Цельность концепции

М. Еремин, Пушкин-публицист, изд. 2-е, переработанное и дополненное, «Художественная литература», М. 1976, 472 стр.

Достижения литературоведения в изучении публицистического наследия Пушкина очевидны. Трудами советских ученых выявлены ранее неизвестные публицистические статьи и заметки Пушкина, проведена большая текстологическая работа, немало сделано для выявления публицистического смысла отдельных художественных и критических произведений писателя. И все же Пушкин-публицист еще явно недостаточно знаком читателю, особенно непрофессиональному. Не раскрыт до конца общий характер его публицистики, не определена в полной мере роль ее в развитии всего пушкинского творчества и в истории русской публицистики.

Сложности начинаются уже с определения, что и как изучать. Пушкинская публицистика, как справедливо считает автор рецензируемой книги, это не просто «несколько сочинений в собственно публицистической форме; в большей части его (Пушкина. – П. С.) литературно-критических статей имеется несомненный публицистический подтекст; его исторические труды публицистичны в самом точном смысле этого слова; наконец, среди его художественных произведений много таких, которые являются своеобразным воплощением публицистических замыслов» (стр. 45).

Если публицистичность искать не только в форме произведения или слишком прямолинейно понимаемой проблематике, а рассматривать ее как внутреннюю пружину, пафос выступления писателя (а именно такой подход представляется наиболее плодотворным и перспективным), то облик Пушкина-публициста избавится от традиционной угловатости. Пушкинское творчество и мироощущение синтетичны и всеми гранями, так или иначе, обращены в современность – выделять из него части «публицистические» и «непублицистические» занятие вряд ли полезное. Иное дело – выявить тенденции, ведущие линии.

Вместе с тем сумма анализов отдельных произведений какого-либо писателя (а к Пушкину это относится в первую очередь) не может дать цельного представления об их авторе. Увы, подчас эти «разборы» остаются «несобранными», И тогда никакая арифметика не поможет читателю представить живой, сложный, диалектически развивающийся образ художника.

Отметим еще раз; изучение пушкинской публицистики необходимо вести целостно – и в плане отбора материала, и в плане его анализа. Этот принцип последовательно и, в общем, успешно проведен в монографии М. Еремина.

Следует особо отметить, что в работе, посвященной публицистике, рассматриваются не только политические стихи, критические статьи и заметки Пушкина, его исторические труды, связь которых с современностью достаточно очевидна.

Материалом для исследования стали и такие, казалось бы, далекие от публицистики художественные произведения, как «Евгений Онегин», «Медный всадник», «Поэту», «Памятник» и т. п. Правомерно или включать их в контекст Пушкинской публицистики и рассматривать в едином ключе с «Вольностью «, «Путешествием из Москвы в Петербург»?.. М. Еремин всем ходом своих размышлений доказывает, что правомерно. Публицистический пафос пушкинского творчества, говорится уже во вступлении к книге, проявлялся по-разному: иногда (главным образом в политической лирике до 1825 года) открыто, чаще публицистическая тенденция должна была скрываться в недрах структуры произведения и могла быть понята только из совокупности всех произведений определенного периода или всего творчества. Справедливо отмечая, что в условиях николаевской эпохи сама «художественность» Пушкина и объективно и субъективно стала чутким откликом на реальность, исследователь рассматривает его творчество в контексте общей направленности русской литературы XIX века, которая, по выражению Герцена, «у народа, лишенного общественной свободы», является «единственной трибуной, с высоты которой он заставляет услышать крик своего возмущения и своей совести».

Удача автора и в композиционно-жанровом решении темы. Каждая из семи глав представляет собой самостоятельную в жанровом отношении часть (аналитический обзор, проблемное комментированное прочтение и т. д.), хронологически и идейно связанную с окружением и на своем конкретном материале реализующую общие положения книги.

Так, глава первая («Свободы верный воин…») – это подробнейший анализ оды «Вольность». Но его методика; постоянное погружение стихотворения в общественно-литературный контекст времени позволяют исследователю раскрыть приметы всей ранней публицистики Пушкина, что, в свою очередь, дает ему возможность уточнить направленность отдельных стихов этого периода, в частности «К Лицинию», для характеристики которого как декабристского, вопреки бытующему мнению, нет оснований. Интересны и убедительны и остальные разделы книги, в которых развитие пушкинской публицистики рассматривается в органической связи со становлением художественных принципов писателя, его деятельностью критика, журналиста, историка. Монографию закономерно завершает оригинальный анализ стихотворения «Памятник». В орбиту анализа вводятся не только традиционные историко-литературные примеры (Гораций, Державин), но и многие предшествующие пушкинские произведения, а также написанные почти одновременно с «Памятником» (например, «Из Пиндемонти» – стихотворение для Пушкина принципиальное).

