Толстой и Достоевский

Вскоре после того, как спала первая революционная волна 60-х годов, Салтыков-Щедрин произнес слова, на которые Ленин сослался тридцать лет спустя, характеризуя современное ему положение в России: русский мужик «беден сознанием своей бедности» ¹.

Этим и объясняется то обстоятельство, что чем несомненнее становилась неизбежность русской революции, тем очевиднее делались ее противоречия, Революция совершалась во имя угнетенной массы, но как раз в этой массе не находила никакой для себя опоры.

Отсюда две крайности в русском революционном движении: растворение революционной идеи в патриархальности (хождение в народ) и, с другой стороны, установка на революционный заговор, расчет на захват власти кучкой революционеров-террористов.

Налицо разрыв между задачами революции и средствами ее.

По своим задачам русское революционное движение уже в ту пору обозначало веху в мировой истории. По сути дела, речь шла о восстановлении в человеческих правах великого народа.

И русская литература, накопившая к тому времени громадный опыт в изображении вопиющих социальных несправедливостей и гуманистических идеалов, прямо и непосредственно обратилась к проблеме революции и путей ее осуществления.

Марксизм был выстрадан Россией в течение полувека, начиная с 40-х годов, когда она с величайшей страстью, подобной которой до этого не было проявлено ни одной страной во всей мировой истории, вбирала в себя и перерабатывала все достижения революционной мысли и революционного движения Западной Европы и Америки.

Надвигавшаяся революционная гроза возбуждала самое различное отношение к себе даже со стороны общественных слоев, кровно заинтересованных в ней. Народная масса была не подготовлена к революционной борьбе, революция отпугивала ее. И если одна часть интеллигенции, связавшей свою судьбу с народом, ставила своей задачей воспитание его в революционном духе, то другая ее часть, напротив, из анализа народной психологии, проникнутого глубочайшим сочувствием и состраданием, делала вывод о непригодности революционного пути переустройства общества, используя для доказательства этой мысли важнейшие события всей мировой истории.

В итоге проблема русской революции приобретала характер поистине всечеловеческий.

Всечеловеческое признание получает и русская литература.

В первую очередь это относится к Толстому и Достоевскому, которые, поставив в своем творчестве проблему русской революции, решали ее в тесной связи с выяснением сущности человеческой природы и законов, управляющих мировой историей.

Социальные истоки творческой деятельности этих писателей глубоко различны, в каком-то смысле даже противоположны. Один из них начинает свою литературную деятельность романом о бедных людях, другой посвящает свои первые произведения русским аристократам. Герои Толстого всегда были в высшей степени неприятны Достоевскому. Толстой же оставался более или менее безразличен к героям Достоевского. Между тем при всей несхожести героев одного и другого писателя в них есть и нечто общее, крайне важное для тех и других. Интересно, что Достоевский и Толстой не были знакомы, ни разу не встречались и даже не переписывались. Полемика Достоевского с Толстым, исключая статью об «Анне Карениной», поверхностна, не задевает сути дела. Нельзя все сводить к отрицанию Достоевским аристократизма Толстого и его героя. По всей очевидности, толстовский герой раздражал Достоевского верой в возможность достижения своего совершенства. То, что сближало писателей, было в глубине творчества каждого, а то, что разъединяло, бросалось в глаза. Наконец, – и это, на мой взгляд, самое важное, – решая общие проблемы, каждый из них так был уверен в своей правоте, что ему словно не было дела до другого.

У Достоевского подлинный интерес к Толстому появляется лишь после выхода в свет «Анны Карениной». Ведь даже «Войну и мир» он отказался признать, гениальным произведением.

Толстой был потрясен смертью Достоевского. Только теперь словно открылись его глаза на то, чем был для него покойный писатель.

В начале февраля 1881 года Толстой писал Страхову: «Как бы я желал уметь сказать все, что´ я чувствую о Достоевском. Вы, описывая свое чувство, выразили часть моего. Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек. Я был литератор, и литераторы все тщеславны, завистливы, я по крайней мере такой литератор. И никогда мне в голову не приходило меряться с ним – никогда. Все, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца только радость. – Я его так и считал своим другом и иначе не думал, как то, что мы увидимся и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом – я один обедал, опоздал – читаю умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу.

