Ценности прошлого – на службу будущему

Д. С. Лихачев, Поэтика древнерусской литературы, «Наука», Л. 1967, 372 стр.

Читая эту книгу, переносящую нас в эстетический мир далекого прошлого, непрестанно ощущаешь, что написана она пером глубоко современного ученого. Недаром на заключительных страницах своего труда автор заявляет: «Эстетическое изучение памятников древнего искусства (и в том числе литературы) представляется мне крайне важным и актуальным. Мы должны поставить памятники культур прошлого на службу будущему. Ценности прошлого должны стать активными участниками жизни настоящего, нашими боевыми соратниками» (стр. 364).

Советскими литературоведами и искусствоведами сделано очень много, чтобы материальная и духовная культура Древней Руси стала понятнее человеку нашего времени. Д. Лихачев принадлежит к тем, чьи заслуги в этом деле особенно велики. В своих работах он сочетает мастерство исследовательского анализа с подлинным талантом популяризатора.

На читателя разной степени подготовленности рассчитана и новая книга Д. Лихачева. Однако это не влечет за собой упрощенности изложения. Он обращается и к читателю-специалисту, не скрывая, что был бы рад, если тот найдет в его книге «темы для своих собственных работ по поэтике литературы и фольклора», и к читателю-неспециалисту в надежде, что он «расширит свои представления о художественной значимости древнерусской литературы» (стр. 3).

Лейтмотивом, проходящим через всю книгу, является мысль о том, что получить ключ к постижению литературы Древней Руси можно, лишь отрешившись от тех критериев, с которыми мы обычно подходим к оценке произведений новой русской литературы. Этим обусловлен и самый метод данного исследования.

Раскрывая специфические особенности поэтики древнерусской литературы, расходящиеся с привычными нам эстетическими представлениями, Д. Лихачев прежде всего стремится сделать их доступными сознанию современного человека. Новая русская литература неотступно стоит перед глазами ученого, помогая ему обнаруживать самое характерное в Древнерусской поэтике. Вот почему, анализируя литературные факты и явления отдаленных веков, Д. Лихачев делает постоянные «забеги» в область русской классической литературы XIX столетия.

Так, папример, раздел о сравнениях прямо начинается словами: «Сравнения в древнерусской литературе резко отличаются по своему характеру и внутренней сущности от сравнений в новой литературе». В противоположность последней, древнерусская литература почти не знает сравнений, построенных на зрительном сходстве; чаще встречаются в ней сравнения, восходящие к вкусовым, обонятельным в т. п. ощущениям, но «обычные, «средние» сравнения в древнерусской литературе… касаются внутренней сущности сравниваемых объектов по преимуществу» (стр. 176, 177). Кроме того, если «сравнения нового времени имеют очень большое значение в установлении эмоциональной атмосферы произведения», то сравнения в средневековой литературе носят «рассудочный» характер и подсказываются «не мироощущением, а мировоззрением» (стр. 182 – 183).

Для того чтобы нагляднее выявить сущность той, условно говоря, «реалистичности», которую можно усматривать в литературе Древней Руси, Д. Лихачев опять-таки касается общих проблем реализма в свете творческого опыта признанных мастеров этого художественного метода, окончательно сложившегося в XIX веке. Такое систематическое «столкновение» литератур древней и новой позволяет автору резче обрисовать своеобразие первой.

Особенности поэтики древнерусской литературы определяются прежде всего внелитературными ее функциями (зависимостью от церковного и светского обихода), значительно более тесной, чем в новое время, связью с другими видами искусства, специфической системой жанров и их особыми отношениями между собой, отсутствием литературных направлений, которое, однако, не исключает своеобразных законов литературного движения. Все это показано в книге на обильном и разностороннем конкретном материале.

Исследователь древнерусской литературы в гораздо большей степени, чем исследователь новой, вынужден в истолковании изучаемых им явлений считаться с многообразными фактами русской художественной культуры в целом. Д. Лихачев блестяще совмещает в себе литературоведа и искусствоведа. Убедительно прослеживается в его книге глубокое «взаимопроникновение» литературы и изобразительного искусства. Оно сказывается и в литературности сюжетов монументальной и станковой живописи, и в «необычно большом месте», уделяемом в произведениях письменности предметам изобразительного искусства и зодчества, и в органическом сочетании, своего рода взаимовосполнении, какое нередко находят слово и изображение в памятниках художественной культуры Древней Руси. Но самое важное заключается в общности художественного мышления, свойственного как древнерусскому книжнику, так и древнерусскому живописцу, которые «в своих идеализирующих действительность построениях исходят из единых представлений о благообразии и церемониальности, необходимых в художественных произведениях» (стр. 32).

