«Как в анкете…»
А. Белик, Эстетика и современность (Очерк некоторых актуальных проблем), Госполитиздат, М. 1963, 191 стр.
Полгода веду я семинар по эстетике в Краснопресненском районе Москвы и не перестаю поражаться любознательности и активности своей аудитории. Как бы ни устали мои слушатели за рабочий день, они с жадным вниманием слушают лекции, без конца задают вопросы, забыв о времени, спорят о прекрасном, об искусстве, об эстетических законах и категориях. И только одно они, к сожалению, делают неохотно – берут в руки книги по эстетике.
– Трудно читать их!.. И скучно!
Увы, эти жалобы не лишены оснований. Очень мало у нас литературы, в которой бы глубоко, ярко и просто излагались проблемы эстетики. Не удивительно, что каждую новую работу в этой области берешь в руки с особым интересом и надеждой.
В книге А. Белика «Эстетика и современность», адресованной «широким кругам читателей», речь идет о важнейших категориях и проблемах эстетики: эстетический вкус и идеал, красота, ее виды и роды, художественная и жизненная правда, взаимоотношения науки и искусства, задачи современной эстетики и т. д. Автор затрагивает и спорные, не решенные еще наукой вопросы, излагает собственные концепции, полемизирует с противниками.
Что ж, само по себе стремление вынести на широкое обсуждение серьезные научные споры достойно одобрения. Это полезно и для читателей: эстетика предстанет перед ними не как набор канонов и «вечных истин», а в движении, в борьбе. Только таким путем можно всерьез заинтересовать людей наукой!
Но то, как автор ведет разговор со своим массовым читателем, какие трактовки он ему предлагает, вряд ли можно признать приемлемым.
На протяжения почти двухсот страниц А. Белик рассуждает о красоте – в жизни, в природе, в искусстве, а природа и искусство при этом выглядят у него такими серыми, безликими логическими конструкциями, что невольно в душу начинает закрадываться сомнение: да полно, действительно ли эстетика помогает видеть красоту мира и искусства? Не служит ли она целям прямо противоположным?
«…Красота есть прежде всего индивидуально-неповторимое выражение родовых свойств, общих признаков тех или иных предметов и существ» (стр. 87).
«Индивидуальность произведения искусства (?) как существенное выражение его подлинной красоты не может быть придумана художником, явиться плодом лишь его творческой фантазии, изобретения каких-либо новшеств в области средств художественной трактовки темы. Источником и критерием красоты всегда служит сама жизнь с ее безграничным горизонтом, с ее постоянным стремлением вперед» (стр. 111).
Не будем спорить по существу этих рассуждений. (Хотя не можем не заметить вскользь, что мокрица, по такому определению, столь же прекрасна, сколь и лилия, – ведь она ничуть не меньше «индивидуально-неповторимо» выражает свои «родовые свойства».) Пока обратим внимание на другое – таким вот языком, такими фразами, почти без обращения к примерам, с огромным количеством замысловатых специальных терминов написана вся книга. Есть в ней, правда, отдельные страницы, проникнутые искренним чувством, например в заключительной главке, где А. Белик справедливо призывает вывести эстетику за рамки теории искусства, всерьез взяться за разработку эстетики труда, быта, торговли, школьного обучения, физической культуры и т. д. Но куда чаще в книге господствует «звучность» фраз и бессильная высокопарность. Порой это стремление «говорить красиво» убивает всякий здравый смысл».
«Из средства регулирования свободной, гармонически развивающейся жизнедеятельности, доставляющей человеку светлые наслаждения, они (потребности человека. – А. Н.) превращаются в тиранических его повелителей, полновластных господ» (стр. 47).
В переводе на нормальный язык это означает: у людей, кроме здоровых потребностей, есть и вредные привычки.
«Красота парков и лесов, садов и табунов лошадей является не результатом специального стремления, эстетических целей, а следствием разумного использования законов природы» (стр. 86). Что хотел сказать автор этой фразой – понять трудно. Ясно только одно: если бы мы начали использовать законы природы «неразумно», табуны лошадей и леса стали бы куда менее красивыми, чем им надлежит быть.
В книге, рассчитанной на широкие круги читателей, особую важность приобретают примеры. Они оживляют теоретические рассуждения, делают их наглядными, понятными, показывают практически, где и для чего нужны нам теории и абстрактные категории. Мы уже говорили, что труд А. Белика на редкость беден примерами. Но даже там, где он пытается проиллюстрировать свои рассуждения фактами жизни или искусства, он чаще всего терпит неудачу.
