Три тома «Истории эстонской литературы»

«История эстонской литературы», в 5-ти томах, т. I. От первых опытов до 40-х годов XIX столетия, «Эести Раамат», Таллин, 1965, 527 стр.; т. II. Вторая половина XIX столетия, 1966, 664 стр.; т. III. С конца XIX столетия до 1917 года, 1969, 656 стр. (на эстонском языке).

С выходом в свет третьего тома академической «Истории эстонской литературы» завершен важный этап в работе над этим фундаментальным коллективным исследованием, равного которому нет в эстонском литературоведении. Появившиеся в печати три тома охватывают историю эстонской словесности от первых дошедших до нас опытов художественного творчества на эстонском языке до 1917 года. В них впервые дан марксистский анализ историко-литературного процесса в дореволюционный период и в неразрывной связи с этим процессом рассмотрено творчество отдельных эстонских писателей.

В первом томе (редактор – А. Винкель) рассматривается история эстонской словесности до 40-х годов XIX века. Собственно, этот период правильнее было бы назвать предысторией эстонской национальной литературы, фактически сформировавшейся лишь в середине XIX столетия. Первая часть тома посвящена фольклору, который явился фундаментом при создании национальной литературы. Здесь же, впервые в эстонских историко-литературных курсах, идет речь и о прибалтийских исторических хрониках, написанных на немецком и латинском языках, в которых нашла отражение жизнь эстонцев в XIII-XVII веках. Второй раздел тома посвящен первым образцам письменности на эстонском языке, принадлежащим преимущественно немецким авторам XVI – первой половины XVIII века. Эти памятники носили еще религиозный характер. В третьей части характеризуется словесность конца XVIII – начала XIX столетия, когда литературная жизнь Эстонии становится несравненно более разнообразной: наряду с религиозными памятниками получают распространение и светские произведения, которые уже можно отнести к разряду художественной литературы, появляется периодическая печать. На этот же период падает творчество первого крупного писателя-эстонца Кр. -Я. Петерсона, прожившего всего 21 год. Интереснейшее литературное наследие Кр. -Я. Петерсона дошло до читателя только в начале XX века и поэтому не могло сыграть той роли в истории эстонской литературы, которую оно заслуживало. Несколько спорным представляется рассмотрение в этом же разделе творчества П. Мантейффеля, все главные произведения которого хронологически относятся уже к следующему периоду. В конце первого тома «Истории» характеризуется переломный период в истории эстонской словесности – конец 1830-х – 1840-е годы, – непосредственно подводящий нас к эстонской национальной литературе.

Если в первом томе, как правило, речь шла о словесности в широком смысле этого слова, то во втором томе (редактор – Э. Нирк), посвященном эстонской литературе второй половины XIX века, в центре внимания уже собственно художественное творчество эстонских писателей. Здесь рассматривается процесс создания эстонской национальной литературы, теснейшим образом связанный с развитием эстонского национального движения. Столь позднее формирование национальной литературы у эстонцев обусловлено их исполненной трагизма исторической судьбой: как известно, в начале XIII века Прибалтика была захвачена немецкими рыцарями, которые низвели коренное население края до положения бесправных рабов. Это на много веков задержало культурное развитие эстонцев и латышей. Но тем интенсивнее становится культурная и литературная жизнь Эстонии во второй половине XIX века: быстро расширяется проблематика и тематика литературы, она обогащается стилистически, возникают новые жанры, развиваются разные литературные направления – наряду с господствующим романтизмом, базирующимся чаще всего на народно-поэтическом творчестве, мы встречаемся с просветительским реализмом и т. д. Все более обостряются внутренние противоречия в эстонской литературе, связанные с ростом противоречий в общественной жизни Эстонии. Реализм незрелый, описательный постепенно перерастает в критический, и в конце века, наряду с многочисленными «эпигонами народного романтизма», выступают уже первые эстонские критические реалисты Э. Вильде и Э. Сяргава-Петерсон. Все это невиданное до тех пор многообразие литературной жизни убедительно раскрыли авторы разделов второго тома, в первую очередь Э. Нирк и Р. Пыльдмяэ. Главы, написанные Э. Нирком, на наш взгляд, принадлежат к числу лучших в настоящей «Истории эстонской литературы».

Обзоры во втором и третьем томах «Истории» чередуются с монографическими главами, посвященными наиболее крупным писателям (Ф. -Р. Крейцвальд, Й. -В. Янзен, К. -Р. Якобсон, Л. Койдула, Я. Тамм и др.). Но иногда авторы пытаются объединить эти два принципа. Так появляются главы «Э. Борнхёэ и другие авторы исторических повестей», «Бытовая повествовательная проза» и др. Это позволяет исследователям более глубоко раскрыть процесс развития эстонской литературы.

