Традиции революционной литературы и современное творчество

В. НОВИКОВ

НОВЫЕ ЗАКОНОМЕРНОСТИ

Тема, которая поставлена на наше обсуждение, сложная, включает в себя многие аспекты. Она может показаться безграничной. Тем важнее сосредоточиться на главном. Это сделает наш разговор за «круглым столом» и предметным, и идеологически насыщенным. Ведь нельзя забывать, что вокруг прогрессивных и революционных традиций в литературе идет ожесточенная борьба. Наши противники, всячески пытаясь принизить классические завоевания русской литературы, в том числе и советской многонациональной литературы, ратуют за «аполитичное», лишенное социальной идеи искусство. В этих условиях любая дискуссия о культурном наследии, его взаимосвязи с нынешним днем литературы имеет далеко не академический характер.

Мы все, собравшиеся здесь, – единомышленники, мы высоко ценим классические завоевания славянских литератур (в том числе русской, чешской и словацкой). Мы горды тем, что социалистический реализм, составивший целый этап в развитии мировой литературы, был открыт, утвердился, развивается, делает новые успехи прежде всего в странах социализма я привлекает на свою сторону всех наиболее честных, талантливых писателей мира, помогая им в поисках истины, в создании значительных произведений.

В связи с этим я хочу вспомнить о том, что Ладислав Штолл в своих работах всегда отмечал выдающееся значение революционных и прогрессивных традиций в развитии социалистической литературы. В частности, он высоко ценил свободолюбивый характер русской классической литературы, ее гуманизм, резкое неприятие уродливых явлений эксплуататорского строя, его развращающей психологии. Л. Штолл писал: «Для русских писателей-классиков… типично наиболее глубокое проникновение в сущность этой развращающей психологии. Они словно рентгеном высветили эту неизлечимую болезнь породившего ее уродливого капиталистического мира. В этом смысле мы могли бы называть одного за другим великих русских писателей, начиная с Пушкина и Гоголя, широко цитировать их высказывания, которые показывают, как реагировали эти чистые, благородные люди на еще только нарождающуюся капиталистическую цивилизацию, с каким отвращением и омерзением они наблюдали приход этого «чумазого», как называл рождающийся капитализм Салтыков-Щедрин».

В свою очередь советские литературоведы в работах, посвященных литературам Чехословакии, всегда отмечали огромное значение революционных традиций в этих литературах.

В своем выступлении я хочу коснуться некоторых проблем, имеющих, на мой взгляд, первостепенное значение в развитии современной литературы и марксистского литературоведения.

Прежде всего, нам необходимы новые подходы к самой проблеме прогрессивных и революционных традиций классической литературы. Роль традиций в этом плане все время возрастает. М. Храпченко в новом исследовании («Горизонты художественного образа» – «Вопросы литературы», 1980, N 11 – 12) показал величайшие завоевания реализма в расширении и обогащении возможностей художественного освоения мира. Классические традиции – это своего рода критерий, та объективная эстетическая мера, которая существует в сознании читателя, когда он обращается к любому произведению современного писателя. И не только мера мастерства, но и мера красоты, душевного богатства героев, чьи представления о назначении человека на земле и его достоинстве неизменно возвышают читательское чувство. Татьяна Ларина, Наташа Ростова, Чацкий, Инсаров, Рахметов… За каждым именем встает целая эпоха. Этот масштаб художественной мысли и есть величайшее завоевание классики, без овладения и творческого продолжения традиций которой социалистическое искусство не может двигаться вперед. Это хорошо понимали крупнейшие художники новой, социалистической эпохи. Напомню в этой связи одно высказывая» Фадеева, относящееся к 1950 году! «Разве мы имеем право вступать в коммунизм с искусством, которое уступало бы самым величавым вершинам классического реализма?» Чуткий к запросам времени, пламенный большевик, Фадеев очень ясно представлял себе великую историческую миссию советской литературы и социалистического искусства в целом и роль в его развитии классических традиций. Он был глубоко убежден, что эту историческую миссию социалистическое искусство может и должно выполнить.

О классическом наследии как неиссякаемом источнике социалистического искусства часто напоминает нам Л. Леонов. В одной из бесед со мной и с покойным Б. Сучковым, которого он высоко ценил как талантливого исследователя, Леонов высказал глубокие суждения о художественном своеобразии русского реализма. Он отмечал три особых стилевых направления в русском классическом реализме: античную свежесть Пушкина, Тургенева, Чехова; глубочайший аналитический психологизм Гоголя, Достоевского, Толстого; и, наконец, публицистическую сатиру – «Житие протопопа Аввакума», «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, произведения Салтыкова-Щедрина. Говоря об общечеловечности русских классиков, внутренней завершенности их произведений, Леонов словно нащупывал те бесспорные и живые ориентиры, которые столь необходимы нынешним художникам в их творческих поисках.

Здесь я перехожу ко второму, о чем хотел сказать, – к нашей советской классике, имеющей уже свою историю и оказывающей значительное воздействие на мировой литературный процесс. Это творчество Горького, Маяковского, Шолохова, Леонова, Фадеева, Толстого, Ауэзова, Бажана, Твардовского.

Я знаю работу здесь присутствующего Ондрея Марушьяка об эпическом мастерстве Шолохова. В ней сделана попытка проникнуть во внутреннюю лабораторию большого художника. Такие работы появляются и в некоторых других социалистических странах, и, конечно, в первую очередь в СССР.

То же самое можно сказать и о поэтическом творчестве. С кем – по силе воздействия на мировую поэзию – можно сравнить Маяковского, художника, в чьем творчестве эпический размах изображаемого мира органично сливается с интимнейшими лирическими переживаниями, трибунный пафос утверждения – с беспощадной сатирой? Недаром столь сильное влияние оказал Маяковский на творчество крупнейших чехословацких поэтов социалистического реализма – И. Волькера, Л. Новомеского, В. Незвала, И. Тауфера, В. Завады.

