Уроки мастерства
Б. Егоров, О мастерстве литературной критики. Жанры, Композиция. Стиль, «Советский писатель», Л. 1980, 320 стр.
Изучению русской литературной критики прошлого века наше литературоведение стало в последнее время уделять все больше и больше внимания. Явление это закономерное и отрадное, ибо в своей совокупности, сложном противоборстве направлений и идей «русская литературная критика, – Б. Егоров справедливо именно с этого соображения начинает свою работу, – такое же своеобразное и уникальное явление, как и русская классическая литература. Ни в одной стране мира критика не играла такой громадной роли. Русская публика часто в первую очередь читала именно критические статьи, а потом принималась за художественные произведения» (стр. 3). Исследование русской критики в целом, – как мы исследуем литературу, не ограничиваясь только «вершинами», причем исследование как на содержательном, так и на поэтическом уровне, – свидетельствует о зрелом и серьезном взгляде на предмет.
Надо сказать, что обращение к отечественному критическому наследию весьма существенно и для самоопределения современной критической мысли, оно дает возможность литературному критику выявить свою позицию не только как актуальную, но и как укрепленную в культуре. В этом смысле пожелание «учиться у классиков» применимо и к критикам.
Автор рецензируемой книги предлагает посмотреть на русскую критику с точки зрения «художественного мастерства», вычленяя «художественный момент» литературной критики, поскольку «критика, имеет не только познавательное значение, она, являясь посредником между литературой и читателем, способна эмоционально-эстетически воздействовать на читателя. В соединении с этим воздействием познавательное значение неизмеримо возрастает, и наоборот – невнимание к эстетической сущности критики снижает и ее идеологически-познавательную ценность» (стр. 10 – 11). Мысль эта справедлива. Но гораздо более существенно, что это общее соображение находит подтверждение и развитие в огромном собранном и систематизированном в книге материале, позволяющем проследить эволюцию критических форм, приемов и методов на протяжении целого столетия.
Надо сказать, что тема, избранная Б. Егоровым, – поэтика литературной критики прошлого века, – разработана еще явно недостаточно. Автор не собирается давать «уроки мастерства», что называется, «учить на примерах». Отмечая, что в овладении критическим мастерством громадную роль играет освоение традиций, опора на культурное наследие прошлого, Б. Егоров резонно подчеркивает, что речь в его книге пойдет не о мастерстве как таковом, ибо форма, как известно, обусловливается содержанием и усвоить формальные приемы критики еще не значит стать критиком (здесь, как и в поэзии, владение художественными приемами еще не делает человека художником), поэтому «если идеи статьи безлики и серы, то никакие формальные ухищрения не превратят ее в художественное произведение» (стр. 13). Книга, таким образом, обращена и к литературоведам, и к современным критикам, ибо аналитическое чтение русской классической критики воспитывает «чувство историзма по отношению к своим дням и подобное же чувство историзма при обращении к прошлому. В самом уже понимании обусловленности и преходящей значимости методов и форм, – полагает автор, – заключается потенциально умение творчески использовать их для себя» (стр. 13).
Не случайно, рассматривая разнообразие и динамику форм русской литературной критики, исследователь нисколько не абсолютизирует те или иные критические приемы, а, напротив, показывает их тесную связь с разнообразием и динамикой методов и идей, их зависимость от исторического контекста. Разумеется, в иных случаях особенности формы помогают понять такие черты метода и мировоззрения, которые прежде оставались в тени. Вместе с тем весь собранный автором материал показывает, что невозможно понять становление русской литературной критики вне общественно-культурного процесса, в котором критика играла свою роль, и в этом смысле она позволяет увидеть и разглядеть некоторые принципы становления культуры в целом.
Характерно поэтому, что свое исследование Б. Егоров начинает с проблемы национального своеобразия русской критики. Автор подчеркивает общественную страстность, погруженность в реальную жизненную борьбу, заинтересованность в утверждении определенного жизненного устройства почти всех направлений критической мысли. В этом смысле критик выступал не только как истолкователь литературного произведения, а как, в известном смысле, соперник писателя, в своем истолковании художественных образов обращавшийся не к писателю, а к широкой публике, решавший не только эстетические, но и общественно-эстетические вопросы.
Даже теоретики «чистого искусства» не были здесь исключением. В России, замечает исследователь, «эстетская критика была островком в море общественно-активной журналистики. И именно потому, что она была окружена общественно-активным фоном, она была вынуждена постоянно обращаться к социальной жизни, хотя бы демонстративно отталкиваясь от нее, а часто и невольно вовлекаясь в общественно – политические споры» (стр. 28). Таким образом, утверждение чистого, незаинтересованного искусства оказывалось не только эстетически, но и социально значимой позицией.