На днях, до его смерти, я прочел Униженные и оскорбленные и умилялся».

Около трех лет спустя, 1 декабря 1883 года, в письме к тому же Страхову Толстой протестует против тех, кто возводит Достоевского «в пророки и святого», ибо он умер «в самом горячем процессе внутренней борьбы, добра и зла. Он трогателен, интересен, но поставить на памятник в поучение потомству нельзя человека, который весь борьба».

Они делали общее дело, но делали его по-разному – отсюда и взаимопритяжение, и еще более сильное взаимоотталкивание.

Толстой неоднократно высказывался о Достоевском как о художнике. Большей частью его отзывы скептические, даже с оттенком раздражения. В этом смысле показательно и письмо к Страхову по поводу смерти Достоевского. Сначала говорится о зависти одного литератора к другому, и получается так, будто она помешала Толстому встретиться с Достоевским. Потом утверждается нечто противоположное: Толстой никогда не думал меряться с Достоевским, а потому, стало быть, не имел повода завидовать ему. Наконец, оказывается, он имел в виду не Достоевского-художника и не Достоевского-мыслителя, а Достоевского-проповедника, его «дело сердца».

Идея сострадания к людям – вот что прельщает Толстого в Достоевском. И недаром Толстой приходит в умиление от «Униженных и оскорбленных», далеко не самого сильного романа Достоевского.

Человечество поражено тяжким духовным недугом – это одинаково ясно и тому и другому, но если один из них, Толстой, ищет в человеке здоровое начало, верит, что оно победит, то другой, Достоевский, поглощен не исходом, а самим процессом болезни, гипертрофирует в духовном организме свойства, разрушающие его.

Как герой Толстого, так и герой Достоевского всем ходом русской жизни были поставлены перед лицом всемирной истории.

Обращаясь к Алеше, Иван Карамазов говорит: «Ведь русские мальчики как до сих пор орудуют? Иные то есть? Вот, например, здешний вонючий трактир, вот они и сходятся, засели в угол. Всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет не будут знать друг друга, ну и что ж, о чем они будут рассуждать, пока поймали минутку в трактире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли бог, есть ли бессмертие? А которые в бога не веруют, ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по своему штату, так ведь это один же черт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца».

Алеша согласен с братом: «Да, – говорит он, – настоящим русским вопросы о том: есть ли бог и есть ли бессмертие, или, как вот ты говоришь, вопросы с другого конца, конечно, первые вопросы и прежде всего, да так и надо…»

У Толстого мы наблюдаем то же самое, но все-таки совсем в другом плане. В своем дневнике он писал:

«Если бы до меня не было людей, разве я был бы такой же? Я произведение предшествующих людей, то, что составляет мое я, было прежде меня – оно будет и после меня. Но я спрашиваю: буду ли я? я? И ответ на это может быть дан только тогда, когда я ясно сознаю то, что я разумею под я. Большей частью дети, молодые под я разумеют нечто совсем материальное: то, что ест, пьет, смеется, отдыхает. Этого, очевидно, не будет. Но нечто другое, то, что меня сделало, что во мне от предшествующих людей. То останется и после меня, и если я это назову собою, буду чувствовать это как свое я, то я буду твердо знать, что не умру» ².

В одном случае мир – хаос, в котором человеку надо разобраться. В другом случае мир – это разумное целое, в котором человек должен занять свое место как один из созидателей этого целого.

2

Обычно в толстовских характерах выделяют две их особенности: во-первых, богатство внутренней жизни и разносторонность, во-вторых, динамичность, непрестанность развития.

При характеристике толстовской типизации ссылаются на мнение самого Толстого, высказанное им за несколько месяцев до смерти в разговоре с Короленко, который напомнил Толстому, что критика не признает за его образами типичности, и, не вполне соглашаясь с критикой, добавил, что доля правды в этом, видимо, есть, так как де толстовские герои даны не в устойчивых качествах, а в постоянном движении. Толстой, в сущности, отклонил такое мнение. Он сказал: «…всегда характеры людей движутся, и обыкновенные люди не замечают их подразделений, а художник умеет схватить типичные черты и помогает нам разобраться в характерах людей» ³.

Это важное высказывание, как мне думается, не совсем точно понято; в результате переместились акценты и, может быть, самое существенное оказалось упущенным.