Говоря о новаторском характере социалистического искусства, нельзя не обратить особое внимание на категорию героического. Этот героизм рожден нашей социалистической действительностью, определен особыми свойствами новой личности, которая знает, во имя каких идеалов она ведет бой, сражается, совершает подвиг в нашем прекрасном и яростном мире. Воля личности совпадает с поступательным ходом истории. Такого рода герой – замечательное художественное открытие искусства социалистического реализма, которое противостоит искусству буржуазному, различным его направлениям, в том числе и экзистенциализму с его глобальным пессимизмом. Наше искусство полно веры в человека, в его способность переделать мир по законам разума и красоты. Это не означает, что социалистическое искусство отворачивается от темных сторон жизни и душ человеческих. Но трагическое в нем не поэтизируется, как в экзистенциализме, не возводится в абсолют. Писатели раскрывают социальные истоки тяжелых катастроф и конфликтов. Они показывают неминуемость победы прометеевского начала в жизни Человека (с большой буквы)!

История советской многонациональной литературы и социалистической литературы Чехословакии дает богатый материал, чтобы аргументировать эти важные в теоретическом отношении положения.

Я приведу только один, зато разительный, пример. Это подвиг Юлиуса Фучика и Мусы Джалиля. Судьба у них общая – трагическая и в то же время героическая. Они сгорели, как факелы, на алтаре борьбы с фашизмом, но не подчинились коричневой чуме, не сдали позиций.

Несомненна истина: у советской многонациональной литературы и литературы социалистической Чехословакии, у всей мировой социалистической литературы имеются богатейшие завоевания и открытия, совершенные на основе отражения героической истории народа, духовного богатства человека-борца. Наши литературы достойно продолжают прогрессивные и революционные традиции классики XIX и XX веков. И современные наши писатели могут сказать о себе то, что в свое время сказал о себе Ньютон: «Я видел дальше, потому что стоял на плечах великанов».

Перед нами – исследователями – возникает задача: в исторических сопоставлениях раскрыть идейно-эстетическое богатство искусства социалистического реализма.

Каким идти путем? Я считаю плодотворной выдвинутую в свое время Б. Сучковым и обоснованную Д. Марковым концепцию социалистического реализма как исторически открытой системы новых художественных форм правдивого обобщения явлений жизни.

Эта концепция была поддержана многими литературоведами у нас в СССР и в социалистических странах. Избегая прямолинейности вульгарно-социологических критериев, ученые перенесли акцент на изучение поэтики, художественного своеобразия литературы. При этом идеологическая основа социалистического реализма отнюдь не затушевывается, напротив, утверждается как исходное начало. Но рассматривается она в эстетическом плане, применительно к новому типу гуманизма, в связи с новой концепцией человека – активного субъекта истории, что и определяется объективной исторической, по-боевому партийной силой социалистического искусства. Напомню, что Ленин рассматривал коммунистическую партийность как открытую защиту интересов самого революционного и гуманного класса – пролетариата, который, освобождая себя, освобождает и все человечество, утверждает самый справедливый строй на земле. Все это означает, что новый гуманизм, новый эстетический идеал социалистического искусства по своей генетической сути есть выражение художественного самосознания нового, революционного класса.

Из этого корня вырастают основные особенности социалистического реализма. Подобно марксизму, открывшему человечеству путь из царства исторической необходимости к царству свободы, социалистический реализм открывает путь в области искусства к подлинно свободному, всеохватному изображению действительности. Этот метод предоставляет художнику возможность вторгаться в самые сложные, противоречивые явления, в том числе трагические, находить новые формы типизации, способы обобщения, чтобы выявить характерное и насытить произведение героическим пафосом, отразить красоту подвига человека-борца, обличить безобразное, опоэтизировать большие человеческие чувства. Это и лирика, и эпос, и трагедия, и сатира в новых своих проявлениях – как у Маяковского, Незвала, Волькера (в поэзии), как у Шолохова, Леонова и Пуймановой (в прозе).

Позволяя художнику уверенно ориентироваться в сложных потоках действительности, высекать, говоря словами А. Толстого, «из хаоса лицо человеческое», стимулируя смелые творческие поиски, социалистический реализм растет, развивается, включая в себя все лучшее, что создано классикой (в том числе мировой), весь арсенал художественных средств, выработанных историей искусства, и позволяет художнику по-новому их применить. Новаторство невозможно без традиций. А социалистический реализм – система подвижная, отвечающая динамическому развитию и революционной энергии нашей эпохи.

Искусство социалистического реализма – явление мировое. В истории литературы XX века возникла новая закономерность, сложилась новая эстетическая общность – общность искусства социалистического реализма. Эта общность имеет широкую, исторически утвердившуюся территориальную зону – зону стран социалистического содружества. И еще более обширную и глобальную зону – идейную, включающую в себя социалистическое искусство всего земного шара. У социалистического искусства – общие задачи. Это искусство выражает общечеловеческие идеалы. И достижения одной социалистической литературы становятся в силу этого достижениями всей социалистической литературы мира.

Я знаю, как интенсивно изучается опыт советской литературы в Чехословакии. Вы знаете, какие фундаментальные работы созданы в Советском Союзе по истории чехословацкой литературы. Наш «круглый стол», уверен, поможет обмену творческим опытом.

Д. МАРКОВ

НА ОБЩЕМ ЯЗЫКЕ

Мне интересно участвовать в «круглом столе» вместе с чешскими и словацкими друзьями, потому что тема, которая сейчас обсуждается и которая уже бывала – наряду с другими вопросами – предметом совместных обсуждений, представляется принципиально важной. И так как «круглый стол» посвящен проблемам традиций и современности, то подчеркнем, что совместные обсуждения актуальных вопросов, связанных с нынешним развитием социалистической литературы, в свою очередь тоже стали хорошей традицией, которая, я надеюсь, будет продолжаться и в дальнейшем.

Прежде всего мне хотелось бы остановиться на некоторых общих вопросах. В первую очередь это вопрос о прогрессе и преемственности в эстетическом развитии. История вообще и история литературы в частности представляет собой не хаос случайностей, а закономерный процесс – сложный, противоречивый, включающий разные тенденции, их взаимодействие и борьбу. Нам нужны четкие ориентиры, помогающие видеть поступательное движение литературы. Что же является критерием такого поступательного движения? Очевидно, здесь нужно говорить о художественном прогрессе, который как раз и служит таким ориентиром.