Редакционная коллегия (главный редактор – Э. Сыгель) отказалась от общепринятого в наших историко-литературных курсах принципа строгого хронологического разграничения отдельных этапов истории литературы с четкой датировкой их. Самый конец XIX века оказался как бы «поделенным» между вторым и третьим томами, причем поделенным не в «горизонтальном», а в «вертикальном» разрезе – в соответствии с идейно-художественным содержанием важнейших историко-литературных явлений, связанных с развитием художественного метода. Весь процесс формирования критического реализма, который падает на 90-е годы прошлого века (начало его можно отнести и к концу 1880-х годов) и первые годы нынешнего, вынесен в третий том. Во втором же томе оставлен лишь материал, характеризующий тот этап в истории эстонской литературы, который предшествовал, критическому реализму»»народный романтизм» и его эпигоны, просветительский и «бытовой» реализм, переходные явления. О критическом реализме речь идет лишь в общем обзоре литературы конца века в этом томе. Конечно, это несколько обеднило картину развития эстонской литературы указанного периода, но зато формирование эстонского критического реализма предстает в «Истории» как целостный процесс, творчество отдельных его представителей проанализировано полно.

Третий том (редактор – X. Пухвель) состоит из двух разделов. В первом характеризуется эстонская литература эпохи подготовки и проведения революции 1905-1907 годов, показан процесс формирования и развития эстонского критического реализма, анализируется творчество крупнейших представителей этого ведущего направления эстонской литературы начала XX века – Э. Вильде, Э. Сяргавы-Летерсова, Ю. Лийва, А. Китцберга.

Во втором разделе рассматривается литература 1907-1917 годов. После первой русской революции эстонская литература, до тех пор отстававшая в своем развитии от «старых» литератур Европы, стадиально «догоняет» их. Наряду с критическим реализмом, в творчестве представителей которого появляются новые черты, важную роль начинает играть неоромантизм, представленный литературной группировкой «Ноор-Ээсти» («Молодая Эстония»), а также пролетарские писатели. В книге анализируется эта как никогда сложная и противоречивая картина эстонского историко-литературного процесса. Много внимания уделено творчеству младоэстонцев (Г. Суйте, Ф. Туглас) и тех писателей, которые так или иначе расширяли горизонты реалистической литературы.

Чтобы в полной мере оценить значение нового труда, надо учесть, что его авторам часто приходилось идти непроторенными путями: отсутствовали обобщающие работы по истории эстонской литературы, а также монографии, посвященные отдельным проблемам истории эстонской литературы или жизни и творчеству крупнейших писателей¹. Эстонские советские литературоведы, стремившиеся дать марксистский анализ эстонского историко-литературного процесса, лишь в очень небольшой мере могли опереться на старые труды буржуазных исследователей, идейно нам чуждые, написанные на устарелой методологической основе и далеко не точные даже с фактической стороны. В этом отношении не представлял исключения и самый основательный курс истории эстонской литературы, созданный в досоветский период, – многотомный труд М. Кампмаа (4 тома, 1912-1936), эклектичный по методологии и неглубокий по художественному анализу литературных явлений.

Конечно, авторам новой «Истории эстонской литературы» не пришлось все делать заново. За последние пятнадцать лет появилось немало статей, посвященных отдельным вопросам истории эстонской словесности. В серии «Кратких монографий», выпускаемых издательством «Ээсти Раамат», вышло полтора десятка небольших очерков жизни и творчества отдельных писателей. И все же авторы рецензируемого труда находились в несравненно более трудном положении, чем, например, авторский коллектив недавно вышедших в свет томов истории дореволюционной украинской или белорусской литературы. Им приходилось разрабатывать характеристику историко-литературного процесса (вплоть до периодизации, ибо выработанной периодизации истории эстонской литературы до сих пор не было), анализировать творчество отдельных писателей, которое не было еще объектом специального изучения, и т. д.

В новом труде многое заслуживает самой высокой похвалы. Очень хорошо, что исследователи отказались от старых историко-литературных схем и не стремились, подобно М. Кампмаа, втиснуть явления эстонской литературы в прокрустово ложе западноевропейских школ и течений в их хронологической последовательности. Авторы стремятся раскрыть своеобразие творчества эстонских писателей и эстонского историко-литературного процесса.

