Трудный поиск истины (О некоторых тенденциях в развитии романа ГДР 60 – 70-х годов)

Годы, минувшие после исторической даты образования ГДР, были насыщены событиями, в корне менявшими жизнь всего общества и каждого отдельного человека. Задача литературы заключалась в том, чтобы осмыслить процесс становления молодого государства, причем не абстрактно, не риторически, а в живой соотнесенности с конкретными человеческими судьбами. В том, чтобы показать формирование личности на фоне впечатляющих общественных преобразований.

По существу литература ГДР с первых дней была занята именно исследованием этого изменения, трансформации человека под воздействием гигантской исторической ломки. Однако осуществлялось это исследование по-разному на различных этапах. В первый послевоенный период литература стремилась проанализировать глубокий общественный, духовный кризис, явившийся результатом двенадцатилетнего господства нацизма, преступной войны и краха рейха, а также показать перспективу политической и социальной перестройки. Этой цели эффективно служил роман, раскрывавший широкую социальную проблематику, являвший собой попытку проследить взаимосвязи человеческих судеб и узловых пунктов истории на максимально широком плацдарме действительности.

В 50-е годы на авансцену литературного процесса выдвинулись произведения, вошедшие в историю под – весьма неточным – названием «производственные романы». Ценность их заключалась в стремлении поспеть за временем, зафиксировать след быстротекущих, стремительно сменяющих друг друга событий первого этапа построения социализма, разглядеть те сдвиги в индивидуальном и общественном сознании, которые проистекали прежде всего из нового отношения к труду.

Однако производственные процессы в этих романах нередко перекрывали личные судьбы, оттесняли на задний план человеческие характеры. Сегодня, с дистанции минувших лет, заметнее и достоинства, и особенно слабости этой литературы – прежде всего недостаток в ней историзма, многократно отмеченный критикой ГДР. Предвкушая будущее, авторы романов механически переносили его черты в настоящее, лишая современность полноценной гаммы красок, исключая тона резкие и мрачные.

В автобиографически окрашенных «романах воспитания» конца 50-х – начала 60-х годов, авторы которых обратились к теме расчета с прошлым, прослеживался трудный, мучительный путь молодого немца, вовлеченного нацизмом в войну, переживающего крах навязанных ему псевдоидеалов и совершающего первые шаги на пути очеловечения. Герой этих романов, как правило, был показан лишь до «возвращения на родину, в страну незнакомую» (если воспользоваться названием романа Г. Герлиха), читатель расставался е ним, когда тот осознавал преступность фашизма и собственную вину, ощущал острую необходимость круто менять жизнь.

Была и иная разновидность «романа воспитания» – история молодых людей, не прошедших испытаний войны, ищущих собственное место в новой жизни, в повседневности строящегося общества. Название романа Б. Рейман «Вступление в будни» стало символическим, хотя и не исчерпывающим сути, обозначением целого этапа в развитии литературы. Формообразующим центром этой литературы было трудное, исполненное коллизий, вступление героев, главным образом молодых, в новый мир, предъявлявший к ним новые требования¹.

Если взглянуть сегодня на три десятилетия истории литературы ГДР, то эта перестройка внутри системы жанровых разновидностей романа станет вполне очевидной. И социально-эпический роман, передававший масштабность исторических событий середины века, и так называемый «производственный роман» с его жизнеутверждающим пафосом, и «роман воспитания», отразивший процессы формирования личности в эпоху крушения старого и рождения нового общественного устройства, обогатили литературу ГДР. Каждая из этих «форм, фиксировавшая своими средствами движение общества, отражала определенную идеологическую и художественную потребность на различных исторических этапах.

На VII съезде писателей ГДР (1973) было отмечено, что литература стала свободнее и шире осваивать мир во всех его проявлениях, в том числе усложнившийся мир отдельного человека. Вместе с процессом построения развитого социалистического общества, демократизацией жизни и мышления в литературе ГДР, как и в других социалистических литературах, отчетливо обозначается возросший интерес к проблемам индивидуального сознания, к психологии личности, становятся заметными поиски жанрового и стилевого многообразия, расширение выразительных возможностей романа. Литература 60 – 70-х годов обретает мировоззренческую и художественную зрелость, вырабатывает более глубокое понимание истории. Возросший историзм, более четкое и дифференцированное осознание сложной диалектики развития общества, связи прошлого и настоящего – одна из примечательных черт литературы двух последних десятилетий.