Но что такое художественный прогресс? Однозначно его определить нельзя. Искусство многофункционально, прогресс в нем складывается из ряда компонентов. Это и расширение границ познания, и богатство выразительных средств, и те художественные ценности, что сохраняют непреходящее значение на века. И все – же какие критерии являются ведущими? Несомненно, ведущими критериями являются идеи гуманизма, пафос гуманизма, который несет художественная культура. И когда мы говорим о традициях и законах преемственности, то, очевидно, надо иметь в виду эти объективные, глобального характера критерии.

Мы встречаемся в этом большом художественном процессе с тенденциями прогрессивными и с тенденциями, которые тормозят поступательное Движение. И это наличие разных тенденций непременно надо иметь в виду, когда речь идет о нашем, марксистском, отношении к традициям.

Социалистические литературы сегодня наследуют все прогрессивное, все передовое и наиболее ценное, связанное со всей демократической литературой, в том числе, разумеется, с литературой революционной, которая накопила уже большие собственные традиции.

Не вдаваясь в историю возникновения и развития этой литературы, напомню, что уже в середине XIX века о себе ярко заявили поэты чартизма и авторы «Рейнской газеты», творчество которых во многом определялось идеями Маркса, Энгельса, и позднее – писатели Парижской коммуны. Славные страницы в историю революционной литературы вписали замечательные художники слова стран Центральной и Юго-Восточной Европы в конце XIX – начале XX века и особенно – после Октябрьской революции, речь идет, следовательно, о большом идейно-художественном опыте; накопленном самой революционно-социалистической литературой, о ее богатых традициях. Путь этой литературы был сложен, допускались на этом пути ошибки, отклонения разного характера. Но при всем том в главном направлении это была литература нового типа, – постепенно определялась та широта ее эстетической платформы, которая позволяла ей вбирать все по-настоящему прогрессивное и которая особенно сильно выражена в наши дни.

В этой связи мне хотелось бы сказать несколько слов о ленинском отношении к культурному наследию. Важно, думается, подчеркнуть один особый аспект в ленинских высказываниях. Речь в них идет не только о том, что новая (следуя ленинской терминологии – пролетарская) культура наследует все передовое. На мой взгляд, ленинская концепция социалистической культуры утверждает подлинную ее широту и по отношению к наследию, и по отношению к возможностям ее собственного развития. Ленинская концепция лишена замкнутости. В понимании художественной культуры социализма Ленин исходил из того, что революционная идеология пролетариата совпадает с интересами всего народа и в наиболее полной форме эти интересы выражает. Отсюда вытекает вывод о том, что классово-пролетарское совпадает с общечеловеческим. Именно в силу этого новая, социалистическая культура возникает на столбовой дороге мирового художественного прогресса. Накопленный ею опыт, ее традиции – неоценимое наше богатство, которое необходимо внимательно изучать.

Как я уже говорил, после Октябрьской революции в условиях большого революционного подъема в странах Центральной и Юго-Восточной Европы получили широкое развитие течения революционно-социалистической литературы. Напомню лишь некоторые имена: в Болгарии – это творчество Х. Смирненского, Г. Милева, Г. Бакалова, Т. Павлова; в Польше – это творчество В. Броневского, Л. Кручковского, Б. Ясенского; в Югославии – А. Цесарца, М. Крлежи и др.

Высокого эстетического уровня достигла в эти годы революционная литература Чехословакии. В Чехии она была представлена превосходной прозой (Майерова, Ольбрахт), поэзией (Волькер, Нейман, Незвал, Библ); одновременно сформировалась и марксистская критика. Достаточно вспомнить, что в качестве критиков выступали Волькер, Нейман, позже – Фучик, Конрад, Вацлавек; в Словакия – Новомеский, Урке (я имею в виду круг журнала «ДАВ»).

Это огромное завоевание революционной литературы Чехословакии. Хранить традиции этой литературы и развивать их – задача большого общественно-культурного значения.

Между тем известно, – наши чехословацкие друзья на себе испытали, знают, – что в кризисные 60-е годы именно эта литература, мало сказать – недооценивалась определенной частью критиков и литературоведов Чехословакии, она игнорировалась ими; они выдвинули концепцию, противопоставлявшую авангардизм собственно революционной литературе. Я уточню еще свое отношение к авангардизму; сейчас же лишь замечу, что авангардизм противопоставлялся революционно-пролетарской литературе, традиции которой забывались. Мы знаем, что в те годы отказались от понятия «социалистический реализм», велась борьба против коренных принципов социалистической литературы. Но и в тот период, отличавшийся большой деструктивностью, – здесь я должен сказать об этом, – настоящие марксисты в сложной обстановке отстаивали свои позиции. Среди них – Л. Штолл, В. Достал и др.

Когда КПЧ взяла курс на консолидацию, перед литературной критикой и литературоведением встали новые задачи. Это был очень трудный, очень ответственный момент: в каком направлении, на основе каких принципов должна была развиваться литературная наука, литературная критика?

Известно, что догматизм нанес немалый ущерб литературе, литературоведению и критике. Это проявилось и в отношении к авангардизму. Догматическая критика не могла оценить это сложное явление: авангардизм отождествляли с модернизмом и полностью зачеркивали. Такие вульгаризаторские взгляды, конечно, не могли принести пользы. Надо было отбросить наслоения догматизма, искажавшие исходные принципы социалистической литературы – принципы партийности, социалистического гуманизма. Задача состояла в том, чтобы увидеть и творчески претворить эстетическую действенность этих высоких принципов.

Со всем вышесказанным связано и наше отношение к авангардизму. Чешский и словацкий авангардизм – сложное, противоречивое явление. В нем нужно отделять явления, порожденные субъективистскими взглядами, тенденции аполитичности (например, тезис о том, что искусство и политика несовместимы) от того позитивного вклада, который внесли писатели, принадлежавшие к этому течению, в социалистическую литературу («За революцию я отдал голос свой», – писал В. Незвал в 1925 году).