«…Всегда характеры людей движутся…» Но Толстой, противопоставляй художника обыкновенным людям, отмечает в них не то, что они не улавливают этого движения, а то, что им недоступно подразделение в человеческих характерах. Кажется, для того только, чтоб его правильно поняли, Толстой добавляет: «…я думаю, что движение не может мешать…» ⁴.

Толстой дает характер человека не просто в движении, но в движении к определенной цели. И этот человек движется не один, а рядом с другими. Отсюда и возникает задача – по Толстому, главная задача художника – дать иерархию характеров сообразно с теми целями, которые они, сознательно или бессознательно, осуществляют.

Десять лет спустя после написания «Войны и мира» и два года спустя после завершения «Анны Карениной», в 1879 году, Толстой так сформулировал свое понимание устройства мира, а значит, и дал определение своему художественному методу: «Есть люди мира, тяжелые, без крыл. Они внизу возятся. Есть из них сильные – Наполеоны пробивают страшные следы между людьми, делают сумятицы в людях, но все по земле. Есть люди, равномерно отращивающие себе крылья и медленно поднимающиеся и взлетающие. Монахи. Есть легкие люди, воскриленные, поднимающиеся слегка от тесноты и опять спускающиеся – хорошие идеалисты. Есть с большими, сильными крыльями, для похоти спускающиеся в толпу и ломающие крылья. Таков я. Потом бьется с сломанным крылом, вспорхнет сильно и упадет. Заживут крылья, воспарит высоко. Помоги бог.

Есть с небесными крыльями, нарочно из любви к людям спускающиеся на землю (сложив крылья), и учат людей летать. И когда не нужно больше – улетит. Христос» ⁵.

Мера различия между героями Толстого – мера их духовности, власти над ними материальных интересов и внешних установлений. Мера духовности находится в обратном соотношении с мерой типичности.

После дуэли с Долоховым и разрыва с женой, поселившись в Москве, Пьер стал замечать за собой, «что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого ой» так глубоко презирал семь лет тому назад».

Пьер бунтует против типического пути, на который толкают его обстоятельства, но власть их была так сильна, что порою и он поддавался им и «не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей», то есть типичных отставных московских камергеров.

Иерархия характеров всюду сохраняется у Толстого, и читатель никогда не спутает мыслей и убеждений различных толстовских героев, даже если они не спорят между собою. Чувства и мысли каждого имеют свой потолок. Создается даже впечатление, будто его физическое зрение устроено особенным образом, так, что окружающий его мир он видит лишь в доступных для него пределах. Толстой, как правило, рисует пейзаж через героя, но мы не найдем каких-либо картин природы, связанных с Бергом или даже Борисом Друбецким. Напротив, многие пейзажи «Войны и мира» даны через восприятие Николая Ростова. Однако какая громадная разница между этими пейзажами и теми, которые связаны с Пьером Безуховым или князем Андреем. В этом смысле потолок Николая – картина святочных катаний и то, что за ними последовало: «На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело».

Даже в самые поэтические минуты взгляд Николая Ростова прикован к земле, проще говоря – к обыденности, не проникнут идеалом.

Иначе устроено зрение Пьера Безухова. Когда он убедился, что влюблен в Наташу, ему представилось все в совершенно другом свете: земля – скучной и черной, небо – возвышенным и поэтическим. Противоположность восприятий двух толстовских героев, находящихся в одинаковом душевном состоянии и в одинаковых условиях, разительна.

«Было морозно и ясно. Над грязными, полутемными улицами, над черными крышами стояло темное, звездное небо. Пьер, только глядя на небо, не чувствовал оскорбительной низости всего земного в сравнении с высотою, на которой находилась его душа».

При въезде на Арбатскую площадь Пьер увидел на небе резко выделявшуюся среди других звезд комету, как говорили тогда, предвещавшую конец света. Между тем Пьер обнаружил в ней соответствие» своему собственному душевному настроению. «Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе».

Созерцая небо, он приобщается к тем мировым событиям, которые вскоре разыграются и участником которых он станет.

3

Герой Толстого – человек возвышенной цели и величайшей устремленности.

Герой Достоевского с такой же настойчивостью стремится определить цель, с какой легкостью отказывается от нее и компрометирует ее.