Критики ГДР видят особенности литературы этого периода в ее растущем историческом сознании (В. Хартингер); говорят о необходимости и притягательности исторического осмысления как художественной задачи (Е. и Г. Кауфман), о том, что сегодняшней доминантой художественного развития является «совместный поиск правды», стремление показать «процесс проблематизирующего самопознания», коллективный разговор, коллективное самоосмысление (Д. Шленштедт).

Новое качество понимания жизни во всем ее диалектическом многообразии, отмечал Г. Кант, вырастало из многих неуверенных попыток нащупывания исторической правды: «Общество прощалось с прошлым, это было не просто, а в высшей степени, тысячекратно сложно». Из осознания всей сложности жизни рождалась «внутренняя свобода», позволявшая непринужденнее, шире, глубже размышлять о действительности, обобщать и подводить первые итоги, отвечать на вопросы сегодняшнего дня. Писатели последних полутора-двух десятилетий могли, в отличие от своих предшественников, оглянуться назад с превосходством, но и самокритичностью людей, преодолевших трудную дистанцию и осознающих противоречивую многоликость реальности.

Примерно с начала 60-х годов в выборе жанров, повествовательного угла зрения, характера конфликта и т. д. заметны существенные сдвиги. Широкое эпическое полотно, требующее целостности и завершенности изображения, перестает быть наиболее распространенной, привычной формой. Рядом с широкозахватным, экстенсивным изображением утверждается «центростремительный» тип романа, наблюдается усиление лирически-исповедального, субъективного начала, преимущественный интерес к индивидуальной судьбе.

Заметен также отход от утвердившейся на рубеже 60-х годов модели «романа воспитания», в хронологической последовательности излагающего этапы пути молодого героя. На смену ей приходит иная художественная структура, опирающаяся не на выстроенный хронологически сюжет, а на систему ассоциативно-логических связей, эпизодически-фрагментарное изображение, сцементированное обобщающей мыслью героя (или повествователя) и передающее не столько внешнюю линию жизни, сколько внутреннюю, духовную перестройку.

Новые черты романа, выявляющиеся в этот период, обусловлены характером и уровнем развития социалистического общества, внутренними законами динамики жанра, новой репепционной способностью читательской аудитории.

Важно подчеркнуть, однако, что новое качество литературы двух последних десятилетий не означает существования «цезуры» между отдельными этапами литературного процесса Речь должна идти о сложной, полной внутренней напряженности, неровной, но единой линии развития, о «диалектике непрерывности и прерывности» (К. Хёпке).

Структурные сдвиги в литературе ГДР отражают явления и процессы, характерные и для других литератур социалистических стран. На определенном этапе история – в изображении писателей – как бы преобладает над человеком. Масштаб описываемых событий – война, крах фашизма, коренная общественно-политическая ломка – настолько грандиозен, что оттесняет личность на задний план. Всеохватывающее изображение, «всезнающий» рассказчик, оптимистический финал воспринимаются как обязательные и единственно законные принципы повествования.

Когда социалистическая действительность укоренилась, отмечает болгарский критик Т. Жечев, стала основой, исходным пунктом человеческого существования, роман повернулся к человеку, к «герою нового времени в его жизненной борьбе… охватил и возвышенную сферу идей, и «прозу» их воплощения в жизнь» ². Соотечественник Т. Жечева Б. Ничев характеризует 60-е годы как пору развития в социалистических странах «гомоцентрического» романа³. Г. Димисиану, анализируя развитие румынской литературы, приходит к выводу, что «фотографическому, аморфному, схематичному реализму 50-х годов… в произведениях новых поколений прозаиков был противопоставлен реализм, отдающий предпочтение психологической глубине, исследованию тончайших оттенков духовной жизни, вновь открывающий «внутреннего человека» ⁴.

