Томас Элиот. Избранное: Религия, культура, литература

Новое издание эссеистики Томаса Стернса Элиота обнаруживает два разнонаправленных и даже взаимоисключающих принципа отбора. Представить «канон Элиота»»целостно» (так сказано в послесловии, с. 722) и в то же время иметь возможность к максимальному числу произведений сделать указание: «Публикуется впервые». «Впервые», естественно, относится к публикации на русском языке. Нужно сказать спасибо за такое намерение, но предшествующих публикаций накопилось немало, для них старались выбирать самое важное. Так что составитель нового тома (точнее, двух томов под одним корешком) наложил на себя существенное ограничение. Среди того, что отсутствует, – «Традиция и творческая индивидуальность», «Рамлет», «Американская литература и американский язык»…

Это только то, что кажется обязательным для сборника культурологических работ Элиота. Именно такое условие игры задает книжная серия «Книга света», но из трех разделов нового сборника лишь первый озаглавлен концептуально: «Религия и культура», – а два других условно-тематически: «Мысли о литературе», «Английская литература». Названия разделов принадлежат составителю – давнему и наиболее осведомленному у нас исследователю эссеистики Элиота – Т. Красавченко. Композиция сборника игнорирует хронологию и потому не претендует на то, чтобы восстановить движение мысли Элиота. Элиот начинал с языка и поэзии, почти одновременно с этим задумался о традиции и классике, а уж потом пришел к теории культуры, подготовленной всем ходом предшествующего рассуждения.

Первоначально для Элиота критика была по преимуществу способом проложить путь собственному творчеству: «…высказываясь о поэзии вообще и об авторах, которые оказали на меня влияние, я косвенным образом обосновывал права поэзии, созидаемой мною самим и моими друзьями» (с. 229). Некоторые общие положения и понятия, приобретшие известность и силу терминов, возникали по конкретным поэтическим поводам. Состояние культуры в эссе 20-х годов оценивалось преимущественно через состояние языка – взглядом поэта: «Редко что в истории нации может сравниться по важности с изобретением новой формы стиха» (с. 504). И что, как не поэзия, могло продемонстрировать меняющийся тип отношения слова к предмету, мысли к ее объекту? Характер изменения, происшедшего при начале Нового времени, Элиот определил в статье «Поэты-метафизики» (1921) понятием, вошедшим с тех пор в энциклопедии и столь трудно поддающимся переводу, – dissociation of sensibility.

«Поэты-метафизики» здесь напечатаны заново в переводе Т. Красавченко, передающей это ключевое понятие как «распад цельности мировосприятия» (с. 554). Возможный перевод, но слишком уж по-современному гладкий, отзывающийся штампом и не провоцирующий сознания. Мне кажется удачным более ранний вариант К. Чухрукидзе («Литературное обозрение», 1995, N 7, с. 44) – «распадение» чувственного опыта. Именно это имел в виду Элиот, предполагая, что лишь поэзии дано произвести его реставрацию, в то время как у обычного человека «опыт хаотичен, беспорядочен, фрагментарен», да и многие современные поэты (романтического склада) более «не чувствуют свою мысль так же непосредственно, как запах розы» (с. 554).

Элиот неоднократно полемизирует со своим английским предшественником – поэтом и критиком Мэтью Арнольдом по поводу понимания культуры (Арнольд, с точки зрения Элиота, в построении культуры слишком легко выносил за скобки «волю Божью»), но самой «великой книгой» Арнольда он считает «Культуру и анархию» (с. 697). Элиот сам исходит из того же противопоставления, ассоциируя культуру q порядком, не навязанным, не насильственным, но органично предопределенным жизненным обычаем, а в искусстве – традицией. Мысль, казалось бы, неспособная спровоцировать серьезных возражений, но Элиот сумел оформить ее так, что вызвал полемическую бурю у себя на родине.

Второй раздел нового сборника открывается «Нобелевской речью», произнесенной при получении премии в 1948 году. Спустя три года после завершения войны Элиот счел наиболее важным сказать о том, что поэзия – явление общеевропейское и мировое. Да, она прежде всего существует в языке, а «язык воздвигает барьеры, зато сама поэзия дает стимул к их преодолению» (с. 208). И в этом же году были опубликованы «Заметки к определению понятия «культура»», подвергшие репутацию Элиота серьезному испытанию. Вспомнили его старое декларативное заявление, которое «сводилось к тому, что я классицист в литературе, монархист в политике и англо-католик в религии» (с. 228). Новые идеи Элиота по поводу опасности, которую таит бездумная демократизация образования и культуры, грозящая превращением ее в «массовую», пришлись вовсе не ко времени.