В «Истории эстонской литературы» даже при рассмотрении словесности второй половины XIX века выделяются небольшие разделы, посвященные школьной и религиозной литературе, календарям, переводной «народной книге» и т. д., поскольку образцы подобной словесности широко бытовали в народе, влияли на «серьезную» литературу и вообще играли немаловажную роль в историко-литературном процессе. И во втором томе рассматривается фольклорный материал, эволюция фольклорных жанров, поскольку устное народно-поэтическое творчество продолжало и в этот период питать литературу. В обзорные главы неизменно вводится материал о переводной литературе.

Авторы «Истории» сумели объективно оценить многие сложные историко-литературные явления, которые до сих пор вызывали споры среди критиков и литературоведов. Так, Х. Пухвель дал, на наш взгляд, верную характеристику «Ноор-Ээсти» и неоромантизма начала XX века, избежав двух крайностей в их оценке: преувеличения роли младоэстонцев, свойственного трудам буржуазных литературоведов, объявивших всю историю эстонской литературы 1905-1915 годов периодом неоромантизма, и нигилистического отрицания их деятельности с вульгарно-социологических позиций, характерного для некоторых работ конца 1940-х – начала 1950-х годов. Х. Пухвель избег и еще одного упрощения, типичного для работ прежних лет, в которых неоромантизм нередко механически отождествлялся с символизмом. Он показывает, что на самом деле неоромантизм не представлял собой идейного и эстетического единства, что, в сущности, в творчестве его представителей можно обнаружить черты и символизма, и импрессионизма, и даже реализма и натурализма. К тому же эстонский неоромантизм находился в процессе постоянного развития и изменения. К сожалению, осталась в тени одна из основных заслуг младоэстонцев – их роль в обновлении эстонского литературного языка. Несколько односторонней представляется характеристика «внешнеполитической» ориентации – младоэстонцев: авторы говорят об обращении их к французской и скандинавским литературам, до тех пор мало известным в Эстонии. Главное, думается, в другом – в обращении к новейшим литературным течениям в других более развитых странах Европы вообще – при этом не только Западной Европы, но и России. Нужно сказать, что авторы принимают на веру декларации младоэстонцев об их чисто западной ориентации, о том, что им чужда русская литература. Между тем анализ работ младоэстонцев показывает, что они все же не прошли мимо новых течений в русской литературе конца XIX – начала XX века, в частности символизма; использовали опыт не только Л. Андреева, Вяч. Иванова, Ф. Сологуба, но также и М. Горького. (До тех пор в Эстонии преимущественное внимание уделялось русским классикам XIX века.)

В конце каждой главы дается библиография текстов и критической литературы. В первых двух томах библиография весьма полная, в третьем – выборочная.

Нельзя не отметить прекрасного оформления всех томов «Истории», большого числа удачных иллюстраций.

«История эстонской литературы» создавалась большим коллективом авторов из Института языка и литературы АН ЭССР и Тартуского университета. Каждый автор вносил в книгу свой стиль, свою манеру изложения материала. Это создает известную «разностильность» материала. К более существенным недостаткам надо отнести то, что научный уровень отдельных глав далеко не одинаков: наряду с богатыми по фактическому материалу, зачастую впервые вводимому в научный оборот, главами, написанными А. Винкелем и Р. Пыльдмяэ, и исполненными тонких наблюдений и интересных теоретических рассуждений разделами Х. Пухвеля, встречаются и главы, в которых в описательной манере, без обобщений излагаются внешние факты жизни и творчества того или иного автора.

Несмотря на то, что научный уровень новой «Истории эстонской литературы» в целом высок, все же хотелось бы видеть большую теоретическую глубину в осмыслении литературного процесса. Так, здесь теоретически даже не поставлена, на наш взгляд, одна из центральных проблем истории эстонской литературы – проблема так называемого ускоренного развития.

В рецензируемом труде сделано немало ценных наблюдений над закономерностями эстонского историко-литературного процесса. Но раскрыть его специфику – что в конечном итоге должно быть главной целью подобных исследований – путем имманентного анализа трудно. Здесь на помощь должно прийти сопоставление эстонского литературного процесса с другими, ему близкими, «параллельными». Между тем таких сопоставлений в «Истории» очень мало, они появляются главным образом в третьем томе, но и там, к сожалению, зачастую носят внешний характер. Особенно огорчает почти полное отсутствие сопоставлений с латышской литературой, наиболее близкой к эстонской. Можно сказать, что латышский и эстонский историко-литературный процессы однотипны. Даже когда мы сталкиваемся с такими явлениями в истории латышской литературы, которым трудно найти прямые параллели в эстонской, то и это может дать многое для прояснения своеобразия, специфики эстонского литературного процесса. Но авторы «Истории» не использовали этих возможностей. В результате попытки теоретически осмыслить эстонский историко-литературный процесс, выявить его специфические черты, то, что отличает, и то, что сближает историю эстонской литературы с историей литератур других народов, все же не воплощаются в некую целостную картину. Впрочем, не будем в этом отношении слишком строги к эстонским литературоведам: как показывает пример хотя бы трехтомной «Истории русской литературы», это не удается в полной мере и ее авторам.