Литературная критика всегда является показателем активности литературно-общественной жизни и активности самой литературы. Появление серьезной критики означает, что появилась большая литература и что общество желает сделать эту литературу моментом своей духовной жизни. История русской литературной критики прошлого столетия показывает это. Сам феномен литературной критики складывается в конце XVIII – начале XIX столетия, когда она «еще недостаточно отпочковалась от литературы, публицистики, литературоведения и существовала в качестве своеобразной вставки, «инкрустации» внутри публицистической статьи, историко-литературного трактата, художественного очерка, рассказа» (стр. 43). Характерно, что поначалу критика писалась самими писателями и связана прежде всего в нашем представлении с именами Карамзина, Пушкина, декабристов. С развитием в первые десятилетия XIX века журналов и альманахов с их прямой публицистической обращенностью к читателю возникают самостоятельные журнальные жанры, создавшие базу для всего разнообразия критических структур и стилей последующих десятилетий (от обзорной и проблемной статьи до монографической рецензии и литературного портрета), а явление больших русских писателей – Пушкина, Гоголя, Лермонтова – потребовало от критики осмысления культурно-исторического развития русской литературы, – потребность, в наибольшей степени реализованная, пожалуй, в творчестве Белинского.
Надо сказать, поэтика творчества Белинского, метод и стиль его критических работ (в их исторической эволюции) разработаны в книге наиболее подробно и детально. Это, разумеется, не случайно, поскольку Белинский является в известном смысле не только вершиной русской критики прошлого века, но и своеобразной «точкой отсчета». Белинский был мастером всех литературно-критических жанров. В этом смысле показателен цикл статей Белинского «Сочинения Александра Пушкина» – произведение весьма многоаспектное в жанровом отношении. «Оно, – справедливо замечает автор, – не только цикл, но и литературный портрет Пушкина, включающий в себя одновременно и обозрение (русская литература от Ломоносова до Пушкина), и монографические статьи (об «Евгении Онегине» и «Борисе Годунове»), и проблемную пятую статью (о критике и о пафосе поэта)» (стр. 102).
Б. Егоров на многообразном материале показывает обусловленность формы и жанра статей критика его позиций, его философской мировоззренческой концепцией искусства. Так, даже тот факт, что в период «примирения с действительностью» Белинский отказывается от своего излюбленного жанра литературного обозрения (вообще, на наш взгляд, характерного для русской критики первой половины XIX века), обращаясь к жанру монографической рецензии, находит у автора неожиданное и интересное объяснение: «…Жанр монографической статьи (рецензии) оказывался воплощением гегелевской идеи о выделенности, «особости» произведения. Поэтому все значительные статьи Белинского периода «Московского наблюдателя»… и первых месяцев «Отечественных записок»… монографические рецензии» (стр. 120).
Вообще надо сказать, что перечислять все находки и наблюдения этой книги, обильной по материалу, интересной новым ракурсом анализа, новым прочтением известных вроде бы текстов, не только затруднительно, но и невозможно. Здесь и тема цитации в критических статьях, тема «концовок» статей, образа повествователя в критике, диалога и литературной параллели как особых жанров в критике прошлого века, роль эпиграфов в статьях, характер заглавия (например, «лозунговый» у революционеров-демократов). В книге исследуются формы критических статей у славянофилов, судьба литературного обозрения после Белинского, критический метод Чернышевского и Добролюбова и построение их статей, полемические приемы у шестидесятников, жанры и композиция у критиков-народников. Кончается же монография заметками о формах ранней марксистской критики. Разумеется, многие из этих тем уже поднимались в нашем литературоведении, однако в своей совокупности, приведенные в некую систему, они рассматриваются впервые. Поэтому задача рецензента заключается совсем не в том, чтобы подробно и последовательно прослеживать все темы, затронутые исследователем, а в том, чтобы выявить методологические принципы данной работы.
Автор, как выше уже отмечалось, пытается понять все разнообразие методов и форм русской критики, исходя из исторической ситуации и общественной позиции критика. Так» нормативность славянофильской идеологии, на его взгляд, объясняет такое характерное жанровое (и композиционное, и стилистическое) своеобразие критических статей у славянофилов, которые почти лишены интимно-субъективных вкраплений, исповедальных оттенков, как проповедничество. Не случайно именно славянофилы впервые ввели в русскую литературную критику жанры литературно-публицистической проблемной передовой статьи и речи.
Напротив, в статьях некоторых деятелей «чистого искусства», боявшихся крайностей, предпочитавших амбивалентные характеристики, уравновешивающие противоположные тенденции, возникают, как показывает исследователь, нагромождения абзацев, фраз, придаточных предложений, поясняющих и отрицающих предшествующее. А романтическая позиция и хаотическая экзальтированность идей и чувств Ап. Григорьева являлись причиной усложненности его стиля, необычности словоупотребления, отсутствия четкого композиционного плана его статей.