По сравнению с первым изданием книги, вышедшим еще в 1963 году, во втором значительно сокращены части о лицейской лирике и журнале «Современник», заново написано введение, включены главы об участии Пушкина в «Литературной газете» Дельвига и «Медном всаднике». На последней, наиболее своеобразной и обширной, стоит остановиться подробнее. Она, как и вся книга, отличается тонким анализом, любопытными наблюдениями над текстом, отчетливо выраженной концептуальностью, последовательностью проведения авторских взглядов, правда, порой доходящей до прямолинейности.

Читатель приглашается еще раз внимательно прочитать эту сложнейшую пушкинскую поэму под таким углом зрения: «…Следует, во-первых, попытаться сопоставить образы и реалии поэмы с кругом исторических, политических и литературных сведений, доступных современникам Пушкина, потому что, создавая поэму, он рассчитывал, прежде всего, на их понимание – на их чуткость, догадливость и памятливость; с другой стороны, в этом чтении должно быть учтено по возможности все, что мы теперь знаем о Пушкине и его времени и чего не знали и не могли знать его современники» (стр. 186). Такая «читательская» установка анализа, безусловно, перспективна – она дает автору возможность актуализировать публицистический пласт поэмы, лежащий не на поверхности и во многом неощутимый для сегодняшнего читателя; тщательно сопоставить черновые редакции, проследив развитие пушкинской мысли; вспомнить другие, контекстуально важные произведения Пушкина, в частности объединенные темой Петра.

Кропотливое прочтение «Вступления» (другие части поэмы, по сути дела, остались нетронутыми) приводит М. Еремина к выводу: одна из важнейших в «Медном всаднине» – «идея социальной несостоятельности того гражданства, которое было основано Петром» (стр. 268). Вывод этот базируется на соображении, что «Вступление» – это не «апофеоза Петра», не «гимн» резиденции царей послепетровской династии и не хвала Николаю. В нем, как и в повествовательных частях поэмы, дело Петра не прославляется как нечто абсолютное, а проверяется историей и современной Пушкину социальной действительностью» (стр. 265).

Мы далеки от мысли, что плодотворность исследовательских принципов автора исчерпывается этими выводами: перед читателем, повторяем, своего рода фрагмент, зерно будущей монографии, и здесь непосредственные наблюдения и сопоставления иногда убедительнее отдельных заключений.

Трудно, к примеру, согласиться, что знаменитые многократные «люблю»»Вступления» играют лишь «декоративную роль» (стр. 233), в частности при описании петербургского климата. Ясность и прозрачность северных ночей, если припомнить, без всякой иронии упоминается в XLVII строфе первой главы «Евгения Онегина». В примечаниях к этому месту романа Пушкин предлагает читателю вспомнить «прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича» (имеются в виду «Рыбаки», 1821), где, между прочим, есть и такие строки:

Та ясность, подобная прелестям

северной девы,

Которой глаза голубые и

алые щеки

Едва отеняются русыми локон

волнами.

В неоконченной повести «Гости съезжались на дачу» (1828, 1830), как уже отмечалось пушкинистами, – сходный мотив: «Один из них, путешествующий испанец, казалось, живо наслаждался прелестью северной ночи. С восхищением глядел он на ясное, бледное небо, на величавую Неву, озаренную светом неизъяснимым, и на окрестные дачи, рисующиеся в прозрачном сумраке. «Как хороша ваша северная ночь, – сказал он наконец… – «Один из наших поэтов, отвечал ему другой, сравнил ее с русской, белобрысой красавицей…» Непонятно, почему же новое пушкинское воспоминание об идиллии Гнедича в «Медном всаднике» («Прозрачный сумрак, блеск безлунный»; «Девичьи лица ярче роз») вдруг приобретает «декоративный» оттенок.

Кстати сказать, есть в книге и еще одна очень характерная деталь, свидетельствующая о том, что увлеченность автора приводит к появлению ситуаций не во всем бесспорных. На стр. 140 и 246, цитируя строки из «Анчара», М. Еремин ни в тексте, ни в примечаниях никак не оговаривает правомерность написания «царь» вместо «князь». Не касаясь здесь сущности вопроса, отметим, что эта проблема окончательно пушкинистами не решена. И по сию пору в одних собраниях сочинений Пушкина (главным образом, выпускаемых издательством «Художественная литература», включая и нынешнее, 10-томное) в последней строфе печатается «царь», а в других (например, «большом» и «малых» академических вплоть до выходящего сейчас 4-го издания) – «князь».

Вот такого рода увлеченность порой несколько вредит умной и цельной книге М. Еремина. Но в то же время она – своего рода ее достоинство. Знакомство с Пушкиным-публицистом – это не только прочтение своеобразной страницы современного пушкиноведения, но и встреча с интересным исследователем. А ведь еще Гоголь в статье «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году» писал: «…Критика, основанная на глубоком вкусе и уме, критика высокого таланта имеет равное достоинство со всяким оригинальным творением: в ней виден разбираемый писатель, в ней виден еще более сам разбирающий».

И пусть не, со всеми положениями М. Еремина можно согласиться, его монография – поиск научной истины, и ей нельзя отказать в оригинальности и страстности. А эти качества науке еще никогда не мешали.