Во втором и третьем томах «Истории» яувствуется известный разрыв между обзорными и монографическими главами: верные теоретические положения, выдвинутые в обзорных главах, не всегда в полной мере реализуются при анализе творчества отдельных писателей. Здесь часто господствует описательное начало (это особенно ощутимо в разделе о Я. Пярне – писателе «второго эшелона», от которого, однако, идет целое направление в эстонской прозе конца ХІХ столетия).

Разделы второго и третьего томов, посвященные писателям второго ряда, не лишены еще одного недостатка. Авторы выдвигают совершенно верный тезис: при оценке художественного мастерства писателей иметь в виду, во-первых, значение их творчества для своего времени, и, во-вторых, выяснить, в какой мере оно выдержало испытание временем. К сожалению, авторы не всегда следуют этому принципу и оценивают эти произведения, исходя лишь из современных эстетических критериев, причем, естественно, оказывается, что художественный уровень этих произведений очень невысок. Исследователи находят в них множество недостатков: и неудачное построение сюжета, и отсутствие психологической мотивировки поведения отдельных персонажей, и неумение создать образ-тип, и неряшливый стиль, и т. п. Во втором томе это особенно заметно в главах «Бытовая повествовательная проза» и «Поэзия конца века». Так, при анализе творчества А. Гренцштейна-Пийрикиви внимание читателей фиксируется главным образом на недостатках его поэзии. В третьем томе жестокой критике подвергаются произведения Х. Вуолийоки, написанные по-эстонски. Автор раздела О. Круус видит в них несравнимо больше недостатков и художественных просчетов, чем достоинств. Позднее же финскоязычиое творчество Х. Вуолийоки, принесшее ей мировую славу, собственно, никакого отношения к Эстонии и к эстонской литературе не имеет. Отсюда возникает вопрос: стоило ли выделять анализ творчества Х. Вуолийоки в отдельную главу, не вернее ли было бы рассмотреть его, так же как и творчество А. Каллас, в общем обзоре, где речь идет об эстонско-финских литературных связях?

Работа над монументальным курсом «Истории эстонской литературы» потребовала предварительного тщательного обследования всевозможных источников, которые по тем или иным причинам до сих пор оставались вне поля зрения исследователей. В этом отношении эстонские литературоведы сделали немало. И все же несколько очень важных источников по истории эстонской литературы и журналистики оказались ими не использованными – это материалы ленинградских и московских архивов. Так, до сих пор полностью не выявлен даже объем эстонской печатной продукции начала XIX века. О многих изданиях нет точных данных. Не сохранилось ни одного экземпляра первой эстонской газеты «Тарто ма рахва Няддалилехт» (1806). Между тем цензурные материалы, хранящиеся в Центральном государственном историческом архиве СССР в Ленинграде, помогли бы заполнить многие лакуны и уточнить многие факты в истории эстонской печати начала прошлого века, в частности реконструировать содержание первой эстонской газеты.

М. Калда в разделе о драматургии Й.-В. Янзена допускает несколько ошибок и неточностей лишь потому, что не обращалась к архивным источникам. В частности, она утверждает, что пьеса Й.-В. Янзена «Сон Пярми Яагу» известна лишь по прозаическому пересказу в приложении к одной эстонской газете и на основе этой публикации пытается восстановить содержание пьесы. Но это неверно: в Ленинградской театральной библиотеке сохранилось несколько экземпляров произведения, и, обратившись к ним, исследователь смог бы более точно и полно охарактеризовать один из первых образцов эстонской драматургии.

Как это обычно в больших по размеру коллективных трудах, не все разделы «Истории эстонской литературы» в одинаковой мере могут удовлетворить взыскательного читателя. Так, из раздела, посвященного эстонской поэзии 1907-1917 годов, все же остается неясным, что же нового появилось в этот период в эстонской поэзии. Неоднократно говорится об обновлении эстонского стиха, об обогащении тематики и проблематики, о вторжении в эстонскую поэзию новых форм изображения жизни, но в чем это конкретно проявилось, не раскрыто. К сожалению, ответ на эти вопросы читатель не находит и в главе о Г. Суйтсе, который сыграл решающую роль в указанном процессе обновления эстонской поэзии.