В начале 1970-х годов чехословацкие критики и литературоведы активно стремились осмыслить процессы, протекающие в литературе и литературоведении, и наметить дальнейшие пути их развития. В этой связи я вспоминаю две, на мой взгляд, очень важные конференции: одна была в Оломоуце, а другая, как ее продолжений, – в Банска-Бистрице. Думаю, что эти две конференции (их материалы легли в основу двух книг) имеют этапное значение для чехословацкой критики и литературоведения в целом. Наши чехословацкие друзья не шли обходными путями, не избегали термина и понятия «социалистический реализм». Они целенаправленно посвятили свои конференции именно актуальным проблемам социалистического реализма.

Я рад, что имел возможность в составе советской делегации участвовать в этих конференциях. На них были заслушаны и обсуждены доклады общеметодологического и общетеоретического характера; были представлены там и доклады, где выдвигались концепции литературного процесса в стране в послевоенный период; были также доклады, которые раскрывали опыт чешской и словацкой литератур с учетом развития советской литературы.

Я считаю, что после этих форумов и издания книг по проблемам социалистического реализма утвердилась та теоретико-методологическая платформа, которая сближает нас с чехословацкими товарищами. Суть в том, что был отвергнут догматизм. Вместе с тем по-настоящему обосновываются исходные принципы социалистического реализма – партийность, гуманизм нового типа. Далее, были отвергнуты субъективистско-ревизионистские взгляды, имевшие ранее немалое распространение в Чехословакии. Другими словами, были отвергнуты две крайности, тормозившие развитие теоретической мысли. Концепция художественной культуры социализма характеризуется теперь многими чехословацкими учеными и писателями как разомкнутая для всего прогрессивного, как исторически открытая система правдивого изображения жизни. В качестве примера приведу совсем недавнее высказывание известного словацкого писателя П. Яроша. Он говорил: «Одним из важнейших достижений, по моему разумению, является трактовка социалистического реализма как нового типа художественного сознания, как принципиально новой эстетической системы, исторически открытой для всестороннего познания и правдивого изображения жизни; я высоко ценю тот факт, что и у нас есть теоретики социалистического реализма, решительно противостоящие взглядам, сторонники которых отрицательно относятся к широкому критерию художественной правдивости и пытаются так интерпретировать социалистический реализм, что неоправданно суживают его возможности» («Ромбоид», 1981, N 3, стр. 10).

Концепция эта для чехословацких товарищей – выстраданное убеждение, основанное на анализе собственного опыта национального литературного развития. В исходных принципах наши позиции сблизились. В одной из своих работ известный словацкий литературовед С. Шматлак с удовлетворением писал в этой связи: «Мы вновь говорим на общем языке».

Действительно, возникли широкие возможности для объединения усилий советских и чехословацких литературоведов по исследованию типологических процессов в литературах наших стран. Такая интеграция усилий уже реально существует, и мы верим в дальнейшее ее развитие.

О. МАРУШЬЯК

ВСЕГДА СОВРЕМЕННЫ

А что такое традиция как искусствоведческая, как литературоведческая категория? Этим вопросом я выделяю из весьма широкого значения слова «традиция», употребляемого, как известно, в самых различных специальных и бытовых контекстах, лишь тот ракурс, который может представлять интерес в свете сегодняшнего разговора. Я заглядываю в соответствующий том научно-популярного пособия, отыскиваю исходную формулу: «Традиции (от лат. traditio – передача) – передающийся последующим эпохам и поколениям идейно-художественный опыт, откристаллизовавшийся в лучших произведениях фольклора и литературы, закрепленный к художественных вкусах народа, осознанный и обобщенный эстетической мыслью, наукой о литературе».

Очевидно, марксисты всегда рассматривали литературные традиции не изолированно, а в связи с исторически сложившейся, объективно существующей ситуацией, с коренными интересами народа. Для нас же, современных марксистов, проблематика литературных традиций особенно тесно связана с обширным, подчас очень противоречивым контекстом социальной, идеологической ситуации той эпохи, которая нас каким-то образом интересует. И нам, современным марксистам, осознавшим, что именно в наше время чрезвычайно возрастает роль художественного творчества для жизни все большего числа людей, конечно же, должна быть полнее и глубже, чем предшественникам, ясна необходимость пристального внимания к литературному процессу, который, с одной стороны, в значительной мере традицией обусловлен и, с другой – постоянно порождает, изменяет новые традиции для современных и будущих литературных процессов.

Литературные процессы – это для меня вся совокупность литературной жизни. Конечно, прежде всего речь идет о создании эстетических ценностей, самих художественных произведений. Не мне хочется считать составной частью литературного процесса также и теоретические и критические работы, посвященные, скажем, творчеству определенного автора, одной национальной литературе определенного исторического периода, вообще мировой литературе на всем протяжении ее развития. Искусство слова, воплощенное в прозаических, поэтических, драматических жанрах, и творчество – я подчеркиваю именно это слово – критического и теоретического характера оказались бы бессмыслицей, если бы не были рассчитаны на возможное и реальное восприятие профессионалов и непрофессионалов. Зачеркивать предшествующий опыт глупо в любом деле. Проблематика традиций особенно важна теоретически и практически в плане художественного творчества. Наша задача, в частности, состоит в том, чтобы мы все научились подхватывать, применять, сознательно развивать наиболее плодотворные и наиболее передовые традиции, – понимаю под этим и определяющие принципы творчества, и приемы его интерпретации и восприятия, стилевые достижения, изобразительные средства и т. д.

Когда я готовил это выступление, мое внимание привлекло следующее определение понятия литературной традиции: «Традиция – это то, что современно всегда» ¹.

