Три влечения (Полемические заметки о любви и литературе)

Специалисты по ономастике – науке об именах – высчитали, что чаще всего встречается в мире фамилия, которая происходит от слова «кузнец». Если бы посчитать, какое слово чаще всего встречается в литературе, то, наверное, это было бы слово «любовь». Здесь и пойдет речь кое о каких книгах последнего времени, в которых это слово попадается довольно часто. Конечно, в заметках этих нет никакого замаха на всеобъемлемость, на широкий охват. Нужно большое зеркало, чтобы вместить всего человека, а в ручном зеркале отражается только часть его лица. И если внимание собрано здесь только вокруг вещей тревожащих, то, может быть, такой подход позволит внимательнее разобраться в этих вещах, понять какие-то их причины и корни. Тем более важно это в предсъездовской дискуссии.

ГЕОМЕТРИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЧУВСТВ

Много лет назад Гейне назвал любовь сфинксом, тысячелетней загадкой. Блоку любовь казалась таинственной незнакомкой, скоплением вековых секретов. Множество великих поэтов считало, что психология любви – одна из самых загадочных, самых неуловимых вещей на свете. Для некоторых нынешних писателей тут все ясно – и как выглядит этот сфинкс, и как он рождается, и где его обиталище.

Вот, например, как влюбляется Лида, героиня одной из книг о «личной жизни» – «Семьи» Дм. Еремина (М. 1961).

На «лекции-концерте» известного «артиста-дирижера» она познакомилась с инженером Петровым. «К концу вечера они уже разговаривали друг с другом как знакомые. Они делились не только впечатлениями от этой лекции-концерта, но и от других концертов и лекционных вечеров в музее, куда, как оказалось, оба наведывались довольно регулярно».

«При этом, – информирует автор, – выяснилось, что у них есть общие друзья».

«После концерта они, вопреки настояниям Петрова проводить ее до самого дома, расстались у троллейбусной остановки возле музея, и Лида только молча улыбнулась новому знакомому, когда тот крикнул:

– Мы обязательно увидимся у Смирницких!»

Они увиделись, Лида – как и следовало ожидать – «холодно поздоровалась с ним», хотя «если уж быть откровенной с самой собой, то именно для него она с особенной тщательностью оделась и причесалась».

«Когда вечер закончился, – сообщает автор, – Петров пошел ее провожать. От Сретенских ворот, где жила Тася, до Краснопресненского вала они шли очень медленно, долго, и Виталий Викторович много рассказывал о себе, главным образом о своей фронтовой службе, из-за которой пришлось поступать в институт «в летах», о ближайших и дальних планах».

«Дома, – излагает дальше автор, – Лида много думала об этом их разговоре и в конце концов внутренне решила, что искренний и серьезный, судя по всему заинтересованный своим в общем трудным и неблагодарным делом, Петров по-настоящему понравился ей. В тот вечер, да и на другой день, она не раз возвращалась к мысли о нем, а однажды ей даже подумалось, что такой мужчина мог бы понравиться ей и всерьез…

Впрочем, она с оттенком пренебрежения к самой себе тут же отвела эту мысль другой, более привычной мыслью: живу я замкнуто, скучно. Встретился мужчина поинтереснее, я уже и готова вообразить бог знает что. Работать надо! – закончила она тогда свои размышления любимой, часто повторявшейся в семье Бедовых фразой и постаралась окончательно вытеснить из головы все, что так или иначе было связано с новым, нечаянным знакомством» (курсив мой. – Ю. Р.).

Перед нами – целое открытие в психологии. Оказывается, любовь обитает в голове человека, в его черепной коробке. Раньше, когда человеку нравился другой человек, он узнавал об этом из своих чувств, ощущений. Это было очень несерьезно, очень стихийно. Теперь женщина уже не чувствует, что ей нравится кто-то, она «решает» это, и то лишь после того, как «много думала» о нем и установила, что он – «искренний и серьезный, заинтересованный своим трудным и неблагодарным делом Петров». Влюбленный у Д. Еремина «внутренне решает», «возвращается к мысли», «отводит одну мысль другой», «заканчивает свои размышления фразой» и, наконец, «вытесняет» эти размышления «из головы». Любовь становится здесь функцией мозговых извилин, бесплотной и мертвенной любовью-логикой.