Превосходство передовых эстетических вкусов над буржуазными доказывается, по мнению автора, тем, что устроители американской национальной выставки в СССР пытались поразить воображение советских людей «своей кухней и… машинкой для оснащения резинкой трусов, своим бессмысленным абстрактным искусством, своей квакающей музыкой», а вот на чехословацкой выставке москвичей одаряли «изящно выполненными открытками с видами Праги в знак благодарности за посещение выставки, с пожеланием успехов и благополучия». «Казалось бы, – многозначительно осмысляет этот последний факт автор, – что это «мелочь». Но в этой «мелочи» выражено проникновение высокого эстетического вкуса в отношениях между народами» (стр. 16).
Абстрактное искусство действительно бессмысленно, но как просто, оказывается, дать оценку вкуса с классовых позиций! Надо полагать, что, если бы «изящные открытки» с видами Вашингтона вручались на американской выставке, автор оценил бы их крайне сурово, а комфортабельная кухня и машинка для оснащения трусов резинкой стали бы намного менее безобразными, окажись они под крышей чехословацкой выставки.
На таком вот «уровне» ведет А. Белик разговор о тайнах красоты, о тайнах искусства. Немало в книге истин бесспорных, но общеизвестных и совершенно не обогащенных какими-то собственными наблюдениями, сопоставлениями автора. Зато терминологию, которой и так в книгах по эстетике многовато для массового читателя, А. Белик обогащает безбоязненно. Тут и запутанные рассуждения об отличии «реально-эстетического» вкуса от «относительно-эстетического», тут и «теоретически-предметные потребности» человека (вместо привычного и ясного «духовные потребности»), тут и «искусственно-эстетические», «естественно-творческие», «естественно-стабилизирующие» способы совершенствования красоты человека, и «формальная», «содержательная», «условная (или символическая)» красота и т. д. и т. п.
Но ведь, несмотря на то, что издательство рекомендует работу А. Белика «широким кругам читателей», книга эта, по замыслу, не столько популяризаторская, сколько научная. Может быть, она обогащает теорию и представляет ценность для специалистов? Увы, при ближайшем рассмотрении немало из того, что автор стремится выдать за «новое слово», «развитие» и «смелый поиск» в науке, оказывается на грани вульгаризации ее.
«Эстетика и современность» – не изложение основ эстетики, автор ее не стремится дать обзор целостного комплекса проблем, он делится своими соображениями по самым различным, порой совершенно не связанным друг с другом вопросам. Поэтому и мы вынуждены последовать его «выборочной» манере.
Вот размышления автора о девственности жизненного идеала. Еще Энгельс в свое время высмеивал тех. Кто истинность той или иной теории подтверждал количеством людей, согласных с ней.
А. Белик думает иначе: «…первым внутренним достоинством любого жизненного идеала, решающим условием его действенности… является глубокая убежденность больших масс людей, социальных коллективов в реальности его достижения. Если данное условие отсутствует, идеал останется пустым мечтанием, звонкой фразой, внешне увлекательной картинкой» (стр. 38).
Отсюда, видимо, следует, что марксистские идеалы в момент их зарождения были пустым мечтанием и звонкой фразой, а идеи Библии – вершиной: правды и красоты, ибо первые тогда «жили в сознании» единиц, а вторые признавались и признаются еще сотнями миллионов верующих.
А вот трактовка критерия правдивости художественных произведений. Автор посвятил ей целую главу книги под многообещающим названием «Художественная и жизненная правда». Много толстых томов исписали ученые на эту сложную тему.
В науке вопрос решается проще. Там критерий надежный – практика, опыт, производство. В искусстве экспериментом правдивость образа не проверишь. Но у А. Белика сомнения насчет критерия отсутствуют. Для него правдивость искусства – это точное следование за натурой. Правдивость поэмы Твардовского «За далью – даль», по его мнению, состоит в том, что лирический герой ее «совершает не условное путешествие в Н-ском направлении, а едет в поезде из Москвы во Владивосток, останавливается на станциях, обозначенных на карте» (стр. 163).
