Целое и части
Адольф Урбан, Образ человека – образ времени. «Художественная литература», Л. 1979. 328 стр.
Книга Адольфа Урбана – работа критическая, а не академически научная. Разумеется, критика и литературоведение – смежные, взаимопересекающиеся сферы. Но есть одно отличие метода, которым руководствуется критик, от метода собственно литературоведческого. Оно проявляется в том, что критик стремится «выйти» на поэтическую личность, отпечатавшуюся в наблюдаемых текстах, не только на основе логического их анализа, но и на основе их свободного ассоциирования. Ход его мысли отличен от хода мысли ученого. Оба оперируют конкретным материалом – литературными фактами. Но критик – писатель, художник. Он предлагает читателю свое, личное впечатление от текстов, свое ощущение «судьбы поэта», свое понимание ее сути, внутренней логики относящихся к ней событий. При этом поэтическая индивидуальность подается им как нерасчлененная целостность, как литературный образ, но образ, имеющий документальную основу. Именно на создание такого художественного, ассоциативного образа в идеале должен работать и специфический метафоризм изложения, и естественный для критика оживленно-эмоциональный тон, и броская компактность аналитических пассажей, и ирония, и прочие присущие критикам стилистические средства. Все эти черты в той или иной мере свойственны книге А. Урбана.
Книга основана на парных сопоставлениях: Велимир Хлебников – Николай Заболоцкий, Николай Тихонов – Сергей Марков, Николай Браун – Павел Антокольский, Михаил Светлов – Борис Корнилов, Ярослав Смешков – Михаил Дудин и т. д. Если прибавить, что в предисловии очерчены контуры сопоставления совсем уже неожиданного (Игорь Северянин – Владимир Маяковский), – субъективный, ассоциативный характер построений автора уже можно ощутить. Подобная субъективность в исследовании собственно литературоведческом воспринималась бы как недостаток. Но она же – естественное условие анализа иного типа: литературно-критического, завизированного.
Столь же естественно, что в своих разборах, – материалом для которых служат и «поэзы» Северянина, и утопические поэмы Хлебникова, и баллады Тихонова, и исторические баллады Сергея Маркова, и переводы на русский стихов Эдуардаса Межелайтиса, и произведения ряда иных, ныне здравствующих поэтов нашей страны, – автор не стремится следовать тем аналитическим методикам, которые составляют арсенал стиховедения и поэтики. Эта черта книга даже вызывает симпатию, поскольку в последнее время стало в какой-то мере модно отягощать критические сочинения привнесенным из литературоведения новейшим понятийно-терминологическим аппаратом. Последний редко удается подключить к ассоциативным критическим построениям достаточно органично и плодотворно, и его применение носит обычно «игровой» характер. Отказавшись от подобной несколько манерной игры, А. Урбан зато вплел в повествование о русской поэзии некоторые идеи из нефилологической сферы (высказывания К. Э. Циолковского, Жана Лабрюйера, Н. Ф. Федорова и других оригинальных мыслителей прошлого). Конечно, и такие идеи могут в принципе оказаться помянутыми всуе, как это и случается иногда с популярной сейчас у публики фантастической философией Федорова. Но в книге А. Урбана – при разговоре о фантастике в поэзии Маяковского, об утопических теориях в творчестве Хлебникова или Заболоцкого – вполне «на месте» имена перечисленных авторов. Ассоциативный образ – и «человека», и «времени» – создается по своим жанровым законам!
Стержневая идея книги, по-видимому, вынесена автором в заглавие. Во всяком случае, этот заголовок не стоит проскальзывать взглядом как нечто несущественное. Это не просто обычное краткое указание на основную тему, ведь высказывание, согласно которому образ человека есть одновременно образ его времени, уже взятое само по себе, выражает идею, и притом достаточно неординарную. Разумеется, перед нами не научная истина, не философский тезис, претендующий на объективность и буквальное понимание, а художественная метафора. В какой мере эта заглавная метафора отразилась непосредственно на структуре повествования?