Творческое обновление, поиски новых возможностей образного раскрытия действительности идут не по линии эпического «укрупнения» (хотя и практика последних десятилетий подтверждает, что роман панорамного типа еще далеко не исчерпал своих возможностей), а скорее в направлении более глубокого постижения всех нюансов нравственного развития личности, исследования индивидуального опыта, процесса духовной реализации человека в условиях социализма. Трансформируется в этом плане и «роман воспитания», обретающий новые структурные черты. Жанровая разновидность эта демонстрирует огромные внутренние возможности, способность вмещать самое разнообразное историческое содержание, меняясь в зависимости от его потребностей. Процесс воспитания личности, начальным этапом которого были первые шаги к очеловечению, продолжался включением героя в сферу активной деятельности в интересах общества.

Этот непрекращающийся процесс воспитания – в широком смысле едва ли не вся литература ГДР может быть названа «литературой воспитания» – диалектически сочетал приобретения и потери, заблуждения и поиски истины. И писатели, которым история поручила подвести «предварительные итоги», не изымали из круга своих интересов ни того, ни другого. Поэтому, кстати, в произведениях двух последних десятилетий, наряду с интонациями жизнерадостности и оптимизма, был и трагический элемент, без которого невозможно правдивое освещение жизни.

Существеннейшую роль в процессе «перенастройки» жанров сыграло общее изменение функции литературы в условиях зрелого социализма, ориентация на читателей как стилеформирующий момент, плодотворный импульс стилевых поисков⁵. Новые, раскрывшиеся в писательской практике возможности художественного творчества не могут быть отделены (об этом много говорилось, в частности, на VII съезде писателей) от возросших требований читателей, которые не довольствуются поверхностным отражением действительности, а ждут от литературы, чтобы она по мысли своей, по художественному ее воплощению, по духовной наполненности была на уровне современности.

Изменение доминантной линии литературы 60 – 70-х годов связано с новым характером стоящих перед ней задач, отходом от прежней главной функции, которая сегодня оценивается рядом писателей как дидактическая, агитационная, основанная на «неравных отношениях» между автором и читающей публикой и определяемая стремлением завоевать читателя для дела социализма⁶. Развитие литературы на этом этапе заставляет говорить об «антириторическом повороте», порожденном изменением роли искусства, первостепенное назначение которого в наши дни уже не просветительски-агитационное, а осмысляющее и обобщающее, связанное с глубоким исследованием проблем человеческой личности. Новые отношения между писателем и читателем («на равных») предусматривают и более дифференцированный подход к проблемам действительности, и необходимость ее критического рассмотрения, и многообразие художественных приемов. Трансформация структуры романа соотнесена, таким образом, с новыми возможностями восприятия, с изменившимся характером читательского подхода к литературе: в условиях зрелого социализма формируется новая аудитория, способная воспринять усложнившиеся, интеллектуализировавшиеся средства всестороннего отражения жизни.

«…Главное для меня, чтобы мы все вместе задумались о нас самих, – замечает Г. Кант. – Я пишу, чтобы мы могли понимать друг друга… Я не собираюсь рассказывать, что было или есть, а хочу спросить.., как мы все пришли к тому, что стали хозяевами положения, сколько заключено во всем этом нашего, собственного, внесенного каждым из нас, сколько нашего личного участия и участия других, как функционирует социалистическая общность, отчего возникали трения

и как мы распорядились своей судьбой» ⁷. Писатель хочет помочь читателям осознать, как достигнутое стало повседневностью, как вошло в жизнь и укоренилось то «народовластие», мысль о котором «сто лет назад казалась фантастической» и которое сегодня стало основой функционирования общественного организма, фундаментом приватного существования, чем-то прочно включенным в каждую клетку коллективного и личного бытия.

Начиная с середины 60-х годов в ГДР одно за другим выходят произведения, в которых с позиций современности обозревается путь, пройденный страной. Наступает время, когда становится очевидным, что у молодой Республики и у тех, кто ее создавал, уже есть собственная история. «Мы начали распоряжаться своими воспоминаниями, – говорится в романе К. Вольф «Размышления о Кристе Т.», – мы вдруг обнаружили, что для нас уже существует нечто, заслуживающее названия «прошлое».