На самом деле это так и есть. Передовые, революционные традиция, скажем, в русской литературе: свободолюбие декабристов и Пушкина, демократические идеалы революционных демократов, великих реалистов XIX века, мечта о гордом Человеке Горького, Человеке, для которого смысл жизни состоит не только в пафосе активного отрицания, но и в идее целенаправленной борьбы и созидания, исторически новая гражданственность и партийность Маяковского, стремление понять и выразить музыку революции у Блока, прелесть и глубина поэтических чувств и образов у Есенина, патриотизм А. Толстого, сумевшего вопреки социальному происхождению замечательно, с эпическим размахом и в то же время очень эмоционально подойти к классовой оценке исторических событий, человеческих судеб и микроситуаций, или же открытия психологических глубин, конфликтов, героических начал и поэзии в недрах народной жизни, сделанные Шолоховым. Приведу пример из словацкой литературы: синтез, сплав многих эстетических традиций в замечательной поэзии Л. Новомеского – все это и многое другое современно всегда.

Конечно же, мы не хотим и не станем абсолютизировать никакие свои соображения, зная, что в каждом конкретном отрезке времени особенно важны те или другие элементы, мотивы традиций, то одно, то другое как будто на время умирает, во все действительно ценное потенциально значимо для современности и будущего. Наверное, возможно извлекать пользу из негативных традиций, как возможен и нужен пафос отрицания. В этом смысле реакционные традиции, к сожалению, так сказать, опасно современны почти всегда.

Понятно, мы говорим об активной роли всего созданного до вас человечеством, всего, что может быть воспринято современным и будущим художественным процессом. Мы твердо усвоили блестящую руководящую ленинскую мысль, первую идейную и методологическую заповедь нашего отношения к традициям: «Без ясного понимания того, что только точным знанием культуры, созданной всем развитием человечества, только переработкой ее можно строить пролетарскую культуру – без такого понимания нам этой задачи не разрешить… Пролетарская культура должна явиться закономерным развитием тех запасов знания, которые человечество выработало под гнетом капиталистического общества…»! ²

Теоретически и методологически все предельно ясно. Практика в свою очередь давно отвергла «детские болезни «левизны» – все умеренные и воинствующие отрицания классического наследия, это известное: «Сбросить классиков с парохода современности». Тем не менее сложность оптимального развития традиций заключается в безграничности возможностей познания вообще и ограниченности наших познавательных способностей. Мы хорошо знаем, что литературой накоплен большой положительный опыт – и в Советском Союзе, и у нас, в Чехословакии, и в литературе любого другого народа мира. То, что однажды создано как истинная художественная ценность, существует объективно, независимо от нашего сознания, имея прекрасное свойство быть познаваемым. А наша познавательная энергия – все мы знаем это и, наверное, в неодинаковой мере от этого страдаем – лимитирована нашими умственными, социальными, бытовыми обстоятельствами, конкретной жизненной ситуацией. Традиция существует объективно, как дар жизни. Но если она нам неизвестна, нами не пережита и не прочувствована ради конкретной творческой цели, она для творчества ничего и не значит.

Кроме всего прочего, я здесь хочу сказать, что проблематика традиций должна, безусловно, быть разработана теоретически, должна быть глубоко осознана, весь опыт прошлого и его новаторское прочтение должны быть обобщены. Это закономерно и для собственно художественного творчества, и для теории и критики, и для теории восприятия искусства массами.

Но вопрос о роли традиции в процессе творчества и в процессе удовлетворения художественных запросов и потребностей отдельного человека и широких масс в любом обществе весьма конкретен. Хотя, возможно, когда речь идет о наследии действительно гениального художника, этот опыт прошлого не всегда абсолютно конкретен. В творческих процессах играет роль и подсознательное, – все мы это знаем. Мне, например, запомнились размышления в этой связи литовского поэта Э. Межелайтиса из эссе, посвященного М. Чюрленису, которое я имел удовольствие перевести в свое время на словацкий язык. Замечательный поэт и эссеист, Межелайтис анализирует как раз то, что можно условно назвать подсознательным художественным освоением наследия прошлого. Он чрезвычайно интересно пишет именно о том, как его земляк Чюрленис упорно искал глубины человеческого опыта за пределами человеческой памяти, то, что смутно помнят лишь клетки наших мышц, которые содрогаются по ночам так же, как содрогались когда-то в хаотической коловерти галактики.

И вот теперь-то, пожалуй, уже можно ответить на поставленный вопрос: какие из традиций революционно-демократической литературы представляются наиболее плодотворными в настоящее время с точки зрения современного искусства?

Ответ в теоретическом плане неизбежно будет таков: наиболее плодотворными являются традиции, максимально отвечающие современным духовным запросам общества на данной стадии общекультурного, нравственного, эстетического развития. Это, так сказать, универсально. Однако творческий процесс, как уже было сказано, довольно загадочен, талант неповторим. Любой автор волен избирать для себя любых учителей. Самые благородные и утонченные вкусы дифференцированы. В этом прелесть мира, в этом прелесть искусства. Если бы, например, я был талантливым поэтом, то мне, безусловно, хотелось бы сознательно опираться на родной словацкий фольклор, умно и органично использованный нашими поэтами в середине XIX века. Я стремился бы в наше время как бы повторить философскую глубину и одновременно красочность и певучесть стиха нашего старого классика А. Сладковича и словацкого социалистического классика Л. Новомеского. И еще хотелось бы мне достойно шагать в ногу с современником М. Руфусом. А если бы я смог стать хорошим прозаиком, очень хотел бы сообщать изображаемому такую же точность, сочность и подлинность, какая удавалась другому классику – М. Кукучину, какая удавалась в России Льву и Алексею Толстым, Михаилу Шолохову или сейчас Василию Пескову. И еще стремился бы я стать мастером эпического синтеза, ради которого можно и неизбежно нужно пожертвовать классической композицией романа, как это сделал П. Илемницкий в романе «Компас в нас». Подчинение композиции синтетическим особенностям бросается в глаза в только что прочитанной повести-путешествии В. Конецкого «Вчерашние заботы». Кстати, Конецкий во вступительном слове к этой повести высказал очень интересную мысль о современной эволюции жанровых модификаций: «Литературные теоретики не способны пока разобраться в том, какими жанрами написаны многие прозаические произведения в последней четверти двадцатого века».