Вместе с тем чёткость, последовательность, продуманная композиция, железная логика в статьях революционеров-демократов объяснялись прежде всего их четким представлением о своих намерениях и целях, а отсутствие славянофильской нормативности – конкретностью и заинтересованностью реально текущим процессом русской общественной жизни и литературы. Следует отметить, что поэтика статей Чернышевского и Добролюбова разработана с тщательностью, позволяющей выявить и индивидуальные особенности этих единых по своей общественной позиции критиков. Если статьи Добролюбова строятся, замечает Б. Егоров, как бы подобно цепи, то есть каждый последующий раздел вытекает из предыдущего, объясняет его, дополняет, то литературная статья Чернышевского строится не цепевидно, а на базисной, на «корневой» основе, на развитии в разных вариантах фундаментальной темы: вначале критик выдвигает определенный тезис, а остальной текст как бы посвящается главным образом объяснению и доказательству этого тезиса.
Тесная связь революционеров-демократов с жизненными проблемами требовала и прямого обращения к публике. Характерно, что в эпохи наибольшей социальной и духовной активности в русском обществе роль критики вырастала неимоверно и именно критики в эти периоды становились властителями дум. Поэтому наибольшее жанровое разнообразие литературно-критических приемов, как показано в книге, мы находим прежде всего у критиков именно таких периодов.
Обилие тем и проблей, невероятная насыщенность материалом диктовали, очевидно, и сам способ написания этой работы. Книга написана суховато, академично, я бы даже сказал, порой и схематично, хотя о схематичности здесь говорится не в упрек автору – она необходима для того, чтобы удержать в неких рамках и систематизировать проработанный им материал. Вместе с тем автору, на мой взгляд, не всегда удается преодолеть свою, если в данном случае допустимо так выразиться, сверхинформированность. Поэтому иногда факты, сообщаемые им, интересны как бы сами по себе, без внутренней связи с предыдущим. Автору хочется слишком много сведений сообщить читателю, поэтому он их сообщает порой без того, чтобы они «работали». Так, говоря о преемственности и зависимости «органической критики» Ап. Григорьева от «английского шеллингианца Томаса Карлейля», он вдруг в скобках замечает: «Интересно, что в середине 50-х годов Карлейлем был увлечен и Некрасов» (стр. 238). Наблюдение интересное, но никакого отношения к дальнейшему ходу мысли не имеет. Или упоминая о выражении «хитроватая кудреватость» по отношению к стилю П. Анненкова, исследователь делает следующую сноску: «Знал ли Маяковский это письмо Тургенева? Опубликовано оно было в 1914 г. Очень уж напоминают эту фразу строки из поэмы «Во весь голос»: «Кудреватые Митрейки, мудреватые Кудрейки» (стр. 254). Не говоря уж о том, что игру слов у поэта, основанную на звучании фамилии Кудрейко, вряд ли нужно искать в таком далеком по смыслу от поэмы письме Тургенева, такие параллели представляются вообще не обоснованными в этой книге, посвященной совсем иной проблематике, заметками на полях, интересными автору для каких-то своих соображений, но отнюдь не читателю.
Иногда вместо конкретного анализа позиции того или иного критика исследователь начинает пользоваться ничего не значащими общими, «внеличностными», так сказать, характеристиками, за которыми пропадает живое явление. Так, поминая критика «Библиотеки для чтения» П. Вейнберга, автор вдруг выносит под черту следующую безапелляционную оценку мимоходом, вскользь упомянутого критика: «П. И. Вейнберг в период общественного подъема 60-годов подвергся влиянию демократической идеологии, но стоял значительно ближе к либерализму, чем к демократическому лагерю» (стр. 227). «Подвергся влиянию… но стоял… ближе». Пусть автор прав, но это же надо показать!
Мы часто грешим законченными определениями, как бы накалывая культурное явление на булавку характеристики, забывая, что такая характеристика должна быть итогом анализа, а не априорным (для читателя по крайней мере) заявлением. Впрочем, быть может, потому эти огрехи так и бросаются в глаза, что абсолютно чужеродны основному тексту книги. Думается, что и в этом случае автора подвел переизбыток, так сказать, «знания для себя», которое он не сумел перевести в «знание для читателя». Читатель плохо воспринимает безоценочную информацию, но еще хуже воспринимает оценки без фактов и доказательств.
В целом же книга представляет безусловный интерес и для литературоведов, и для критиков, особенно начинающих. Она читается нелегко, я бы даже сказал – трудно. К некоторым пунктам авторского изложения стоит вернуться, продумать их еще раз. Однако плохо будет, если, испугавшись трудности и порой даже тяжеловесности изложения, молодые критики пролистают ее, усвоив только рассуждения о конкретных литературно-критических приемах, то есть подойдут к книге сугубо утилитарно. В таком случае они ничего из нее не почерпнут, поскольку книга ориентирует, как кажется, не на ознакомление и усвоение приемов, а на усвоение культуры, духовной традиции, которая в конечном счете предопределяет позицию современного человека и критика. Но именно поэтому мы должны сознавать необходимость обращения (позволим себе закончить рецензию словами, завершающими как некий итог и рецензируемую книгу) «к критике XIX века – там истоки, там начало современных идей и форм. Подлинная литературная культура не может не опираться на лучшие традиции прошлого. Культура – это память» (стр. 317).