Собственно, первые опыты такого подведения итогов относятся уже к началу 60-х годов, когда были изданы и стали предметом широкого обсуждения известные романы «След камней» Э. Нойча, «Расколотое небо» К. Вольф, «Оле Бинкоп» Э. Штритматтера, «Актовый зал» Г. Канта. Подобная синхронность в обращении к этой теме, «одновременность движения» литературы объяснялась, по словам последнего, тем, что авторы «в своем общественном развитии достигли той точки, которая позволила осуществить первый обзор. Мы, так сказать, перевалили через первую гору. Взгляд в прошлое с чувством гнева и вины остался, но мы были уже в состоянии оглянуться с удовлетворением, с радостью по поводу успешного начала»… ⁸ В соответствии с этой потребностью «оглянуться» ⁹ рождается новая, монологизирующе-исповедальная, романная структура, откликающаяся на стремление человека и общества к самоосмыслению: роман-отчет, герой которого, как бы отчитываясь перед собой и другими, подводит итоги¹⁰.

Роман такого типа приобретает рефлектирующую, философско-этическую функцию. Герой и рассказчик размышляют о пройденном пути, оценивают собственную позицию, нередко критически, тем самым нащупывая и определяя для себя линии будущего. Подобному подходу соответствует чаще всего двуплановая композиция, переключение временных пластов, непосредственное возвращение из настоящего в прошлое и снова в настоящее. Из самой потребности «остановиться, оглянуться» вытекает естественная необходимость совместить в романной структуре начало дистанции и вехи ее прохождения, этапы становления и его результаты, осмысление достигнутого и признание ошибок. Ретроспекция, «отмена» хронологии, техника монтажа, свободное перешагивание из одной временной плоскости в другую, передача потока мыслей героя, использование внутреннего монолога – все это важные средства обогащения художественной мысли, охвата реальности в ее противоречиях, передачи «связи времен».

Подобная структура с ее индивидуальной оптикой не только не противопоказана эпическому началу, а, напротив, полностью ему благоприятствует. Н. Анастасьев, говоря о «насыщении лирических форм эпическим содержанием», выделяет как самое существенное в структуре романов, подобных «Выходным данным» Г. Канта, «постоянное пересечение объективного авторского взгляда с лирическим самоизъявлением персонажа», в результате чего образуется – «подлинно романная панорама, способная вместить в себя и историю, и исторические будни современности» ¹¹. Критик напоминает высказывание М. Слуцкиса о том, что «лирические формы могут дать эпический эффект, то есть при помощи субъективно-ассоциативного подхода тоже можно проникнуть в мир объективно-эпических значений. При одном условии, конечно. Если ты сознательно стремишься к этому» ¹².

Герой «Актового зала» Г. Канта, журналист Роберт Исваль, готовясь к выступлению на торжественном вечере по случаю закрытия рабоче-крестьянского факультета, где он учился, вспоминает о своем прошлом и прошлом своих однокашников. К. Вольф в «Примере одного детства» отправляет свою героиню-рассказчицу в город, где прошли ее детские годы. Путешествие становится важнейшим этапом ее жизни, стимулируя напряженнейший труд души и ума. И в романе Д. Нолля «Киппенберг» герой подводит итоги. С дистанции примерно в десять лет он повествует о двух неделях своей жизни, жизни современного ученого, заставивших его мысленно воссоздать свой жизненный путь, чтобы подвергнуть самого себя, собственную деятельность, собственную позицию нелицеприятному суду. В «Триптихе с семью мостами» М. -В. Шульца непосредственное действие охватывает два драматических августовских дня 1968 года, но в размышления героев, многие из которых знакомы нам по роману «Мы не пыль на ветру», включены десятилетия жизни. Споры, внутренние монологи, воспоминания действующих лиц вбирают в себя обширный круг общественно-нравственных проблем, среди которых доминирует тема личной ответственности человека: каждый в ответе за то, чтобы «бездна надежд», открывшаяся перед «непотерянным поколением», воплотилась в жизнь.

Широкое использование ассоциативно-логических связей как принципа построения, как структурообразующего фактора характерно для столь разных по материалу, по мысли, по уровню художественного обобщения произведений, как «Остановка в пути» Г. Канта, «Франциска Линкерханд» Б. Рейман, «Даниэль Друскат» Х. Заковского, «В поисках Гатта» Э. Нойча, «Присуждение премии» Г. де Бройна и др. Стремление к оценке собственного пути, критическое отношение к ошибкам прошлого неотделимы в этих романах от пристального внимания к нравственно-этическим проблемам, от интереса к моральной сфере человеческого общежития. Причем авторы не ищут эпической масштабности за счет расширения повествовательного плацдарма, – их произведения организованы не столько вокруг «внешнего» действия, сколько на фундаменте мысли, размышления, активной работы сознания, пропускающего через себя самые разнообразные аспекты жизни и истории.