Видимо, как раз о таких людях писал Байрон:

Я не считаю, что они бесстрастны,

Но страсть у них рождается в мозгу,

А не в сердцах…

 

Конечно, Лида испытывает и какие-то чувства, и автор пишет и о них. Но его описания узловых моментов созревающей любви, которые здесь приводились, совсем, видимо, не случайны.

Любовь Лиды протекает по рецептам особой философии, которую она как-то излагает в споре с сестрой. Та превозносит до небес чувства человека и низводит до земли его разум, – Лида, наоборот, отдает все плюсы разуму, а чувству оставляет только минусы. «…Наши влечения, – говорит она, – «бессовестны», эгоистичны. Потому что они в основе – животны… А стыд, благородство, совесть – это, конечно, от разума… Отними их у нас, и что же останется? Один животный инстинкт!»

Лида – очень положительная героиня Д. Еремина, и ее любовь – очень положительная любовь. И раз человек это матрешка, которая складывается из животных инстинктов и человеческого разума, положительного духа и отрицательного тела, то и настоящая любовь должна воспарить до бестелесности. Все чувственное, все плотское в любви автор отдает «неправильной», «полуотрицательной» любви ошибающихся или нехороших людей. А «правильная» любовь изображается у него так:

«До поздней ночи они бродили здесь и вели бесконечные, полные значения разговоры. Сколько важных, интересных фактов и подробностей вдруг оказалось в короткой жизни каждого из них! Сколько общих увлечений и интересов, а вместе с тем и различий во вкусах, в понимании многих сложных вещей!»

Есть в их любви и поцелуй, и хоть он единственный, но зато к нему ведет медленное восхождение по ступеням. Так поднимают водолазов с большой глубины, чтобы они не заболели кессонной болезнью. «…Вначале, неизменно радуясь взаимному узнаванию, привыкли друг к другу их голоса и глаза. Потом сроднились друг с другом руки. А в мае, в безлунную, но по-городскому светлую ночь, Виталий, прощаясь, притянул молчаливую Лиду к себе и поцеловал».

А как она откликнулась на этот первый в жизни поцелуй? Вспышкой радости? Всплеском неуловимых ощущений? Вихрем чувств?

«Она, – информирует автор, – не удивилась этому. Она только обрадовалась поцелую: ведь сделал это не кто-нибудь другой, а Виталий!»

Вместо «диалектики души» перед нами стереотипы внешнего описательства. Все ускользающее, неясное, трудноуловимое, что есть в любви, заменяется здесь четким протокольным фиксированием. Среднеарифметические мысли, составленные из деталей литературного конструктора, психология, раскладывающаяся на рационалистические клише и трафареты, – все это лишено художественной силы, личностной окраски, индивидуального своеобразия. Перед нами не живая любовь человека, а типовой каркас чувств, и даже не чувств, а странной психологической смеси, в которой главенствуют рассуждения, а вместо настоящих чувств живут их блеклые тени.

Так выглядит этот сфинкс любви – в синих чулках, вознесенный на вершины бестелесных абстракций. И описания любви, подобные этому, попадаются в последнее время не так уж редко, – во всяком случае чаще, чем сирень с пятью лепестками.

Героиня романа Николая Дементьева «Замужество Татьяны Беловой» («Нева», 1963, N 12) – мещанка, полумодерн, полупригородная. С первых же строк она открыто саморазоблачается, чтобы не затруднять читателя. «С детства у меня возникло такое ощущение, будто мне уже все дано и сама я ни к чему не должна стремиться». «Я поверила в собственную исключительность, вызывающе держалась в школе, дерзила учителям».

У героини есть сестра, и о них говорится в манере открытого морального параллелизма. Героиня – эгоистка, нетворческая и слабовольная, и учеба для нее – «тяжкая обязанность, скучный, трудный этап в жизни». Сестра ее – не эгоистка, творческая, с сильной волей. «Светка жила совсем иначе. На танцы не ходила, никто из мальчиков за ней не ухаживал, одевалась довольно просто… Сидела над книгами, ходила на занятия радиокружка».

Устами не ходящей на танцы Светки автор дает героине социологическую аттестацию. «Крайняя индивидуалистка она, возросшая на дрожжах пригородного хозяйства. Из таких до революции настоящие кулачки получались… Ей ведь и в голову не приходит, что вокруг нее идет настоящая, большая жизнь. Она живет как сурок в своей норе… А вот окунулась бы она в коллектив, почувствовала его влияние – и сама бы другой стала».