И еще бы мне хотелось – не сочтите неуместным – работать на наиболее мне доступном участке – в жанре критического исследования современной советской и словацкой литератур, в горьковской традиции. Мне кажется, великий горьковский урок очень точно сформулировал известный словацкий прозаик, автор интересных боевых публицистических статей, видный общественный деятель В. Минач. «Если на нашей планете, – пишет он, – человек все еще в большинстве своем живет, стоя на коленях, – это, конечно, вина не литературы; зато задача ее – поднять его с колен, неустанно поднимать его из праха земного». Именно этим я стараюсь руководствоваться в своей работе.

Творческое следование традициям – на уровне поэтики художественного произведения – наглядно отражает небольшое, но очень насыщенное с точки зрения идейно-эстетического содержания стихотворение Новомеского «Московский вечер», написанное в 1935 году.

Всего двадцать стихотворных строк. Ясноглазый тридцатилетний словак, коммунист, приехавший в Советский Союз, «ошеломленный величием Красной площади», стоит в середине ее и погружен в свои поэтические раздумья. Красный флаг над Кремлем для него – материализованное воплощение силы рабочего класса и его собственной силы. Это «высокое пламя» навевает на коммуниста из тогда еще капиталистической страны мысли об истории огромной России, о страхе, охватывающем мертвых царей, о полках, вышагивающих по многим столетиям, и, следовательно, о всех войнах, всех классовых битвах. В целом и особенно в связи с обсуждаемой проблематикой пленяет четкий национальный колорит стихотворения, ярко выраженное национальное и в то же время общепролетарское мироощущение, глубокое чувство родины, истинный интернационализм. И все это в единстве с актуальной до сих пор, первостепенной важности для судеб человечества проблематикой. И вот в конце стихотворения появляется, может быть, даже неожиданное с точки зрения фольклорной и одновременно национальной поэтической традиции, ставшее ныне уже классическим трехстишие, органически возникшее в мысли поэта на «третьем полюсе Земли», как назвал Красную площадь в одном из своих очерков советский поэт Н. Тихонов:

Горит огонек, горит,

вечно горит над горами

высокое пламя!

Надо отметить, что переводчик, сохраняя этот зрительный образ: костер на вершине словацких гор, – добавил слово «вечно», которого нет в подлиннике, и тем самым ослабил эстетическое впечатление. Не удалось ему, на мой взгляд, соответствующим образом передать бунтарский настрой стихотворения в целом и особенно последнего трехстишия. Я бы хотел позволить себе небольшую поправку, которая, может быть, даст возможность более тонко почувствовать, как в данном случае поэт следует словацкой фольклорной традиции – уже на уровне поэтики художественного произведения:

Горит огонек, горит

огонь над горами,

костер разбойничий.

Какие мысли возникают в ходе рассмотрения данной проблематики?

Многие. Вопрос о традициях должен неизменно присутствовать в каждом серьезном исследовании, посвященном любой большой историко-литературной теме, творчеству каждого крупного писателя. Но поскольку интерес к традициям никогда не должен являться самоцелью, постольку он должен быть сопряжен со все более сознательным к ним отношением. И в этом плане необходимо теоретически изучать, разрабатывать психологию творческого процесса, исследовать с точки зрения социологии, психологии восприятие его результатов, да и вообще изучать социологию литературы глубже, чем это делалось до сих пор. У нас, в Институте литературоведения Словацкой Академии наук, эти вопросы разрабатывает плодотворно лишь один ученый. Поэтому мы чрезвычайно заинтересованы в международном сотрудничестве.

Но прежде всего, конечно, всем нам надлежит знать неизмеримо больше, чем мы знаем сегодня, из неисчерпаемого богатства, созданного до нас человечеством.

Т. МОТЫЛЕВА

В ПРЕОБРАЖЕННОМ ВИДЕ

Позволю себе начать с воспоминания. Осенью 1957 года я впервые побывала в Чехословакии – в командировке от журнала «Иностранная литература». Это дало мне счастливую возможность знакомиться в течение двух недель – непосредственно, на месте – с культурной жизнью страны. Особенно запомнились два спектакля: «Белая болезнь» К. Чапека в Национальном театре и «Сегодня еще зайдет солнце над Атлантидой» В. Незвала в Театре имени Й. -К. Тыла. При всем различии между обеими драмами в них есть общее: элементы притчи, фантастики, литературная и сценическая условность несут в себе громадную силу отрицания войны, фашизма, социального зла в его различных исторических разновидностях. Сходство между обеими столь несхожими пьесами становилось тем очевиднее, что в них обеих действует реакционный диктатор: у Незвала он именуется Властитель, у Чанека – Маршал, – обе роли с блеском исполнял один и тот же актер, Зденек Штепанек. В «Белой болезни» антагонистом диктатора выступает врач-гуманист Гален, – игравший эту роль Франтишек Смолик создавал замечательный образ тихого, скромного, совершенно непреклонного человека, беззаветно преданного идее защиты мира.

Вернувшись в Москву, я в очередной лекции на Высших литературных курсах – там был в том году очень сильный состав слушателей – поделилась своими пражскими впечатлениями. Рассказала и об этих спектаклях, описала трагический финал пьесы «Белая болезнь», – ведь она завершается гибелью доктора Галена, казалось бы, поражением правого дела. И тут один из слушателей подал реплику с места: «А все-таки он не сдался!» Совершенно верно, Гален не сдался. Сквозь мой торопливый и приблизительный пересказ товарищ, подавший реплику, ощутил мужественный тон пьесы, тот дух активного сопротивления злу, который в ней живет. Иначе говоря, дух героики.

Все это имеет отношение к теме сегодняшнего разговора, к революционным и – шире – демократическим традициям литературы ЧССР. Ведь в каждой стране литература и искусство социалистического реализма приобретают свои, неповторимые национальные формы, опираются на собственные национальные традиции. Мы вправе рассматривать К. Чапека как одного из близких предшественников социалистической литературы, а Незвала – как одного из ее признанных классиков. Наследие обоих этих мастеров имеет бесспорное мировое значение и дает повод задуматься над теми особенностями чешской литературы, на которых это значение основано. В те дни пребывания в Праге у меня была возможность поговорить с чешскими литературоведами, критиками, выслушать их разъяснения относительно специфики их национальной культуры. В Чехии XIX века, в условиях господства Габсбургов, творения народной фантазии, сказки, легенды, песни были как бы средством национального самосохранения, самоутверждения, духовной опорой против насильственно навязываемых иноземных влияний. Широкое развитие фантастики, легендарных мотивов, условных приемов – все это наложило свой отпечаток и на демократическую, революционную литературу XX века. Эта литература, начиная с самых ее истоков, развивалась под знаком обновления традиционных средств реализма, расширения привычных его границ.