Одинаково интересны и для литературоведа и для искусствоведа страницы, посвященные поэтике художественного пространства. Д. Лихачев доказывает, что «формы художественного пространства… не принадлежат только литературе и в целом одни и те же в живописи, в зодчестве, в летописи, в житиях, в проповеднической литературе и даже в быту». Подобно тому как в изобразительном искусстве огромные пространства показывались «в сокращении», в литературных произведениях географические и хронологические расстояния смещаются, передвижения приобретают необыкновенную быстроту, рассказ до предела схематизируется.

Очень важны для правильного уяснения художественной сущности древнерусской литературы высказанные Д. Лихачевым соображения о внутренней природе ее традиционности. Присущая литературе Древней Руси нормативность рассматривается им как «факт определенной художественной системы, факт, тесно связанный со многими явлениями поэтики древнерусских литературных произведений, явление художественного метода» (стр. 97). Понятая таким образом традиционность выступает уже как «своеобразие литературы», а не как ее «бедность».

Отмечая в качестве основной тенденции древнерусской литературы и древнерусского изобразительного искусства стремление к устоявшимся, идеализирующим и абстрагирующим средствам художественного обобщения, Д. Лихачев различает наряду с ней и другую – конкретизирующую. В качестве ярких примеров этой второй тенденции он останавливается на известных летописных рассказах – об ослеплении Василька Теребовльского и о пленении московского князя Василия II Дмитрием Шемякой и Иваном Можайским. Оба рассказа уже неоднократно привлекали внимание исследователей своей жизненной достоверностью. Д. Лихачев видит в них примеры проникновения «реалистических элементов» в «художественную ткань отнюдь не реалистических по своей природе произведений». Задумываясь над причинами такого странного, на первый взгляд, явления, он склонен объяснять его «воздействием определенного художественного задания», стремлением «изменить действительность, возбудить в читателях возмущение междоусобиями и преступлениями князей» (стр. 127, 128). Допустим, что такое объяснение и не единственно возможное, но оно подкупает новизной и оригинальностью. В подтверждение своей мысли автор подчеркивает, что там, где в подобных же сюжетных ситуациях могли быть выявлены христианские добродетели героев, описание ведется в обычном «церемониальном», абстрагирующем стиле. Очень любопытно в этом плане проделанное Д. Лихачевым сопоставление двух летописных повествований – уже упомянутого рассказа о пленении Василия II и сцены убийства Глеба в «Сказании о Борисе и Глебе». В первом случае – «выразительные детали, выразительные слова», передающие психологию героя, реально и наглядно воспроизведенная последовательность событий, во втором – своего рода «церемония убийства, «чин» убийства». Однако в то время, как идеализирующая тенденция в литературе и в искусстве сложилась в определенную художественную систему, конкретизирующая тенденция и связанные с нею «реалистические элементы» такой системы не образовали. Многое еще только пунктирно очерчено в книге Д. Лихачева и, надо думать, будет развито в его будущих трудах или в работах тех специалистов, которым, как он надеется, его книга подскажет темы для самостоятельных исследований. Так, интересно намечена, но осталась не раскрытой во всем объеме проблема образа автора. Как указывает Д. Лихачев, проблема жанра в литературе Древней Руси тесно связана с устойчивыми, «жанровыми» образами автора», чего нет в литературе нового времени. Каждый литературный жанр «имеет свой строго выработанный традиционный образ автора», причем в произведении, рассчитанном на пение или на чтение вслух, «образ автора совпадал с образом исполнителя – так же как он совпадает в фольклоре» (стр. 56).

Касается Д. Лихачев и сложного и неразработанного вопроса о взаимоотношениях литературных жанров и жанров фольклорных. При всем своем различии литература и фольклор в Древней Руси ближе соприкасались, чем в новое время, поскольку фольклор входил в светский обиход высших слоев древнерусского общества. Отсутствие в литературе до XVII века любовной лирики, авантюрно-повествовательных и театральных произведений Д. Лихачев предлагает объяснять «не тем, что русская литература была подавлена церковностью (другие светские жанры существовали и достигали зрелого развития, например, летопись), а тем, что из этих областей еще не отступил фольклор». Новые жанры появляются в ту пору, когда «под влиянием углубления классовой дифференциации общества и роста городов фольклор отступает из господствующей части общества» (стр. 64) и взамен лирической и обрядовой песни, сказки и былины возникает потребность в новых, уже чисто литературных формах словесного творчества. Пусть это пока еще только гипотеза, но гипотеза интересная, которая будит мысль и толкает на дальнейшие поиски.