Складывается впечатление, что заданный ею ракурс выдержан преимущественно на протяжении первой половины книги А. Урбана. Образ времени живет в яркой главе о Хлебникове и Заболоцком, в очень удачном, по-моему, разделе о Сергее Маркове, отчасти – в пассаже о Северянине… Повествование в начальных разделах выстроено по «мозаичному» принципу. Каждый отдельный нарисованный автором творческий портрет (имея самостоятельную ценность и обладая автономией как композиционной, так и смысловой) есть одновременно своего рода «камешек» из мозаики, то есть деталь складывающегося из таких отдельных человеческих образов «портрета времени». Однако ближе* середине книги ощущение общей организованности повествования по единому принципу начинает ослабляться. Все чаще кажется, что «камешки» укладываются друг подле друга случайно; они уже не образуют целостной мозаичной картины. Железной цепью связаны имена Хлебникова и Заболоцкого. Но связь между именами Тихонова и С. Маркова выглядит менее тесной, имена же, например, Гордейчева и Соколова произносятся одно невдали от другого с еще меньшей степенью мотивированности. Отголоски заглавной метафоры к концу книги становятся уже довольно слабыми. Единое целое понемногу перерождается в серию творческих портретов.
Но даже как сборник критических статей, в который во второй половине превращается книга А. Урбана, она заслуживает внимательного прочтения. Автор не принадлежит к числу критиков, абсолютизирующих свои вкусовые пристрастия. Он явно считает аксиомой то, что поэзии необходимы художники самых разных «школ» и направлений, самых различных эстетических ориентации, поскольку одинаково вдумчиво подходит к творчеству Б. Корнилова и М. Светлова, М. Луконина и М. Дудина, П. Антокольского и Д. Самойлова и т. д. Эта объективность, это отсутствие претензий на волюнтаристское фантазирование о том, какие течения в русской поэзии «плодотворны», а какие «неплодотворны», – одна из наиболее привлекательных черт книги. Автору одинаково чуждо предрассудочное отношение как к поэзии новаторской, поисковой, так и к поэзии, в сфере стиля ориентированной на достижения нашей классики.
Произведению А. Урбана (точнее, преимущественно опять-таки его первым главам, отличающимся наиболее жесткой внутренней организованностью) присуща еще одна сквозная идея. Это идея, согласно которой роль и значение художника способны претерпевать изменения по мере движения времени. Данный тезис, с точки зрения литературоведа, конечно же, бесспорен. А. Урбан привлекает в своей книге вариант этого тезиса, сформулированный в свое время М. Бахтиным (положение о «переакцентуации» в истории литературы). Идея «переакцентуации» используется критиком нередко весьма остроумно и оригинально.
Вот, например, глава о Сергее Маркове. Нет нужды распространяться о том, что это был разносторонне талантливый человек, ярчайшая личность, в частности – хороший поэт. Но именно как поэт Марков по сегодняшний день известен до обидного малому кругу читателей. Автор книги «Образ человека – образ времени» обрисовывает некоторые причины такого положения, но вряд ли все. Конечно, Сергей Марков постоянно отвлекался на журналистскую работу и на творчество в научно – художественных жанрах. Конечно, он «промолчал» как поэт тринадцать лет – после того как был обвинен в разных несусветных грехах критиками, извратившими патриотическую идею его стихотворного сборника «Радуга-река» (1946). И конечно, сыграло свою роль и то, что Марков вообще стал более или менее интенсивно публиковаться как поэт лишь в солидном возрасте – начиная с 1959 года.