По всей Англии строят новые университеты. На фоне старинных плит Оксфорда и Кембриджа они должны поразить воображение свежестью красного кирпича и демократичностью происхождения своих студентов. Элиот же предостерегает, напоминая о том, что хотя элита не создает культуру, но без духовной элиты культура не сохраняется и не движется вперед. Еще несколькими годами ранее, до окончания Второй мировой войны, в ряде публичных выступлений Элиот обосновал необходимость для культуры классического образования. К сожалению, в настоящий сборник не вошла работа «Кто такой классик?» (на русском языке она публиковалась под косноязычным названием «Что такое классик?»), но включено более прагматическое рассуждение на тему «Классическая филология и литератор». Речь идет не только о филологии, но о характере образования в его отношении к культуре. Этой же теме посвящена одна из глав (шестая) в «Заметках к определению понятия «культура»», которыми открывается рецензируемый сборник.

Ключевое качество культуры – ее единство, но единство, не отрицающее многообразия. Напротив, его предполагающее: культура «отдельной личности, группы, класса или общества в целом» (с. 79). В споре с либеральной концепцией Элиот опасается бесклассового царства всеобщей демократии, поскольку «всеобщее равенство означает всеобщую безответственность» (с. 103). Поверх классов существует духовная элита общества.

Уровни культуры предполагают не только классовую, но и региональную ее стратификацию. В своем непосредственном бытии культура привязана к месту бытования, локальна, а всемирность есть лишь «логическая формула взаимоотношений между культурами» (с. 116). «Народ, совершенно обособленный, не сознает, что вообще какой бы то ни было «культурой» обладает» (с. 141). Разве не перекликается это утверждение с известной мыслью М. Бахтина о культурных границах, на которых «существенно» и живет культура?

Любая попытка насильственного осуществления формулы всемирности грозит культурным империализмом в разных его формах. Одна из них – либеральная, исторически явленная Британской империей. Она рождена убеждением что «нам подобает в другую цивилизацию вторгнуться, снабдить ее представителей нашими механическими ухищрениями, нашими правительственными, образовательными, юридическими, медицинскими и финансовыми системами, вселить в них пренебрежение к собственным обычаям <…> и затем оставить вариться в том вареве, что мы для них заварили» (с. 142).

Другой вариант империализма представлен Советской Россией. Чувство политического превосходства метрополии не отменяет «старательного поощрения местной «культуры», культуры в ущербном смысле этого слова, то есть всего того, что живописно, безвредно и отделимо от политики, как, например, языка и литературы, местного искусства и местных обычаев». Лишь бы сохранялась «подчиненность культуры политической теории» (с. 143).

Вопрос особой и практической важности – об образовании. Образованность не является целью культуры, но условием ее существования. Угрозу ей Элиот видит в «полуобразованности», а не в «образованщине», хотя на пути развития культуры приходится преодолевать уровень существующего знания. Точно так же, как гению приходится вырываться из круга установленных культурных и образовательных норм. Элиот демонстрирует, как по-разному это происходит. В случае с Шекспиром «можно констатировать, что никогда еще никому не удавалось применить столь мало знаний с такой огромной отдачей…». С Мильтоном случай другой: «…никогда еще поэт, обладавший таким количеством знаний, с такой полнотой не оправдал их приобретения» (с. 249 – 250).

Сегодня у нас Элиот покажется парадоксалистом с его утверждением, что «литературную критику необходимо дополнять критикой с определенной этической и богословской позиции» (с. 210).

Если рассматривать заключительный раздел «Английская литература» безотносительно к общему замыслу сборника, то можно только порадоваться тому, что (наконец-то!) опубликованы классические и обязательные для всякого, кто интересуется Шекспиром и техникой компаративного исследования, работы о Сенеке и елизаветинской драме. О Мильтоне, «великом поэте», оказавшем «дурное влияние» на всю последующую поэзию. Об Эндрю Марвелле, Джоне Драйдене, Блейке, Суинберне, Теннисоне, о романах Уилки Коллинза и Диккенса (с рассуждением о природе мелодрамы)… Только почему статья о философе Ф. Г. Брэдли попала в этот раздел? Да и эссе «Арнольд и Пейтер» скорее для раздела о культуре.

Несколько слов о переводах, выполненных разными авторами под общей редакцией А. Дорошевича. Как переводчик он выглядит убедительнее, чем как редактор. Вот начало одной из статей: «Необычно, чтобы книга, столь знаменитая и столь блистательная, оставалась неопубликованной столь долго…»(пер. И. Поповой, с. 690). Допущены по меньшей мере три стилистические и фактические неточности. Следовало перевести: «Редко случается, чтобы книга, столь знаменитая и влиятельная, оставалась так долго непереизданной…»

Читая новый сборник Т. С. Элиота, можно (как это слишком часто нам приходится делать) пожалеть, что идеи и предупреждения, которые могли бы нам пригодиться ранее, доходят до нас так поздно, но, с другой стороны, поздно ли? Мысли Элиота о культуре с поразительной точностью попадают в «яблочко» наших сегодняшних споров о либерализации культуры и общества, о демократизации образования. Наконец, о том, следует ли судить литературу с этической точки зрения.

И. ШАЙТАНОВ