Методологически важное значение имеет введение к книге, рассматривающее вопрос о географических и хронологических границах древнерусской литературы. Полемизируя с распространенным представлением о замкнутости ее развития, Д. Лихачев высказывает заманчивую мысль о возможности создания «единой истории литератур южных и восточных славян в пределах до XVI в.» (стр. 8). Общность немалого числа литературных; памятников (церковных, хронографических, повествовательных) указывает на существование «ввоза» литературных произведений не только из стран Юго-Восточной Европы в Киевскую Русь, но и обратно. Это, разумеется, не исключает наличия в каждой литературе большого количества памятников национального и местного распространения, что, однако, не может служить препятствием к созданию такой единой истории славянских литератур (ведь входят же в общую историю древнерусской литературы целые группы произведений, проникнутых областническими тенденциями). Занятия Д. Лихачева в архивохранилищах Болгарии и Югославии позволили ему сделать любопытный вывод о том, что воздействие древнерусской литературы на литературное развитие стран Юго-Восточной Европы не прекращается вплоть до начала XIX века.

Д. Лихачев вносит уточнение в понятие «европеизации» русской литературы в XVIII веке. Он доказывает, что «европейской», в смысле географических границ и культурных связей, она была с самого своего возникновения и что, в частности, глубоко ошибочно считать, как это делали и делают некоторые ученые, Византию азиатской страной. Доводы Д. Лихачева можно подкрепить одним фактом недавнего прошлого. В 1964 году в Афинах состоялась художественная выставка, специально посвященная проблеме «Искусство Византии – европейское искусство». Целью выставки было показать «живое присутствие наследия античной Греции, составляющее важнейший вклад Византии в искусство средних веков». Именно с этой точки зрения, по мысли устроителей выставки, «византийское искусство и утверждает себя как искусство явно европейское» ¹.

Так называемая «европеизация» русской литературы в XVIII веке заключается, по мнению Д. Лихачева, лишь в перемещении ее «европейской ориентации» на страны Западной Европы и в переходе от средневекового типа развития к новому, каким развивались в то время передовые западноевропейские литературы. Постепенно подготовлявшийся переход этот окончательно совершился во второй трети XVIII века.

Можно согласиться с Д. Лихачевым в том, что петровское время, то есть в основном первая четверть XVIII века, это «самая «нелитературная» эпоха за все время существования русской литературы», но едва ли удачны данные этому периоду определения: «перерыв в движении литературы, остановка» (стр. 20). Движение, конечно, все же было, хотя и менее заметное, чем раньше. И как бы ни были малозначительны литературные произведения, созданные в эту историческую пору, они тем не менее прокладывали дорогу «Петру Великому» русской литературы, каким был, по выражению Белинского, Ломоносов. Из книги Д. Лихачева остается не совсем ясным, где же проводит автор границу между древней и новой русской литературой, если петровское время признается «перерывом в движении литературы», то есть фактически сбрасывается со счетов.

Спорным представляется данное в работе Д. Лихачева хронологические приурочение первых в русской литературе стилизаций. Возражая против частого смешения понятий «стилизация» и «подражание», автор поясняет, что «явления подражательности так же стары, как и литература», а стилизации возникают лишь «с развитием индивидуальных писательских стилей и сопутствующим им ростом ощущения чужого стиля» (стр. 185). Это происходит только в начале XIX века. В Данном случае Д. Лихачев вступает в противоречие и с фактами, и с тем, что сказано им самим несколько раньше по поводу «обострения чувства стиля» еще в XVII веке: «Распространение пародий в XVII в. свидетельствует о том, что чувство стиля достигло большой высоты» (стр. 80). А пародия неминуемо предполагает стилизацию. Можно назвать стилизации, появившиеся и в XVIII веке: это пародийные «вздорные» оды Сумарокова, это стилизованные под деловую прозу образцы журнальной сатиры Новикова и др. Свежи и любопытны по наблюдениям разделы о «судьбах древнерусского художественного времени в литературе новой», но они, пожалуй, могут подать повод к одному упреку. В них как бы перекидывается мост от древнерусской литературы прямо к творчеству Гончарова, Достоевского и Щедрина, минуя, таким образом, более чем целое столетие. Между тем проблема художественного времени с не меньшим правом могла бы быть поставлена и на материале дореалистических литературных направлений – классицизма, сентиментализма, романтизма, а также творчества Пушкина, Гоголя или Тургенева (двух последних Д. Лихачев лишь попутно касается во вводном разделе к главе «Поэтика художественного времени»). Конечно, освещение этой темы во всем ее объеме потребовало бы специальной монографии, и все же выбор автором только Гончарова, Достоевского и Щедрина производит впечатление некоторой субъективности.

Двойной адрес работы Д. Лихачева полностью себя оправдывает. Читателю-специалисту, даже если он и не согласится с отдельными положениями исследователя, «Поэтика древнерусской литературы» послужит стимулом для собственных творческих исканий; читатель-неспециалист закроет эту увлекательную книгу, эстетически обогащенный и благодарный автору за его подлинно вдохновенный труд.

1. Каталог выставки: «L’art byzantin, art européen», Athénes, 1864, p. 11. [↩]