Так же «статейно» говорит о себе, и героиня. Она думает о замужестве: можно и без любви, был бы человек неплохой да обеспеченный. И тут же комментирует себя: «Могут показаться странными и даже неправдоподобными такие цинично-прямые рассуждения у двадцатилетней девчонки. Но они, если говорить откровенно, характерны для определенной, пусть небольшой, части молодежи, к которой принадлежала я».

Итак: дана мещанка, задано ее поведение, требуется показать, как она потерпит крах. Ответ известен заранее, и поэтому осталось выяснить, за сколько действий будет решена задача.

Героиня влюбляется в молодого ученого, Анатолия, который чем-то схож с ней. Как и она, он любит блага жизни, как и она, не хватает звезд с неба и держит себя полутворцом, полуисполнителем. Но на страницах книги появляется его антипод (творец, не исполнитель, хватает звезды с неба, не любит блага жизни), и сразу делается ясно, что Таня разлюбит Анатолия и полюбит Олега. Подбор ее поступков и ощущений дежурен, традиционен, и поэтому знаешь вперед на несколько ходов сюжета, что с ней будет.

Моральный параллелизм опять вступает в строй. «Олег действовал ловко, быстро, экономно, – Анатолий так не умел работать». Олег остро говорит с сослуживцем. «Нет, Анатолий побоялся бы так разговаривать с Вагиным! Анатолий умный, но какой-то скучный».

В отличие от скучного Анатолия Олег необычен, оригинален, и одно только соседство с ним пробуждает в Тане оригинальные – до эксцентриады – ощущения.

Таня и Олег за городом, они отдыхают на траве. «Я опустила подбородок к самой земле. И Олег тоже. Сразу стало как в джунглях: травинки превратились в высоченные деревья, цветы, как пальмы, упирались в небо, переломанные веточки были непроходимым буреломом. Вдруг на поляну, тяжело переваливаясь, вышел жук величиной со слона. Я упала в обморок, а Олег кинулся к нему. Потом жук держал меня в лапах и летел высоко в небе, а Олег бежал внизу, в диких зарослях, задирал ко мне голову, что-то кричал, спотыкался, падал… Потом я лежала на земле, а Олег, схватив огромный ствол дерева, шел прямо на жука, бил его, как тараном».

Все эти видения оказываются, конечно, грезами, и кончаются они вполне фотогенично, в духе кино 20-х годов: «Я повернулась к Олегу, увидела его лицо, точно такое же, как там, в джунглях, когда он спас меня, и мы поцеловались».

Увы, счастья у Тани с Олегом не получилось, и героиня информирует нас об этом в стиле той же регистрации: «Вот уже сколько времени прошло, мы живем с Олегом как муж с женой, а той семейной жизнью, о которой я мечтала, которую так ждала, и не пахнет. Да и будет ли она когда-нибудь у меня с Олегом?.. Он ведь не Анатолий».

Исповедь Татьяны превращается в выступление на собрании: «Мои претензии к Олегу казались мне совершенно обоснованными, а теперь вижу, что ошибалась… Я вот думаю сейчас: ведь я рассказываю не только о своей любви. Ведь это и рассказ о моем отношении к жизни. Я отгородилась не только от своей любви, испугавшись настоящей борьбы за нее, но и отгородилась от людей, побоялась трудностей. По своему здоровью, поступкам, характеру я, казалось бы, человек очень сильный, а факты показывают, что очень слабый».

Такие комментарии то и дело возникают в книге. Автор делает героев своими рупорами, он как бы не верит в ум читателя, не хочет говорить с ним на равных, стремится все разжевать и обозначить штемпелем. И делается все это иллюстративно, с подведением людей под тезис. Потому и распрямляется в книге сложное в однолинейное, поэтому ее герои и ходят по кратчайшему расстоянию между двумя точками.

Такое отношение к любви – отголосок кое-каких тенденций, которые встречались в нашей литературе послевоенного десятилетия и о которых немало говорилось позднее. В те времена не так уж часто попадалась в книгах настоящая, полнокровная любовь живых людей. Нередко ее заменял дистиллированный отвар, настоенный на вздохах и парениях духа, диетическая, манная любовь, очищенная от чувственности.

В лукиановских «Разговорах богов» Гера жалуется Зевсу, что ее хочет соблазнить Иксион, царь лапифов, допущенный на Олимп. Добродушный Зевс находит выход, который никого не ущемит. Он хочет сделать из тучи призрак, похожий на Геру, и отдать его Иксиону. Тот не поймет, что это туча, а не женщина, и усладит свою любовь.

