Писарев: теория «реализма» и литературная критика

1

Писарев погиб трагически – утонул на Балтике 4 июля 1868 года, не дожив до 28 лет.

Он и жил трагически: из девяти лет журнального труда – в годы сотрудничества в «Рассвете», потом в «Русском слове» и, наконец, в некрасовских «Отечественных записках» – половину провел в одиночке в Петропавловской крепости. Кстати, годы пребывания в крепости были затянувшейся «болдинской осенью» Писарева – в эту пору он и стал «пророком молодого поколения» (Шелгунов), который пришел на смену столь же рано погибшему Добролюбову и осужденному на каторгу Чернышевскому.

В нашем представлении Писарев – современник этих двух выдающихся шестидесятников. Начало его творческой деятельности в благосветловском «Русском слове» – 1861 год, время зенита славы и влияния Чернышевского и Добролюбова. За считанные месяцы к июлю 1862 года, времени его ареста, вчерашний студент Петербургского университета проделал феноменально быстрый идейный и творческий путь. За эти месяцы, по свидетельству близко знавшего его Шелгунова, «в Писареве свершилась глубокая и сильная внутренняя работа и полная перестройка понятий, которая при его страстности принимала чуть ли не горячечный характер. Это был целый громадный внутренний переворот, справиться с которым мог только очень сильный ум, способный глядеть лишь вперед и расставаться без жалости с тем, что оставлял он назади» ¹.

Это были ни на минуту не прекращающиеся внутренние поиски, обусловленные новыми задачами, которые ставила перед ним действительность, напряженность работы мысли, не останавливающейся ни перед какими святынями, ни перед какими авторитетами в постижении ответа на один, центральный, главенствующий вопрос – о счастье народном.

«Исходной точкою всех его воззрений на окружающие явления была неограниченная, фаталистическая вера в разум, – говорил о Писареве издатель его сочинений Ф. Павленков. – Разум был его религией. Перед мыслью он благоговел, только за ней одной он и признавал силу, прочность и будущность… Ум прежде всего! В этих трех словах, часто повторяемых покойным, – весь Писарев со всеми его достоинствами и недостатками» ².

Природная смелость и сила писаревского ума, помноженные на неограниченную, фаталистическую веру в разум, заставляли его постоянно поверять крепость не только чужих, но и своих взглядов. Если брать статьи Писарева вне контекста его внутреннего развития, обнаружатся такие противоречия в его воззрениях, противоречия не только с самим собой, но и с нашими привычными представлениями о революционно-демократической идеологии- той эпохи, ни понять, ни объяснить которые невозможно.

Писарев, как, может быть, никто другой из шестидесятников, требует в подходе к себе вдумчивого и точного историзма, той диалектики, которая не просто учитывала бы стремительность его внутренних превращений, но и связывала их со столь же бурным изменением действительности 60-х годов. Только в этом случае будет постигнута «тайна» Писарева, которая до сих пор заставляет историков литературы и социологии спорить о нем. Мы до сих пор как бы не можем простить Писареву (только ли Писареву?) его яркой индивидуальности, резкого своеобразия и то старательно «причесываем» его «под» Чернышевского, то отлучаем его от революционной демократии вообще.

Не так давно А. Лебедев в статье «Судьба великого наследия» («Новый мир», 1967, N 12) справедливо писал о том, что в историко-литературной науке все еще живут порой «тени», подменяющие реальные, живые характеры тех или иных революционно-демократических деятелей. К сожалению, под влиянием подобного «мифотворчества» во власти «теней» оказался в какой-то степени и сам Лебедев. Потому что одним из распространеннейших мифов в отношении русской революционной демократии является этакий «элитный» взгляд на революционных демократов, антиисторическое представление об этом драматичнейшем, противоречивом социальном движении как некоем «рыцарском ордене», достойном объединять в своих рядах только «избранных». Существуют и нормативы, по которым те или иные исторические деятели «зачисляются» в рыцарский орден, именуемый русской революционной демократией: система взглядов Чернышевского, Добролюбова и, с некоторых пор, с большими «допусками», Герцена. Что укладывается в это прокрустово ложе, то истинно, все остальное – от лукавого.

Мы еще до сих пор никак не можем избавиться от искуса не столько исследовать наших предшественников, сколько вершить над ними суд, и судить их не тем временем, в котором и ради которого они жили, но современными представлениями о нем.