И. Новотному такая эпизодическая структура, соединяющая мыслью героя разнообразные фрагменты прошлого и настоящего, позволяет создать в романе «Некто Робель» насыщенную живыми красками поэтическую картину жизни современного рабочего, осознающего свою глубокую связь с окружающим его миром, с родной деревней, с городом, с коллегами по работе, товарищами, просто с людьми, живущими вместе с ним на земле. «Вы мне нужны, – обращается он мысленно к друзьям. – Вы нужны мне, как эта пустошь, как луга и деревни, как звери в лесу, и рыбы в воде, и птицы в воздухе… Вы понимаете? Ведь все это – нераздельно».

Прием, использованный в романе, позволяет насытить действие множеством ярких сцен повседневной жизни, точных наблюдений, реминисценций. Герой, воспользовавшись свободным днем, отправляется к врачу, а по дороге встречается с различными людьми, беседует с ними, вспоминает при этом разные эпизоды собственной жизни, мысленно и вслух откликается на все, что видит вокруг, радуется и возмущается и, главное, интенсивно размышляет – о себе и о других. В одном интервью И. Новотный сказал, что искал форму, которая позволила бы ему реализовать свое пристрастие к «рассказыванию историй». Однако перед нами не просто набор разрозненных, смешных или грустных, эпизодов, – нанизанные на общий стержень, они передают жизнеощущение человека, неотделимого от своей республики, от социалистического общества, в строительство которого и он, не произнося громких слов, внес свой вклад.

Характерные черты романа этого типа подсказаны, таким образом, стремлением к углубленному и крити ческому обзору пройденного пути, уяснению места личности в общественных процессах. Выстроенные, как правило, вокруг одного героя, эти романы посвящены исследованию многообразных связей личности с движением и развитием общества. Сопряженность двух столь важных моментов – движения истории и места в ней человека – настолько интенсивна, что не терпит никакого вычленения. При этом история воспринимается и оценивается не как нечто метафизически данное, готовое, застывшее, а как процесс, полный противоречий и трудных конфликтов. И предстает этот процесс сквозь призму индивидуальности, также показанной в постоянном изменении.

Преимущественное внимание к внутреннему миру героя, а равно изображение событий сквозь призму его жизни, под индивидуальным углом зрения, то есть субъективизация (позволю себе здесь употребить этот термин) повествования, становятся наиболее заметными чертами прозы 60 – 70-х годов. Тематически это ведет к известному уменьшению удельного веса военной проблематики, темы «расчета с прошлым» (хотя специфика истории страны такова, что темы эти вряд ли уйдут из литературы в ближайшее время) и обращению к большим историко-мировоззренческим проблемам, к исследованию новой системы человеческих взаимоотношений. Роман этого типа позволяет автору приблизиться к личности, осмыслить ее связи с историей, развернуть человеческий характер в различных измерениях: временном, философском, этическом.

Поворот к человеку означал для литературы и вовлечение в сферу ее интересов всего многообразия повседневности, будничной жизни, какой живут миллионы наших современников в ГДР. Такое приближение к повседневности, связанное с общим процессом демократизации жизни, означало властное вхождение в литературу «обыкновенного» человека с его заботами и трудностями. Программный характер носило название книги рассказов В. Бройнига «Обыкновенные люди». В то же время обращение к повседневности вовсе не означало измельчания тематики, облегченности в постановке проблем, отхода от узловых вопросов строительства развитого социализма. Более того, именно интенсивное художественное исследование проблематики будней было неотделимо от заострения нравственно-этических коллизий, их выдвижения на первый план.

Повышение идейно-эмоционального накала повествования, сужение внешнего плацдарма действия одновременно с углублением рефлективного начала, взгляд на реальность сквозь призму сознания героя, многоплановость временной композиции и т. д. – все это характерно, как известно, для мирового литературного процесса современности. Структурные изменения в романе ГДР являются выражением объективной закономерности, общественной потребности, которая находит мощный и широкий выход и в литературах других социалистических стран.

