№2, 1980/Обзоры и рецензии

Голос услышан

А. А. Илюшин, Поэзия Декабриста Г. С. Батенькова, Изд. МГУ, 1978, 168 стр.

Имя Гавриила Степановича Ватенькова известно, стихи его появлялись в антологиях, посвященных поэзии декабристов. В 1965 году в Новосибирске вышла книга В. Карпова «Декабрист Т. С. Батеньков». И всетаки ощущение нового, ощущение открытия не покидает читателя монографии А. Илюшина. Поэт сложный, иногда запутанный, иногда попросту непонятный нашел в лице А. Илюшина тонкого и серьезного исследователя, любящего и вдумчивого интерпретатора. А для того, чтобы писать о Батенькове, необходимо именно это сочетание: филологическая культура и человеческая отзывчивость, теплота. Необходимо преодолеть «странность» и «тяжесть» исследуемого материала, разглядеть художественную индивидуальность в поэзии, сотканной из расхожих формул, к тому же не всегда ясно выраженных. Поэзия Батенькова (вкупе с его странной личностью и трагической судьбой, которые не фон, а суть этой поэзии) может толкнуть исследователя на ложный путь. Это – признание гражданской значительности стихов, уважение к их автору и снисходительность к недостаткам формы (мол, что и говорить, Батеньков – не Пушкин, не Тютчев, достаточно того, что он был декабристом, двадцать лет просидел в одиночной камере). А. Илюшин поступил иначе. На протяжении всей книги ясно звучит мысль о значении Батенькова именно как поэта. При этом корявости формы не извиняются и не отвергаются, а анализируются в их связи со сферой идей Батенькова, с ходом развития русской лирики.

Книга состоит из двух частей: «Очерк поэтического творчества» и «Тексты и комментарии». Части эти неотделимы друг от друга; «Очерк поэтического творчества» постоянно отсылает к текстам, недоговоренное во вступительной статье находишь в комментариях. Создается впечатление совместного с исследователем чтения стихов Батенькова.

В одном из самых известных и проникновенных стихотворений Баратынский писал:

Мой дар убог, и голос мой не громок,

Но я живу, и на земли мое

Кому-нибудь любезно бытие:

Его найдет далекий мой потомок

В моих стихах; как знать? душа моя

Окажется с душой егов сношеньи,

И как нашел я другав поколеньи.

Читателя найду в потомстве я.

Батенькову такой «читатель в потомстве» был особенно необходим. А. Илюшин справедливо пишет: «Разлученному с людьми, Батенькову порой казалось, что только он один жив в мире, никого больше нет, кроме, разве что, бога, с которым (и ни с кем другим) можно поддерживать общение» (стр. 41). Это абсолютное одиночество не могло не сказаться на поэтике Батенькова; именно в одиночестве, а не в некоей «неумелости», – корни косноязычной, восторженной, молитвенной, по сути, речи декабриста. А. Илюшин ясно показывает внутреннюю закономерность обращения Батенькова к религиозному жанру (сходным будет место молитвы, переложения псалмов и у других декабристов в период каторги, тюрьмы и ссылки; имя Федора Глинки говорит само за себя, нагляден и опыт Кюхельбекера).

А. Илюшин проводит интересное сопоставление Батенькова с поэтами-экспериментаторами В. Тредиаковским, С. Бобровым, В. Хлебниковым. Это глубокое и конструктивное наблюдение (связанное, кстати, с известными мыслями Ю. Тынянова) нуждается в некоторой корректировке. Как ни трагична жизнь осмеянного и подчас битого Тредиаковского или вечного бродяги Хлебникова, она не может идти в сравнение с двадцатью годами одиночного заключения. Я имею в виду не только то, что поэзию мы непременно воспринимаем в контексте биографии (особенно если речь идет о культуре романтической), но и тот простой факт, что тюремное заключение влияет на психику узника, перестраивает его картину мира, о чем и пишет А. Илюшин. А в таком случае «экспериментаторство» будет уже термином неточным. В какой-то мере можно говорить об эксперименте лишь в стихах, написанных после крепости.

Другое дело, что духовный строй Батенькова был созвучен всему странному, что не случайно обращается «он к поэзии скопцов, а в «Писаниях сумасшедшего» впадает в тон юродивого.

Содержателен анализ поэтики Батенькова, особенностей его рифмы, метрики, строфики. Последнее представляется крайне важным: замечания А. Илюшина об использовании Батеньковым одической строфы и ее трансформациях имеют значение не только применительно к этому поэту. Они примыкают к разысканиям исследователя о других строфических формах (октаве, сонете, онегинской строфе), которым посвящен ряд его прежних работ. Если учесть, что анализ строфики – одна из наименее разработанных сторон нашего стиховедения, то привлечение нового и сложного материала оказывается вдвойне ценным.

