Цепь (Из книги эссе)

Анатолий КОРОЛЕВ

ЦЕПЬ. ПОЮЩАЯ ШПАГА

(Из книги эссе)

На канале ОРТ есть заставка к новостям – музыкальные часы. Вот фон той эпохи, на котором появился голос Булата Окуджавы: бой кремлевских курантов, позывные «Пионерской зорьки», «Подмосковные вечера», «Время, вперед!» Свиридова, старт ракеты с Гагариным, сводка погоды, утренняя гимнастика, последние известия и прочий советский шум. Сегодня он кажется сентиментальным, даже милым.

Но я хорошо помню себя школьником старших классов, – поклонник «Битлз» и «Роллинг Стоунз»… я воспринимал шум СССР как огромную глушилку империи, цель которой одна – раздавить мою маленькую свободу, заставить ходить в ногу, петь хором… Ночью у радиоприемника «Спидола» (у этого имени еще не было зловещих ассоциаций) мы – компания провинциальных друзей – пытались поймать Би-би-си или радио «Свобода», чтобы услышать Била Хейли, Луи Армстронга и Элвиса Пресли.

Но глушилки делали свое дело.

Все было чудовищно искажено помехами, искалечено, оплевано, изуродовано. Для нас первым политическим уроком стало именно это искажение музыки… Так вот, именно так я впервые услышал далекий голос, имя и музыку Булата Окуджавы. И вот этот-то искаженный препонами звук, через который прорывается странный голос, для меня как бы образ его Музы.

Израненный голос.

Окуджава сразу стал нашим. Своим. Хотя пел по-русски, а среди нас это был моветон. Он тоже сопротивлялся имперскому молоху. Он был бардом самообороны.

Думаю, что ему было намного труднее, чем поколению тех, кто пришел позднее, труднее творчески состояться, сложнее стать поэтом. Мы, например, были антисоветскими мальчиками, а ведь Он – совсем наоборот! – был хорошим советским мальчиком. Он был увлечен революцией и ее идеалами. Недаром он пел про комиссаров в пыльных шлемах…

И это было честно, искренне и романтично.

Он был романтиком из того мира, где бригантина Павла Когана поднимает паруса в флибустьерском дальнем синем море. Где капитаны сбивают тростью пену с ботфортов… Он был книжным мальчиком.

Такой чистый, высокий, детский, звонкий, пионерский голос мальчика в хоре, который смотрит в небо – там летит в самолете полярный летчик; Он любуется мифами советской страны.

Странная эпоха, странное время. Из мира тотального насилия рождается красота и поэзия высокой пробы… что-то вроде «голубой чашки», написанной таким кровавым чудовищем, каким был Аркадий Гайдар.

Прозреть и не разлюбить – вот в чем проблема. И Окуджава ее решил для себя.

Еще раньше эту же головоломку решил Юрий Трифонов.

Но вот мальчики выросли и разрушили хор. Голос эпохи стал ломаться. Они вышли из строя на авансцену, взяв в руки кто перо, кто гитару. Наступило время ломки голосов. В человеке родился свой сольный звук.

Мне кажется, правда я не уверен, что сначала Окуджаве было неуютно переживать рождение в себе нового голоса. Он начинал свою молодую судьбу в литературе очень чинно, как бы по ранжиру… служил в «Литературной газете»… сутуло садился за канцелярский стол. Поза вовсе не пиитическая, и потихоньку стал сочинять свои песни. Он еще не подозревал о своем даре.

Это дар реки, текущей из моря, а не в море. Море человеческих судеб всегда штормит в поисках выхода, и вдруг находит новое русло, горло поэта, пробоину, и с адовой силой устремляется в эту брешь.

Окуджава стал именно такой вот брешью, через которую на нас устремилось море наших же чувств.

Нет – не брешью, а раной. В случае Окуджавы, по-моему, это была рана сначала шпагоглотателя. Он любовался своей силой, пока наконец не перестал актерствовать. Достал шпагу из горла, чтобы поразить врага. Тут искусство, как известно, кончается и начинается судьба.

Трудно поразить минотавра шпагой. Тем более поющей шпагой.

Поющей под гитару. Гитара инструмент особого рода. Скрипка прибор эгоистический, она увеличивает гордыню, это игра для себя. Иное – гитара. Сей предмет увеличивает человеческое достоинство слушателя. Делает маленького человека – гражданином… Возьмемся за руки друзья, чтоб не пропасть поодиночке.

Летом я был в Риме и понял, что в католическом храме вместо человека молится орган, твой голос там отменяется, потому что одинокий голос человека с его зубной болью и потрошками вроде бы недостоин коснуться Божьего слуха. Другое дело орган!

Тут молится Полис. Город. Сам Рим вокабулами красоты восходит к зениту…

Окуджава – полное отрицание такой манеры. Он не католический храм, он костер для друзей в ночи… и голос его тоже как бы потрескивает, словно горящие дрова.