Его позиция двойственна.

М. Бахтин в книге «Проблемы поэтики Достоевского», впервые вышедшей в 1929 году и сейчас вновь переизданной, считает его не живым человеком, наделенным темпераментом и страстью, а всего лишь точкой зрения. Между прочим, это неверно уже потому, что герой Достоевского придерживается сразу по крайней мере двух точек зрения, при этом взаимоисключающих. Результат этого тот, что, обладая величайшей активностью мысли, он отклоняет от себя всякую деятельность.

Двойственность мировоззрения характерна и для самого Достоевского. Так, в поздние годы он испытывал влияние реакционера Победоносцева и одновременно А. В. Корвин-Круковской и ее мужа Жаклара, участников Парижской коммуны.

Попав в некую зависимость от двух различных идейных систем, Достоевский и как политический мыслитель не мог быть равнозначным ни той, ни другой. Между тем М. Гус в книге «Идеи и образы Ф. М. Достоевского» делает его лишь сторонником Победоносцева.

В споре с М. Гусом рецензент его книги М. Бойко («Новый мир», 1963, N 10) опирается на концепцию М. Бахтина, изложенную в «Проблемах поэтики Достоевского». Это одна из самых блистательных книг в громадной литературе о Достоевском. Однако общие позиции автора в отношении к Достоевскому, в определении его места в литературном процессе, в анализе структуры образа его героя, как мне представляется, весьма спорны.

Главное открытие Достоевского, по М. Бахтину, – создание полифонического романа.

Бахтин так представляет себе это.

В монологическом романе господствует авторская точка зрения и все индивидуальные миры героев вмещаются в кругозор автора. Полифонический же роман изображает всякое сознание как совершенно равноценное другому, и потому здесь автор может присутствовать лишь на равных правах со своими героями, взгляды каждого из которых сосуществуют с взглядами всех остальных.

В результате в монологическом романе картина действительности, в общем, одноцветна, то есть окрашена лишь авторским восприятием; напротив, мир полифонического романа многокрасочен, поскольку он предстает перед нами не только с точки зрения автора, а преломленным через восприятие каждого героя, имеющего такие же права на суждение о мире, как и все другие герои, и так же, как сам автор.

Сама терминология М. Бахтина – монологический или полифонический роман – в высшей степени сомнительна. Она связана с апологией не только романа, но и мировоззрения Достоевского, а с другой стороны, уравнивает между собою и унижает всех остальных романистов.

Характеристика, данная М. Бахтиным Достоевскому-романисту, при всей ее меткости и яркости, крайне одностороння. Герой Достоевского не чистое сознание, как пишет о нем М. Бахтин, а живая, борющаяся и страдающая личность. Разве можно понять, например, Раскольникова, если принимать во внимание только его мысль и игнорировать совершаемые им поступки?

Толстой различал своих героев по степени их духовности.

У Достоевского иной подход к человеку. Поскольку его герой не действует, а лишь экспериментирует в целях испытания своих идей и убеждений, Достоевскому всего важнее устанавливать различие между людьми по силе и характеру их экспериментаторства.

Герои Достоевского – не столько различные точки зрения, сколько сочетания в различных пропорциях одних и тех же идеологических и нравственных элементов. Борьба между ними, то есть между героями Достоевского, потому и достигает небывалой силы и остроты, что в ее основе борьба каждого с самим собою, отрицание в другом того, что так ненавистно в самом себе.

При общности посылок пути духовных исканий Толстого и Достоевского резко различны.

В связи с переводом на русский язык книги Шопенгауэра «Мир как воля и представление» Фет писал Толстому, что весь смысл ее «в том, что только то правда, что правда, а не то, что доказано: сего доказать невозможно, так как надо занимать доказательства из той же правды, которую хочешь доказать» ## Л. Н. Толстой, Переписка с русскими писателями, Гослитиздат, М.

1. В. И. Ленин, Сочинения, т. 5, стр. 23.[↩]
2. Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч., т. 51, стр. 10.[↩]
3. А. Б. Гольденвейзер, Вблизи Толстого, М – П. 1923, т. II, стр. 213[↩]
4. А. Б. Гольденвейзер, Вблизи Толстого, т. II, стр. 213.[↩]
5. Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч., т. 48, стр. 195.[↩]