Функциональная значимость подобных структурных сдвигов становится очевидной при самом беглом сопоставлении фактов литературы в этих странах последних двух десятилетий. Раскрепощение и обогащение романной формы определяется не модными поветриями или бесцельным экспериментаторством, а вытекает из самого характера благотворных перемен в нравственном климате социалистического общества, заинтересованного в самоосуществлении и полновесной реализации человеческой личности, в становлении и укреплении служащих человеку норм морали. Вот почему романы, обращенные к недавней истории, острием своей нравственной проблематики неизменно упираются в день сегодняшний, старательно нащупывают день завтрашний.

Предпринимая экспедиции в историю, герои не просто лелеют воспоминания юности, которые в зрелом возрасте чаще всего элегически окрашиваются в приятные пастельные тона. Ими движет не ностальгическая тоска, а стремление разобраться в самих себе, понять собственную роль в событиях времени. Подобно героине романа Г. Тецнер «Карен В.», их волнует вопрос: «За что ответственно время и за что – я?» И этим они безусловно близки героям советской литературы последнего времени – ведь именно нравственной, этической гранью повернуты к читателю многие произведения советских писателей, опирающиеся на ретроспективный взгляд: «Берег» Ю. Бондарева, «Обелиск» В. Быкова, «Бессонница» А. Крона, «Двойник», «Наш комбат» Д. Гранина, «Старик» Ю. Трифонова и др. Обозревая прошлое с новой временной дистанции, они стремятся установить правду в полном объеме, по-новому, глубже осмыслить минувшие события.

На новом историческом витке литература социалистических стран с особой интенсивностью осмысляет события недавней истории, извлекая из нее общественные, нравственные уроки. Конечно, материал исследования в романах советских писателей и авторов ГДР не просто различный, но в том, что касается прошлого, диаметрально противоположный. В романах ГДР, подобных «Примеру одного детства» К. Вольф, анализируются «симптомы и причины духовного варварства во времена фашизма», убедительно раскрывается «моральная самоампутация» ¹³ человека, вовлеченного в преступления или ставшего их бездумным свидетелем. В советской литературе предметом исследования становится нравственный опыт народа, истоки героизма и высокой душевной щедрости людей, раскрывшейся в чрезвычайных, «крайних» ситуациях войны. Но цель, во имя которой литература «ворошит» прошлое, и здесь и там включает стремление ответить на вопросы сегодняшнего дня, помочь читателю познать себя, смысл и меру своего участия в событиях истории, ибо, как пишет С. Залыгин, «жизнь человека нашего времени – жизнь в значительной мере общественная… Размышляя о себе, человек вольно или невольно размышляет об обществе, его личная судьба все теснее сливается с судьбой общества…» ¹⁴.

В «Примере одного детства». К. Вольф прямо поставлена проблема личной ответственности человека. В памяти рассказчицы снова и снова всплывает услышанный в конце войны, во время бегства из родного города, вопрос встреченного на дороге узника концлагеря: «Где же вы были все это время?» – вопрос с глубоким моральным подтекстом, укором, вопрос, означающий: как можно было жить, не задумываясь и не желая знать, что происходит?

Перекрещивающиеся в романе плоскости повествования смыкаются так, чтобы представить во всей полновесности момент самоосмысления, «отчета» человека перед собой и другими. Первая, событийная, плоскость охватывает детские годы героини, Нелли Йордан, проведенные в кругу мелкобуржуазной семьи в маленьком городке Л. Второй повествовательный слой уже включает элемент рефлексии; рассказчица, в сопровождении дочери, брата, мужа, едет спустя много лет после войны в родные места, что заставляет ее вспоминать, снова, но уже в ином смысловом ракурсе, вызывать в памяти картины казавшегося безоблачным детства, напряженно вглядываться в свой собственный, полузабытый облик, с болью ощущать свою причастность к тем бесславным временам и делам. Есть в романе, наконец, и еще один, уже чисто рефлективный, уровень – история написания книги, рассказываемая также с определенной временной дистанции. Все эти три слоя скреплены мыслью и памятью рассказчицы, которая многократно пропускает через свое сознание эпизоды собственной жизни, прочно связывая их с сегодняшним днем.