А. Лебедев, который один из разделов своей статьи посвятил моей работе «Варфоломей Зайцев – революционный критик и публицист» («Вопросы литературы», 1966, N 3), приводит полный реестр «грехопадений» этого сподвижника Писарева: отрицание искусства, вульгарный материализм, «бланкизм», увлечение Шопенгауэром и даже… «расистские выступления». Он делает это в основном на материале моей же статьи, – правда, своеобразно «заостряя» ее, уличая В. Зайцева не только в истинных, но и в несуществующих «грехах», – скажем, в «горячем интересе Зайцева к революционному авантюризму Лассаля» (в применении к Лассалю скорей можно говорить не о «революционном авантюризме», но об оппортунистическом реформизме, чего Зайцев не принимал всей душой).

Однако не в этом суть. В отношении «грехов» В. Зайцева, за малыми исключениями, которые я отношу за счет увлечения в споре, мы с А. Лебедевым не расходимся. Не оспаривает А. Лебедев и центральное положение моей статьи о том, что для Зайцева был характерен «не реформизм, но, напротив, тоска по революции, – в условиях, когда даже намека на революционный подъем масс нет».

Спор о другом. А. Лебедев шокирован: как же можно человека с этой и другими «ограниченностями», с креном к «бланкизму», «анархизму», с «отрицанием искусства» и прочими смертными грехами «возвысить» (слово А. Лебедева) до такой степени, чтобы «зачислить» его в «революционные демократы»?

«Что же, в собственном своем мировоззрении Зайцев, стало быть, как-то примирял демократизм и революционность, с одной стороны, с отрицанием искусства – с другой?.. – растерянно спрашивает А. Лебедев. – Можно, значит, быть истинным революционером и демократом и в то же самое время искренне желать ликвидировать искусство?..» (Курсив мой. – Ф. К.)

Как известно, отрицание искусства было свойственно не одному Зайцеву, но и Писареву. Вот почему сомнение А. Лебедева: «Но только, может быть, не революционным демократом на манер Чернышевского, Герцена или Добролюбова был Зайцев?.. Не прощупывается ли во всем облике Зайцева какая-то принципиально отличная от революционно-демократической традиция, пусть и не буржуазно-реформистская?» – можно отнести в известной степени к ним обоим.

Сомнение это высказывалось неоднократно, – был даже найден и термин, «принципиально» отделяющий публицистов «Русского слова» с Писаревым во главе от революционно-демократической традиции, – «буржуазные радикалы». И питалось это сомнение антиисторическим, упрощенным толкованием не только творчества Писарева и его товарищей но журналу³, но и того сложнейшего явления в истории русского и не только русского освободительного движения, которое именуется революционной демократией.

Такое внеисторическое, упрощенное толкование проявилось и в статье А. Лебедева, который вводит понятие «истинного» революционного демократизма, уточняя, что таковым может считаться лишь система воззрений «на манер Чернышевского, Герцена и Добролюбова». Как же быть в таком случае не только с Писаревым или Варфоломеем Зайцевым – чьи воззрения, конечно же, не были на уровне воззрений Чернышевского, – но и с такими, скажем, фигурами, как Ткачев, Лавров, народовольцы в целом? Их «манер» мышления, их социологические системы в еще большей степени отличались от теоретических концепций Чернышевского и Добролюбова и очень разнились между собой. Считать ли их «истинными» революционными демократами или придерживаться привычной метафизической точки зрения, противопоставлявшей революционный демократизм 60-х годов народничеству 70-х?

В действительности революционные демократы – не каста избранных, не почетный титул, присваиваемый за «истинность» воззрений, но чрезвычайно сложное, объемное общественное движение, целая полоса, этап в истории русской общественной мысли второй половины XIX века. Мировоззрение Чернышевского и Добролюбова было истоком и одновременно вершиной революционно-демократической идеологии в России.

Формы революционно-демократической идеологии не были статичными, они менялись в зависимости от исторической ситуации, – увы! – далеко не всегда сохранил ту «истинность», которая была свойственна истоку и вершине – миросозерцанию Чернышевского. Скажем, в народничестве 70-х годов, – они испытывали все возрастающее влияние механистического материализма, позитивизма и субъективной социологии, утрачивая цельность и высоту философского материализма и объективной философии истории, свойственных классикам демократической мысли.

Тому есть объективная причина.

Высшая точка подъема крестьянской революционности в России – время первой половины 60-х годов – совпала и с вершиной в развитии революционно-демократической мысли – деятельностью Чернышевского и Добролюбова.

Случайно ли это?..

Очевидно, не только природная одаренность и талант, но святая вера в близкую народную революцию, то есть максимум совпадения между идеалом и действительностью, предопределили как глубокий исторический оптимизм этих великих шестидесятников, так и концептуальную цельность, последовательность и чистоту их теорий, невозможную, недосягаемую для их продолжателей и последователей. И опять-таки не в силу их личной ограниченности: после того, как первая революционная ситуация в России потерпела крах под одновременным воздействием репрессий и реформ, послуживших своеобразным отводным клапаном, крестьянская революционность резко пошла на спад и никогда уже на протяжении XIX века не поднялась до критической точки 1859 – 1861 годов. Все увеличивался разрыв между идеалом и действительностью, все мучительнее были попытки сопряжения теории и практики, все обнаженнее ощущался трагизм положения русской революционной демократии, выявившийся окончательно в том взрыве героизма, самоотвержения, отчаяния, который завершился 1 марта 1881 года.