Такие вот женщины из туч, такие облака в штанах и в юбках нередко встречались в искусстве после войны. Люди, о которых Ильф и Петров говорили, что «поцелуйный звук для них страшнее разрыва снаряда», старались тогда отлучить плотскую любовь от нравственности и разлучить с ней человека. Кое в чем это удалось им, и не только в литературе. Из живописи и скульптуры на несколько лет исчезло тогда обнаженное тело – один из высших видов красоты, данной человеку природой.

Есть старый немецкий афоризм: человек – это полузверь, полуангел. Есть изречение поновее: человек начинается в человеке выше желудка. Это очень напоминает религиозный подход к человеку, и такой подход встречается не так уж и редко – даже у тех, кто далек от религии.

Такое расщепление человека на две половинки – подспудная, может быть, неосознанная основа всех фарисейских взглядов. И те, кто гнал «плотскую» любовь из литературы и нагое тело из живописи, делали это, видимо, потому, что жизнь тела была для них чем-то кошачьим, какой-то уступкой животному миру.

Когда-то Фейербах, споря против такого дробления человека, писал в «Основных положениях философии будущего»: «Человек отличается от животного вовсе не только одним мышлением. Скорее все его существо отлично от животного».«Даже низшие чувства – обоняние и вкус – возвышаются в человеке до духовных… актов». «Даже желудок у людей… не есть животная, а человеческая сущность… Поэтому человек свободен от неистовства прожорливости, с которой животное набрасывается на свою добычу». И Фейербах кончал: «Кто исключает желудок из обихода человечества, переносит его в класс животных, тот уполномачивает человека на скотство в еде» ¹.

Если отнести эти моралистические слова к любви, то не получится ли, что люди, которые считают тело чем-то животным, «уполномачивают» человека на скотство в любви?

Лет сто назад Энгельс похвалил немецкого поэта Веерта, сказав, что он здоровее и искреннее Гейне «в выражении естественной, здоровой чувственности и плотской страсти» ². А ведь многие пришли бы в ужас, читая его стихи, ибо они искренне, откровенно говорят о полнокровной – и именно человеческой – любви.

Энгельс писал о предрассудках, которых было много среди социалистов той эпохи: «…и для немецких социалистов должен когда-нибудь наступить момент, когда они открыто отбросят этот последний немецкий филистерский предрассудок, ложную мещанскую стыдливость, которая, впрочем, служит лишь прикрытием для тайного сквернословия. Когда, например, читаешь стихи Фрейлиграта, то действительно можно подумать, что у людей совсем нет половых органов… Пора бы, по крайней мере, немецким рабочим привыкнуть говорить о том, чем они сами занимаются днем или ночью, о естественных, необходимых и чрезвычайно приятных вещах, так же непринужденно, как романские народы, как Гомер и Платон, Гораций и Ювенал, как Ветхий завет и «Новая Рейнская Газета» ³.

ПРОСТОЕ, КАК МЫЧАНИЕ

В последнее время бесчеловечность аскетизма делается все более ясной, люди понимают, что отчуждение от любви ее чувственной стороны так же обкрадывает человека, как и отчуждение стороны духовной. Ханжеский подход к любви понемногу вытесняется, и в сегодняшней литературе у него много врагов – иногда странных.

Один из них, Аким Морев, герой романа Ф. Панферова «Во имя молодого», говорит: «Наступит время, когда общество окончательно очистится от земной дряни, предрассудков, и тогда запоются песни об акте продолжения рода человеческого, такие же призывные песни, какие поются ныне о величии любви».

Такую призывную песню об «акте продолжения рода человеческого», видимо, хотел создать и Ф. Панферов. Его занимает прежде всего, чем человеческая любовь отличается от любви животных, его герои много думают и говорят об этом.

Вот Аким Морев: «Человек отличается от животных тем, что его половое тяготение пронизано и в огромной степени подчинено чувству любви».

Вот Татьяна Кораблева: «Мы люди и давным-давно выделились из мира животных, и в нас естественная потребность размножения слилась с могущественным чувством, имя которому – любовь».

Но отличия отличиями, а как же любят герои Ф.

1. Людвиг Фейербах, Избранные философские произведения, т. I, Госполитиздат, М. 1955, стр. 200, 201.[↩]
2. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XVI, ч. I, стр. 156.[↩]
3. Там же, стр. 157.[↩]