Это роман, направленный против забвения прошлого, стимулирующий напряженную работу мысли читателя, который неизбежно оказывается перед необходимостью адресовать себе тревожные вопросы, поставленные рассказчицей. Перед нами, если воспользоваться выражением Г. Плавиуса, «пример добросовестного самоисследования» ¹⁵, структура, органично выдвигающая на передний план мотив индивидуальной ответственности, мотив совести, – критик не случайно вспоминает, анализируя этот роман, «Живи и помни» В. Распутина. Особую роль приобретает в романе К. Вольф фигура юной Ленки, дочери рассказчицы: в прямой и скрытой форме именно ей – а тем самым и всему молодому поколению – адресован нравственный урок, моральный пафос романа.

Пробуждение человечности, неотделимое от процесса кардинальной духовной перестройки личности, глубокого изменения в бехеровском смысле, – центральный мотив романа Г. Канта «Остановка в пути». Каждый, даже самый пустячный, эпизод в жизненном университете, проходимом героем, с неизбежностью стимулирует работу его сознания.

Вспоминая, он фиксирует не только внешние события своей не очень разнообразной еще, почти подростковой биографии. «Что-то с моей памятью не в порядке, что-то не в порядке с моими воспоминаниями, – признается он, – я легче вспоминаю то, о чем размышлял когда-то, чем то, что случилось в действительности». То есть изображаются преимущественно этапы становления сознания, постепенное обретение душевного здоровья. Передается медленное движение, сперва почти вслепую, потом – целеустремленный поиск правды. Источником исцеления станет – диалектически- и негативный опыт: оказавшись в одной камере с нацистскими военными преступниками («Я жил С гиенами»), он поймет, что без таких, как он, нацистский рейх лишился бы своих резервов, не смогла бы существовать и действовать чудовищная машинерия фашизма.

Это и станет одним из его главных жизненных открытий. Трудный процесс раздумий заставит его подвергнуть пересмотру всю казавшуюся незыблемой систему представлений. И крутым поворотом окажется момент, когда он решится «пересоздать» образ матери, пересмотреть его под углом зрения вины и ответственности, – впервые он задумается над тем, как его мать относилась к угнанным польским рабочим: в них, как и в русских военнопленных, она не видела людей.

1. См. обэтом: D. Schlenstedt, Ankunft und Anspruch, «Sinn und Form», 1966, N 3, S. 814.[↩]
2. Т. Жечев, «И мы дали кое-что миру…» (Болгарская литература и мировой художественный процесс), «Вопросы литературы», 1977, N 3, стр. 107.[↩]
3. Б. Ничев, Жизнеспособность жанра, «Вопросы литературы», 1978, N 12, стр. 25.[↩]
4. »Вопросы литературы», 1977, N 12, стр. 18. [↩]
5. См.: М. Б. Храпченко, Творческая индивидуальность писателя и развитие литературы, «Советский писатель», М. 1975, стр. 103.[↩]
6. D. Schlenstedt, Drei Uberlegungen zur Diskussion, «NDL», 1978, N 2, S. 37.[↩]
7. »Vom Wert der Geshichte. Interview mit Hermann Kant», – «Auskunfte. Werkstattgesprache mit DDR-Autoren», Berlin und Wermar, 1976, S. 306. [↩]
8. «Auskunfte…», S. 274.[↩]
9. Д. Затонский, Зеркалаискусства, «Советскийписатель», М. 1975, стр. 101.[↩]
10. Выделяя тематическую общность некоторых романов социалистических стран, посвященных пересмотру героями своей жизни, И. Бернштейн говорит об особом, своеобразном типе романа, который можно назвать романом «подведения итогов» («Общее и особенное в литературах социалистических стран Европы», «Наука», М. 1977, стр. 132 – 134).[↩]
11. Н. Анастасьев, Открытая книга жизни (Заметки о современном романе), «Вопросы литературы», 1978, N 12, стр. 73.[↩]
12. Н. Анастасьев, Открытая книга жизни, стр. 74.[↩]
13. H. Plavius, Gewissensforschung, «NDL», 1977, N 1, S. 140.[↩]
14. С. Залыгин, Литературные заботы, «Современник», М. 1972, стр. 16.[↩]
15. »NDL», 1977, N 1, S. 146. [↩]