Батеньков в работе А. Илюшина рассматривается прежде всего в рамках «большого времени» русской поэзии от Тредиаковского до Хлебникова, – и это имеет свои основания. Мы ясно видим место Батенькова в ряду российских стихотворцев, его оригинальность, его связи с определенными культурными традициями (интересны, например, замечания о следовании Ломоносову, а не Державину, – стр. 79). Хотелось бы, однако, и некоторого «заземления» поэта, установления его связей с литературным процессом 30 – 40-х годов.

В книге довольно глухо говорится о «поэзии мысли», лишь упоминаются Хомяков, Шевырев, Баратынский. Между тем творчество этих поэтов, о которых Батеньков, естественно, не знал, имеет много общего с поэзией узника Свартгольма.

У литературного процесса сложная логика; очевидно, не случайным, а глубоко детерминированным был поворот от «легкой» поэзии к поэзии «трудной», произошедший после 1825 года. Не только заключенный Батеньков обращался через головы Пушкина и Жуковского к Державину и Ломоносову. Сходные процессы заметны и в творчестве Тютчева, Шевырева, Хомякова и несколько по-иному у А. Одоевского и Кюхельбекера. Здесь типологические сопоставления могут привести к ряду любопытных выводов. Интересна и уже не типологическая, а вполне реальная связь Батенькова с кругом московских славянофилов.

Конкретный историко-литературный комментарий в книге иногда отстает от анализа поэтики. Так, анализ стихотворения «Non exegi monumentum» (один из самых ярких анализов), на наш взгляд, следовало бы дополнить. Рядом с именами Державина и Пушкина необходимо назвать имя Баратынского. Строфа

Узнают обо мне в России необъятной

Лишь те безумцы, чей мне сродствен странный дух.

Ни славой, ни молвой стоустойи превратной

Не отзовется вдругпрошелестевший слух, –

явно перекликается с некоторыми стихами Баратынского, в том числе и с уже цитированными. Хотелось бы и более детального сопоставления стихотворения «12 апреля 1862 г.» с «Теоном и Эсхином». Суть сопоставления этих стихотворений не только в сходстве размеров и лежащей на поверхности цитате, но и в том страстном споре, который ведет Батеньков с Жуковским.

Можно отметить ряд неточностей: например, то же стихотворение «Теон и Эсхин» названо элегией (стр. 163). Жуковский не относил его к этому жанру (в поэзии Жуковского очень ограниченному, представленному лишь шестью текстами). В комментарии к 45-й строфе «Тюремной песни» (стр. 113) А. Илюшин утверждает, что «Генрихом порфирородным» не может быть Генрих IV Бурбон «(короля, не унаследовавшего, а завоевавшего престол, не называют «порфирородным», т. е. рожденным от королевской крови)». Между тем Генрих IV Бурбон был королевской крови, он был королем Наварры. Сам же контекст «Тюремной песни», ряд: Петр I, Борис Годунов, Марк Аврелий, Георг Вашингтон предполагает именно этого французского короля. Трудно согласиться с выдвинутым на стр. 48 положением о косноязычности эротических стихов Тредиаковского в «Езде в остров любви». Эти стихи не были для своего времени косноязычны, они были встречены светской молодежью с восторгом. Насмешки сыпались на Тредиаковского не в 1730 году, а позже, и не за галантные песенки, а за «скучную»»Тилемахиду».

Однако следует перейти к главному. Недостатки можно найти в любой работе, почти в любой работе можно найти интересные мысли (в книге А. Илюшина последних значительно больше, чем первых). Но редко, очень редко происходит то, что случилось: поэта дали миру; голос, терявшийся в четырех стенах одиночной камеры, оказался услышанным. Впервые читатель увидит такие глубокие и сильные стихи, как «Узник», «Исход», «Таинства», стихи и отрывки из «Писаний сумасшедшего», «Надежда», «Раздумье», «Non exegi monumentum», «На приезд мой в Калугу», «Язык коснеет, кровь хладеет…», «Песни дорожные», «12 апреля 1862 г.». Я назвал далеко не все стихотворения, примечания к которым начинаются со слов: «Печатается впервые по…»

Предваряя публикацию текстов, А. Илюшин написал: «Настоящее издание мы приравняли бы к полному собранию стихотворений Батенькова, если бы не учитывали возможность и, как нам представляется, большую вероятность того, что в будущем обнаружатся новые тексты, ныне относящиеся к числу утраченных». Пусть это сбудется. А пока порадуемся тому, что А. Илюшин, проделав большую текстологическую и историко-литературную работу, дал возможность услышать голос одного из замечательных людей прошлого века.

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №2, 1980

Цитировать

Немзер, А. Голос услышан / А. Немзер // Вопросы литературы. - 1980 - №2. - C. 263-266
Копировать