Этот круг вопросов сегодня разрабатывается и в советском литературоведении – в частности, в новой книге И. Бернштейн «Чешский роман XX века и пути реализма в европейских литературах», в книге украинской исследовательницы Н. Копыстянской «Жанровые модификации в чешской литературе (Период становления социалистического реализма)». Эти работы, выполненные с серьезным знанием предмета и с любовью к предмету, позволяют нам конкретнее, яснее представить себе, насколько виднейшие мастера чешской прозы, поэзии, драматургии XX века обогатили мировую литературу. В свете современного художественного опыта это становится все более очевидным.

Я ни в коем случае не думаю, что следует видеть в мифе, легенде, различных видах фантастики чуть ли не единственный или чуть ли не главный признак современности в литературе. Проблемы современности ставятся в литературе очень разнообразными художественными способами, и задача освоения, исследования реального жизненного материала средствами искусства слова ни в коем случае не снимается с повестки дня. Однако тяготение ряда современных писателей к мифологически-легендарным, фантастическим образам и мотивам – факт общеизвестный. Вовсе отрицать за художником право на условность, на художественное иносказание могут сегодня разве только теоретики-ихтиозавры. Притом нередко легендарные, фантастические формы обобщения развиваются именно в литературах, где живы традиции национального фольклора. Они живут в разных модификациях и в нашей русской советской литературе, и в литературах народов СССР, и в демократических национальных культурах Латинской Америки, а также Азии, Африки.

И тут иногда возникают неожиданные, непредвиденные типологические соответствия, сближающие писателей и их книги поверх барьеров пространства и времени. Мы сталкиваемся с любопытными фактами: некоторые мотивы чешской литературы минувших десятилетий предвосхитили тенденции, образы, получившие впоследствии развитие в литературах, географически от них отдаленных. И. Бернштейн ранее заметила, что сатирический гротеск Гашека, уходящий корнями в народное творчество, близок отдельными своими сторонами сатире Маяковского и Брехта, что есть у солдата Швейка точки соприкосновения и с Василием Теркиным, так глубоко укорененным в народно-эпическом сознании. Фантазия народов издавна рождала благородных разбойников, стоящих на стороне угнетенных: и мы видим сегодня, что образ Николы Шугая, созданный в свое время И. Ольбрахтом, обрел родственника в Грузии в лице героя романа Ч. Амирэджиби «Дата Туташхиа».

В своей книге о «Войне с саламандрами» Чапека С. Никольский писал о «глобальной», «планетарной» проблематике этого романа: фантастика взаимодействовала в этом романе с международной политической жизнью 30-х годов, за причудливыми поворотами сюжета читатель угадывал реалии империалистического мира и тревожные раздумья автора о судьбах народов всей земли. Проблематика планетарного масштаба встает и в «Атлантиде» Незвала. А в совсем недавнее время советская литература обогатилась необычайно ярким и сильным романом глобальной проблематики, вызывающим острый интерес и споры не только у нас в стране: я имею в виду роман Ч. Айтматова «И дольше века длится день», где элементы научной фантастики органически сопрягаются с самой доподлинной советской реальностью. Судьба жителей полустанка, заброшенного в песках среднеазиатской пустыни, соотносится с судьбой народов всей планеты. Тут очень активно «работают» и старые киргизские и казахские легенды и мифы, – они вплетены в контекст острополитических вопросов, дают повод к размышлениям о коренных проблемах социалистической нравственности. И в центре действия – достоверно, масштабно обрисованный рядовой труженик, человек беспокойной и чистой души, по натуре своей – человек, который не сдается.

Здесь мне по ассоциации снова вспоминается доктор Гален. Борьба народов против фашизма не могла не оказать влияния на лучшие силы мировой литературы. В книгах писателей-гуманистов, так сказать, общедемократического толка стали появляться герои активные, идейно целеустремленные, способные к тому, чтобы претворять свои убеждения в социальные деяния. Но если присмотреться ко всему ходу развития мировой литературы XX века, становится очевидным, что наиболее сильные, духовно содержательные типы деятельных людей, вдохновленных передовой мыслью, созданы литературами социалистическими. И сами писатели не раз оказывались героями именно такого склада. Не зря тут были названы рядом имена Ю. Фучика и М. Джалиля.

Мне, как и всем присутствующим, недоступна поэзия Джалиля в оригинале. Но зато хорошо памятен мой соученик по литературному факультету МГУ, скромный студент из Татарии, – его в ту пору звали на русский манер Миша Залилов. В нем не было ничего громкого, бьющего на эффект, – далеко не все его товарищи знали, что он уже успел до поступления в университет опубликовать две книги стихов на родном языке. Он деловито, без шума впитывал в себя русскую культуру, учился вдумчиво и истово (так же, как три десятилетия спустя учился на Высших литературных курсах Айтматов). Кто мог подумать, что этот, казалось бы, тихий татарский паренек вырастет в большого поэта и окажется способен в дни Отечественной войны на такой стремительный взлет героизма? Но, видимо, в самой природе социалистического героизма заложена и высокая способность к будничному труду, и потенциальная готовность к подвигу.

Социалистическая литература создала в разных национальных вариантах тип героя, для которого смысл жизни заключен в борьбе за лучшее будущее людей, в утверждении, отстаивании идей социализма всеми силами, вплоть до самопожертвования – наперекор всем врагам мира и человеческого прогресса. Стоит задуматься: какими новыми чертами обогащается этот тип героя сегодня?

И тут мне представляется уместным небольшое отступление от нашей прямой темы. В советском литературоведении и критике есть и внутренние разногласия, и спорные тенденции, и, как мне кажется, нет ничего предосудительного в том, чтобы в присутствии друзей из ЧССР об этом поговорить.

