоминает о полуторачасовой беседе с Тургеневым, когда они вдвоем возвращались в экипаже в Париж из Буживаля¹⁶. Ясно, что разговор не мог не коснуться, пусть мимоходом, последней литературной новинки, о которой шла речь в литературных хрониках парижских салонов. Именно эти литературные воспоминания, получившие новую жизнь в «Повороте винта» благодаря возвращению к творчеству Тургенева в связи с работой над статьей 1896 года, свидетельствуют, как мы увидим, об общих культурных источниках двух писателей.

«ОЧАГ» ДЕКАДАНСА: ОТНОШЕНИЕ К ЭСТЕТИЗМУ В ДУХЕ ГОТЬЕ

В повести «Поворот винта» нет статуй, но Флора и Майлс напоминают героине «рафаэлевского младенца», культурный образ, который часто встречается как у Джеймса, так и у Тургенева. Последний, в частности, сравнивает г-жу Сипягину с Сикстинской Мадонной Рафаэля, что не преминул отметить Джеймс в своей статье о романе «Новь», опубликованной в апреле 1877 года в «Нейшн». Был ли прав американский критик, обращая внимание на это место, которого Тургенев не упоминает, но которое тем не менее играет важную роль в его творчестве, ибо именно в Дрездене умирает герой «Переписки»? Дальше мы ответим на этот вопрос утвердительно, пока же заметим, что присутствие Праксителева Фавна в «Призраках» отсылает нас если и не к знаменитой повести Готорна «Мраморный фавн» (1860), также выводящей на сцену эту статую, то по крайней мере к новелле «Последний из Валериев» (1874), в которой тот же Джеймс показывает любовь графа Валерио к статуе прекрасной Юноны, приписываемой то Фидию, то Праксителю.

1. Г. Джеймс, Иван Тургенев. – В кн.: Г. Джеймс, Женский портрет, М., 1981, с. 530 (русский перевод статьи «Иван Тургенев» опубликован с сокращениями).[↩]
2. H. James, Letters II. 1875 – 1883, Cambridge, 1975, p. 24.[↩]
3. Г. Джеймс, ИванТургенев, с. 507.[↩]
4. Г. Джеймс, Иван Тургенев, с. 530.[↩]
5. H. James, French Writers. Other European Writers, New York, 1984, p. 979.[↩]
6. Г. Джеймс, Иван Тургенев, с. 511, 526.[↩]
7. H. James, Letters II…, p. 16.[↩]
8. Ibid.[↩]
9. Ibid, p. 37.[↩]
10. Ibid, p. 13.^[↩]
11. H. James, French Writers, p. 987.^[↩]
12. H. James, French Writers, p. 1182.^[↩]
13. J. Perrot, Henry James, une ecriture migmatique, Pans, 1982, p. 122. Ср.: В. Иенсен, Градива Фантастическое приключение в Помпее; З. Фрейд, Бред и сны в Градиве В. Иенсена, – В кн. «Жизнь и душа», Одесса, 1912.^[↩]
14. H. James, French Writers, p. 971.^[↩]
15. H. James, French Writers, p. 1183 .[↩]
16. Г. Джеймс, Иван Тургенев, с. 523.^[↩]