Вправе ли мы, размышляя о противоречивых идейных исканиях представителей русской революционной демократии 60 – 70-х годов, в том числе Писарева, игнорировать это решающее обстоятельство? О значении его для революционных демократов можно судить по письму Н. Серно-Соловьевича, написанному им Герцену и Огареву в 1864 году: «На общее положение взгляд несколько изменился. Почва болотистее, чем думалось. Она сдержала первый слой фундамента, а на втором все ушло в трясину. Что же делать? Слабому – придти в уныние, сильному сказать: счастье, что трясина выказала себя на фундаменте, а не на последнем этаже – и приняться вбивать сваи» ⁴.

«Сваи» вбивали по-разному – в зависимости от понимания, как укрепить «трясину», что необходимо, чтобы разбудить народ и поднять на революцию, причем исходным пунктом, теоретической основой для осмысления новой исторической ситуации была рационалистическая, просветительская философия истории, в различных ее вариантах общая для русской революционной демократии.

Ведь, собственно говоря, и «теория реализма» Писарева, и «бланкизм» Зайцева, а потом – Ткачева, и концепция «глуповцев» Салтыкова-Щедрина, и «критически мыслящие личности» Лаврова, при всей разнородности этих явлений, были не чем иным, как реакцией на «болотистость» почвы, на отсутствие реальных условий для народной, крестьянской революции в России.

В течение десятилетий русские революционные демократы бились над неразрешимой задачей: как поднять массы на революцию? Неразрешимой потому, что революционность крестьянства была революционностью особого рода. Без руководства буржуазии или пролетариата оно не в силах было подняться на организованные и сознательные действия и было способно «только на «бунты» ⁵. Даже в период наибольшего революционного подъема – в 1859 – 1861 годы – «народ, сотни лет бывший в рабстве у помещиков, не в состоянии был подняться на широкую, открытую, сознательную борьбу за свободу. Крестьянские восстания того времени остались одинокими, раздробленными, стихийными «бунтами», и их легко подавляли» ⁶.

Движение русской революционной демократии уже изначально было чревато трагедией, пусть и не всегда осознаваемой идеологами. Ибо трагическая коллизия, по Энгельсу, и заключается в столкновении «между исторически необходимым требованием и практической невозможностью его осуществления» ⁷ (тоже историческая закономерность). Столкновение этих двух необходимостей дает трагизм положения.

Предчувствие, предощущение противоречивого положения русский революционной демократии было уже у Чернышевского.

«Не имеешь духа объяснить свою неудачу настоящей ее причиною и стараешься найти для неуспеха мелочные объяснения в маловажных, случайных обстоятельствах, изменить которые легче, чем изменить свой образ действий», – писал Чернышевский в 1862 году, когда стал очевидным начавшийся спад крестьянских волнений. Уже следующий, 1863 год принес Чернышевскому трагически-ясное и полное осознание «настоящей» причины неудачи. «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу – все рабы», – в таких, полных горечи и отчаяния словах прорвалась тоска Чернышевского, обусловленная, но словам Ленина, «отсутствием революционности в массах великорусского населения» ⁸.

Писарев – современник и сподвижник Чернышевского, – это общеизвестно. Но – не совсем точно. Писарев принадлежал и выразил своим творчеством иную, более позднюю эпоху, чем Чернышевский и Добролюбов, – эпоху второй половины 60-х годов. Еще точнее: Писарев – фигура «переходная»; в его мировоззрении с предельной выразительностью выявился тот момент в развитии революционно-демократического самосознания, когда впервые обнаружилось несоответствие классических концепций крестьянской демократии, выработанных в условиях революционной ситуации, тягостным обстоятельствам реальной жизни.

Начало идейного формирования Писарева – немногие месяцы 1861 – начала 1862 года – пришлось на время «бури и натиска»»святых» (Чехов) 60-х годов, наполненное исступленным ожиданием и подготовкой революционного взрыва. «Схоластика XIX века» (май, сентябрь 1861 года), «Меттерних» (сентябрь, ноябрь 1861 года), «Московские мыслители» (январь 1862 года), «Русский Дон-Кихот» (февраль 1862 года), «Базаров» (март 1862 года), «Бедная русская мысль» (апрель-май 1862 года), наконец, прокламация о Шедо-Ферроти, за которую Писарев и оказался в крепости, – вот вехи его стремительного сближения с лагерем Чернышевского и Добролюбова, путь становления революционера и демократа.