Журнал «Вопросы литературы» в недавнее время выступил – на мой взгляд, очень своевременно и верно – против слишком расплывчатых толкований народности: я имею в виду особенно дискуссию о «Жизни замечательных людей» в девятой книжке «Вопросов литературы» за 1980 год. Неопределенное, слишком расширительное понимание народности приводит иных молодых литературоведов, например, к тому, что они принимают совершенно некритически тот весьма сложный комплекс идей, который заключен в публицистике Достоевского. Высказывается мнение – устно и печатно, будто именно Достоевский – «пророк нового мира и нового человека». Такие взгляды вызывают возражения – но у них есть и сторонники.

Достоевский хотел создать – и создал – «положительно прекрасного человека» в лице князя Мышкина. Но гениальность художника сказалась и в том, что этот поистине прекрасный человек стоит как бы на периферии общества: это отвечает жизненной правде. Его судьба исключительна, и сам он – исключение. И нравственные идеалы, за которые так искренне, самозабвенно ратует этот герой, – это идеалы, которые, конечно, если и входят в нашу социалистическую культуру, то – в диалектически снятом виде, с теми поправками, которые внес в них опыт истории.

Можно ли сказать, что какой-либо из образов социалистической литературы полностью воплощает в себе идеал человека? Вероятно, к решению такой задачи социалистическая литература даже и не стремилась. Черты положительно прекрасного человека нашего века, человека-революционера, воплощены – с разной степенью мастерства – в различных героях советской литературы начиная с первых лет ее становления. Черты положительно прекрасного человека воплощены, конечно, и в том автобиографическом образе, который сумел создать Фучик в «Репортаже с петлей на шее». Для социалистической литературы прекрасный человек – это революционер, борец; человек, который не стоит где-то в стороне от общественной жизни и не наделен ореолом исключительности, но человек, который находится в гуще будней и отстаивает социалистические идеалы в борьбе, в практике – в меру тех возможностей, которые ему даны.

Для наших социалистических литератур давно уже стала своего рода традицией постановка темы, которая разрабатывается в разных вариантах вот уже в течение десятилетий: это тема выбора, решения. Если говорить о советской классике, то тут можно вспомнить «Хождение по мукам» А. Толстого или трагические метания шолоховского Григория Мелехова. Человек должен сделать выбор, должен решить, на чьей он стороне во всемирно-историческом столкновении двух миров. Эта мысль живет и в литературе последних десятилетий: стоит вспомнить дилогию Анны Зегерс «Решение» и «Доверие». Или пример еще более недавний – «Потерянный кров» Й. Авижюса, роман, который не зря обрел международное значение.

Но сегодня эта традиция часто предстает в преображенном виде. Перед нами встает герой, которому не надо делать выбора, на чьей он стороне. Этот выбор предопределен его происхождением, воспитанием, всей его жизнью. Но, зная, на чьей он стороне, герой этот вовлечен в очень сложные процессы борьбы, в острые жизненные конфликты, которые порой сопряжены с драматичными внутренними коллизиями. Бывают исторические ситуации, когда сама действительность подсказывает единственно возможный, единственно верный ответ. Надо сражаться до конца, идти на смерть, не встать на колени перед палачами: это было абсолютно ясно и Фучику, и Джалилю. Но в других исторических условиях даже и человеку, стоящему вполне прочно на социалистических позициях, не всегда так уж ясно, кто прав и кто не прав, где добро и где зло, как поступить, чтобы нечаянно, ненамеренно не пойти навстречу злу. И перед нами встают герои, напряженно размышляющие над очень непростыми конкретными вопросами социалистической действительности и их собственной жизни. Достаточно вспомнить образ художника Васильева в романе Ю. Бондарева «Выбор». Проблема политического выбора перед Васильевым, собственно, и не стояла, и не стоит, но его тревожит множество острых вопросов, касающихся разных сфер его жизни – общественной, профессиональной, личной. В этом романе очень наглядно сказывается важная тенденция нашего литературного развития последних лет: усиление проблемно-аналитического начала.

Есть известное изречение Брехта, которое часто цитируется в ГДР: «Трудности гор уже позади. Теперь начинаются трудности равнин». Эти слова были сказаны вскоре после разгрома фашизма. А несколько лет назад – в 1974 году – Анна Зегерс в беседе, которая была опубликована в «Вопросах литературы», привела эти слова Брехта и добавила: «Но я думаю, что перед людьми стоят еще горы, которых они раньше, перед первым горным хребтом, еще и видеть не могли».

Этот процесс преодоления новых гор, новых препятствий и есть тот пункт, в котором смыкаются бессмертные революционные традиции наших социалистических литератур и те задачи, которые перед ними возникают в усложнившейся обстановке наших дней.

Перед писателями социалистического мира вопрос: «Кто – кого?» – встает не в прежней однозначной форме, а в изменившихся, сложных, очень дифференцированных формах. Задачи борьбы с влиянием буржуазной идеологии, с тяжелым наследием прошлого (в каждой стране по-своему тяжелым), задачи борьбы с равнодушием, стяжательством, бюрократизмом, – невежеством, многими и разными пороками, которые, оказывается, не так уж легко преодолеть, – все это насущно важно для наших литератур. Герой романа Н. Думбадзе «Закон вечности» Бачана Рамишвили вовсе не сталкивается с классовыми врагами в прямом смысле слова: но он то и дело вступает в конфликт с очень сильными, очень упорными антагонистами, с которыми ему не так-то просто справиться.

В современных условиях явно оказывается недостаточным то несколько элементарное, школьное понимание термина «положительный герой», которым критика издавна привыкла оперировать. Михаил Пряслин в цикле романов Ф. Абрамова – наверное, один из наиболее привлекательных героев, созданных нашей литературой за последние десятилетия: в годы войны, в первые послевоенные годы он проявлял высокую трудовую и гражданскую доблесть. И вот мы снова встретились с Михаилом Пряслиным в завершающей книге цикла – «Дом».

1. «Контекст. 1979», «Наука», М. 1960, стр. 181.[↩]
2. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 41, стр. 304.[↩]