В главе о М. Метсанурке в третьем томе (автор – А. Пярсимяги) не дается четкого представления о мировоззрении и эстетических взглядах писателя, в частности не раскрыто сильное влияние на него морально-этического учения Л. Н. Толстого.

Вообще в рецензируемом труде иногда можно заметить известную недооценку такого важного фактора в развитии эстонской словесности, как русская литература. Это связано в какой-то мере с неразработанностью самой методики изучения литературных влияний, а также с тем, что не все авторы «Истории» чувствуют себя достаточно уверенно при обращении к русскому материалу. Не случайно наибольшее число фактических ошибок и неточностей зафиксировано нами именно при сопоставлении с русской литературой и при изложении фактов русско-эстонских литературных связей.

Э. Вильде неоднократно и в весьма категорической форме говорил о том, что русская литература сыграла очень важную роль в переходе его на позиции критического реализма. Но в главе об Э. Вильде об этом не упоминается.

Также не подлежит сомнению значение русской пролетарской литературы для развития эстонской пролетарской поэзии и прозы. Но в разделе, посвященном эстонским пролетарским писателям, это воздействие конкретно не показано.

В числе факторов, способствовавших развитию эстонского театра и драматургии в начале XX века, в третьем томе совершенно верно отмечается и влияние театрального искусства других стран. В этой связи подчеркивается значение немецкого прибалтийского театра, гастролей в 1902 году берлинского Ибсеновского театра. Отмечаются представления русских любителей, хотя художественный уровень их был весьма невысок. Несравнимо большее значение имели гастроли в Эстонии выдающихся русских профессиональных трупп. В их составе выступали крупнейшие мастера русской сцены – П. Стрепетова, Г. Федотова, М. Писарев, М. Савина, В. Комиссаржевская, В. Давыдов, П. Орленев и др. Но об этом в «Истории» не сказано.

Жаль, что авторы совершенно прошли мимо интереснейшего русского культурного центра в Тарту, связанного с университетом. В его деятельности принимали участие видные русские писатели Н. Языков, В. Даль, П. Боборыкин, В. Вересаев и др. В «Истории» не упомянуто интернациональное по составу Общество русских студентов в Тарту, в котором участвовали и эстонцы и с которым было связано эстонское студенческое общество «Юхендус» (членом последнего был эстонский классик А. Таммсааре). Почетными членами Общества русских студентов были М. Горький, В. Короленко, Г. Успенский, Н. Михайловский и другие русские писатели. М. Горький переписывался с обществом и присылал ему книги. На заседаниях общества обсуждались и литературные вопросы.

Число подобных примеров можно было бы увеличить.

Отметим некоторые фактические ошибки и неточности, замеченные нами.

В отрывке, посвященном переводам из Тургенева на эстонский язык в конце XIX века (т. ІІ, стр. 396), допущено три ошибки: в 1880-е годы было опубликовано не свыше двадцати, а свыше пятидесяти переводов его рассказов и миниатюр; издания 1882 и 1890 годов нельзя назвать подборками рассказов Тургенева, поскольку они включали лишь по одному произведению русского классика; сборник «Стихотворения в прозе» в переводе А. Сааля вышел не в 1892, а в 1891 году. В конце XIX века «Бедная Лиза» Карамзина появилась не в трех (т. II, стр. 397), а в пяти переводах. Кстати, здесь же вряд ли следовало упоминать о переводах из Н. Лескова, поскольку за весь дореволюционный период в Эстонии появилось лишь одно незначительное переложение из его творчества. «Песня о Буревестнике» М. Горького вышла в эстонских переводах в период подготовки и проведения первой русской революции не пять (т. III, стр. 39), а шесть раз. Не стоило повторять ведущее свое начало от работ буржуазно-националистических авторов утверждение, что профессор Тартуского университета П. Висковатов был агентом властей, совращавшим эстонских деятелей с пути истины (т. II, стр. 517). Неверно, что цензура запретила к представлению на сцене эстонский перевод «Каменного гостя» Пушкина (т. III, стр. 574): цензор Ю. Труусман лишь предлагал запретить пьесу, но она все же была допущена на сцену. Л. Андреев не был символистом (т. III, стр. 328).

Недостатки в трехтомной «Истории» есть. Но это недостатки большого, интересного и даже во многих отношениях новаторского труда эстонских литературоведов. Мы можем с удовлетворением констатировать, что наконец создана марксистская история дореволюционной эстонской литературы.

г. Тарту

1. К моменту выхода в свет первых томов «Истории эстонской литературы» имелась лишь монография В. Алттоа о О. А. Китцберге (1960). В 1961 году опубликована монография Э. Нирка о Ф.-Р. Крейцвадьдв.[↩]