«Низвержение благополучно царствующей династии Романовых и изменение политического и общественного строя составляет единственную цель и надежду всех честных граждан России. Чтобы, при теперешнем положении дел, не желать революции, надо быть или совершенно ограниченным, или совершенно подкупленным в пользу царствующего зла» ⁹, – писал он в прокламации о Шедо-Ферроти в июне 1862 года. Жажду революции, которая низвергнула бы царствующее зло и изменила политический и общественный строй, Писарев пронес через всю свою жизнь. Революционно-демократическая основа убеждений Писарева оставалась неизменной при всех противоречиях его последующей эволюции, – менялись представления о реальных путях коренного преобразования общества. Первоосновой же мировоззрения Писарева всегда был один и тот же неотвязный, изматывающий душу вопрос – о «голодных и раздетых людях». «Вне этого вопроса», утверждал Писарев, нет «решительно ничего, о чем бы стоило заботиться, размышлять и хлопотать».

И решить этот вопрос, по убеждению Писарева, могут только сами «работники», сами «голодные и раздетые люди», то есть народные массы. Эту мысль он проводил и в статье «Бедная русская мысль» (1862), и в «Исторических эскизах» (1864), и в «Исторических идеях Огюста Конта» (1865), и в своем завещании – статье «Французский крестьянин в 1789 году» (1868).

Трагедия России той поры, трагедия революционной идеи, впервые с полной ясностью осознанная именно Писаревым, и заключалась в том, что народные, то есть крестьянские, массы не были способны на сознательную, широкую революционную борьбу за коренное изменение условий своего существования.

Так же как и у Чернышевского, а точнее – еще в большей мере, чем у Чернышевского, сомнения в революционной активности крестьянских масс прорываются у Писарева уже в 1862 году. В те весенние месяцы 1862 года, когда он писал роковое для его личной судьбы воззвание, Писарев с горечью признавался в этих мучивших его сомнениях в готовности народа на революцию: «Проснулся ли он теперь, просыпается ли, спит ли по-прежнему, – мы не знаем. Народ с нами не говорит, и мы его не понимаем» ¹⁰.

Но сомнения критика в революционных возможностях народа не только не препятствовали открытому воззванию к немедленной революции, а, наоборот, понуждали к этому Писарева. Сомнения не исключали надежд на возможный революционный взрыв.

1863 год убил эту надежду. Сомнения в революционных возможностях крестьянства, в его готовности к активным действиям переросли в горестную уверенность. Еще в мае 1862 года Писарев, предчувствовавший возможную неудачу, писал, что исторический период, когда народ пассивен и не может «жить своим умом, наводит на нас тоску и досаду». Уже в первых номерах возобновленного в 1863 году после цензурного приостановления «Русского слова» этот мотив звучит с трагической резкостью. Предвосхищая цитировавшиеся выше знаменитые слова Чернышевского, журнал клеймит гнусную черту «рабьего чувства», «рабской преданности» своим господам, воспитанных в народе веками крепостного права.

Начиналась новая, очень трудная для революционной демократии полоса в развитии русского освободительного движения, полоса реакции и резко обнаружившегося спада революционной волны. Трудность ситуации усугублялась тем, что во главе движения не было уже ни Чернышевского, ни Добролюбова, чей идейный и нравственный авторитет мог бы, возможно, сохранить цельность, монолитность революционных рядов в трудных условиях отступления и выработки нового «образа действий». Русская революционная демократия тяжело пережила это время крушения надежд, переоценки ценностей, заплатив, в частности, и тем знаменитым «расколом в нигилистах», по поводу которого так ликовали ее многочисленные противники.

Именно этому, трудному, трагедийному времени и принадлежит Писарев.

1. Н. В. Шелгунов, Воспоминания, ГИЗ, М. – Л. 1923, стр. 189.[↩]
2. Ф. Павленков, Д. И. Писареву (некролог), «Русская литература», 1959, N 2, стр. 207.[↩]
3. См. работы Е. Ярославского, Б. Козьмина, Л. Плоткина, Ю. Сорокина, С. Конкина, споривших с такой тонкой зрения на Писарева.[↩]
4. «Литературное наследство», т. 62, стр. 560.[↩]
5. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 20, стр. 141.[↩]
6. Там же, стр. 140.[↩]
7. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 29, стр. 495.[↩]
8. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 26, стр. 107.[↩]
9. Д. И. Писарев, Сочинения в четырех томах, т. 2, Гослитиздат, М. 1955, стр. 125. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
10. »Русское слово», 1862, N 4, раздел II, стр. 44. В дальнейшем ссылки на журнал «Русское слово» даются в тексте. [↩]