Однако основная причина его «неширокой» известности, может быть, именно та, по которой в самые разные времена люди не успевают, случается, прижизненно заметить как раз крупных художников. Маркова отличала какая-то удивительно спокойная независимость и самостоятельность. А. Урбан справедливо подмечает это, подчеркивая: «Ни моды, ни выгоды его не прельщали. Он писал по душевной необходимости, О том, к чему лежало сердце, чем жил его пытливый и честный ум» (стр. 161). Но именно благодаря таким в высшей степени достойным качествам художник этот редко бывал «на виду» и никогда не пользовался массовой популярностью. Глубина и серьезность поэтической личности не давали Маркову вынырнуть, так сказать, на поверхность литературного процесса. Однако эти же качества – факторы, гарантирующие, что его творчество получит исторически справедливую оценку: «В отзывах на первые книги Сергея Маркова можно еще было встретить снисходительные кивки, что это, моя, книги ученого, историка, исследователя, который между прочим пишет и стихи. Сейчас все чаще и прежде всего говорят: поэт Сергей Марков» (стр. 161).
Литературная «переакцентуация» по отношению к Маркову только начинается. И напротив, как следует из наблюдений А. Урбана, историческая справедливость уже свершилась по отношению, например, к Игорю Северянину. Попытки вернуть Северянина современному читателю путем переиздания его произведений критик считает весьма поучительными: «В том-то и дело, что нет и никогда не было двух Игорей Северяниных, одного – талантливого, другого – пошлого. Он и талантлив, и пошл одновременно. Все лучшие северянинские строфы, строчки, образы берутся из стихотворений, служивших поводом для самых смешных и злых пародий. Включая в том избранного лучшее, мы неизбежно включим и худшее» (стр. 17). Против этого рассуждения трудно что-либо возразить по существу. Однако, думается, развенчивая Северянина, критик все-таки несколько упростил свою задачу. Северянин, разумеется, не был большим художником. Яркость его поэзии подобна бутафорской яркости маскарада. Но нелишне напомнить, что сам Северянин считал себя «ироником» и что его «пошлости» требуют весьма дифференцированного рассмотрения. Нередко перед нами своего рода ироническая пошлость. И насмешки пародистов, и восторги дореволюционного мещанства основывались, парадоксальным образом, на одинаковом – буквальном, «всерьез» – осмыслении северянинских поэз. Северянин же частенько подтрунивает в своих поэзах над читателем! Иное дело, что ирония сама по себе еще не делает поэта более крупным, а его творчество – более долговечным…
Идея «переакцентуации» и в других разделах книги побуждает А. Урбана к свежим наблюдениям. Например, иногда посмеиваются над ирреальностью «теорий» Хлебникова (социальных, лингвистических, эстетических и т. п.). Ирреальность их очевидна. Однако А. Урбан не без основания напоминает о том, что относиться к этим теориям правильнее не как к неудачным «ученым» экзерсисам, а как к художественным утопиям. «Очевидно и бесспорно выросло значение В. Хлебникова как социального поэта-утописта» (стр. 4), – констатирует он. С другой стороны, А. Урбан не раз пытается в своей книге, так сказать, «спровоцировать» литературную переакцентировку творчества поэтов более традиционных, чем Хлебников, – если ему кажется, что их творчество оценивается пока критиками недостаточно справедливо. Эти опыты нового прочтения того или иного литературного имени, пожалуй, не в равной мере удачны. Одно звучание имеют высокие оценки, даваемые А. Урбаном поэзии Хлебникова. Но сов-Сем иначе они звучат применительно, скажем, к поэзии Николая Брауна. Автор, разумеется, вправе любить данного поэта. Более того: несомненно благородна сама по себе попытка привлечь внимание читателей к уже ушедшему художнику. Но… подбор ли цитат неудачен, иные ли тут причины, однако рассуждения А. Урбана читаются с большим интересом, чем стихи, которыми они проиллюстрированы.
Вероятно, никакой критик (и никакой вообще отдельный человек) не властен изменить объективные свойства разбираемого поэтического материала. А «переакцентует» ли материал бегущее время – гадать, по всей видимости, бессмысленно. Но задача критика не в том, чтобы соперничать со временем, а в том, чтобы ярко и самобытно осмысливать ход литературного времени и жизнь во времени поэтических произведений. Эта задача выполнена новой книгой критика Адольфа Урбана.
г. Тарту