В. Солоухину и Е. Дорошу он отпускает «комплимент» за то, что их произведения якобы проникнуты «сомнениями в эстетической полноценности образов «чистой» фантазии». Как главное достоинство рай-городского цикла Дороша А. Белик выставляет его «сугубую документальность вплоть до пейзажей, поведения героев, обстановки их жизни…
Видно, в строгой документальности, в точности воспроизведения характеров, поведения и языка персонажей, их мыслей и переживаний (интересно, какими протоколами оформлены эти самые мысли и чувства персонажей? – А. Н.) и таится живой эстетический интерес к произведениям Дороша» (стр. 163).
Главное же достоинство «Коллег» В. Аксенова исследователь видит в том, что писатель открывает повесть «перечнем скупых анкетных сведений о своих героях. Кажется невероятным – анкета в повести. А воспринимается она вполне эстетически, естественно задает тон всему произведению; здесь все будет рассказано точно и сжато, как в анкете…» (стр. 164).
Иное толкование правдивости, по логике рассуждений А. Белика, есть формализм и идеализм, «отрицающий материалистическую природу эстетических отношений» (стр. 165).
Бедные Пушкин, Толстой, Шолохов и многие, многие другие, им подобные «формалисты»! Как бы правдиво, «точно и сжато, как в анкете», стали они писать, если бы ознакомились с рецензируемой нами книгой! Но что поделаешь, искусство начало складываться за много тысячелетий до ее издания. И сразу же встало на неверный путь. Гомер населял свои поэмы богами, Шекспир иной раз в список действующих лиц вставлял тени убитых королей, а Салтыков-Щедрин дошел до полного абсурда, заявив, что у некоего градоначальника на плечах была не голова, а «органчик».
Творческая фантазия (которая подвергается автором экзекуции в специальной главке) – это вовсе не «способность сознания воспроизводить и перестраивать в новые сочетания хранимые памятью восприятия», как утверждает А. Белик. Это чудесное (вот уж достанется мне за такое нематериалистическое слово!) мало изученное, мало оцененное еще свойство нашего мозга, без которого не было бы ни искусства, ни науки. Фантазия не просто комбинирует из старого, как уверяет автор, она творит, создает новое, предугадывает будущее, раскрывает тайны, оживляет мертвое. Не изучив законов творческой фантазии, не понять, что такое правда и что такое ложь в искусстве.
Нельзя оценивать правдивость художественного произведения так же, как оценивают точность топографической карты. Вряд ли в «Обломове» меньше правды, чем в «Фрегате «Паллада». Посмертная маска Пушкина по своей правдивости никак не может тягаться с художественными скульптурными его портретами. Сводить высокую правду искусства к плоскому правдоподобию, воспевать документальность как высший ее критерий – худшую, услугу искусству оказать трудно.
Я не собираюсь обвинять автора «Эстетики и современности» ни в умышленном стремлении причинить ущерб искусству, ни в недобросовестности. Он искренне стремится разобраться, осмыслить жизнь с точки зрения эстетики. И он нередко приходит к верным наблюдениям, но… Но сплошь и рядом не умеет диалектически их проанализировать; вскрыв какую-то закономерность, А. Белик начинает ее выпячивать, абсолютизировать и, как правило, доводит до абсурда.
Вот пример.
«Теперь даже старшеклассник отлично знает, что стихия науки – общее в явлениях, вещах и отношениях, устойчивое и повторяющееся в них… Без общего, устойчивого, более или менее систематически повторяющегося нет, и не может быть науки, – пишет А. Белик. – А если посмотреть с этой стороны на искусство, то нам откроется совершенно иная картина». «…В отличие от науки искусство имеет своей стихией мир неповторимых в своем индивидуальном многообразии характеров и обстоятельств…» (стр. 167, 168).
Вроде бы верно подмечено различие науки и искусства. Но разве этим исчерпываются их взаимоотношения?
Дело ведь не только в том, что наука занимается «общим», а искусство единичным, конкретным. Без конкретного, единичного наука не может так же существовать, как искусство без общего. И это единичное, эта «конкретная целостность» для теоретика не просто ступенька, – перешагнул с нее на абстрактное, общее, и можно о ней забыть. Нет? Ведь в науке «абстрактные определения ведут к воспроизведению конкретного посредством мышления» (Маркс).
Ученый излагает «общее», абстрактное, обязательно имея в виду (в голове, в памяти, в подсознании, в фоне) наличие конкретных вещей, отвлекаясь от их конкретности, но не порывая с ней. Художник создает конкретное, целостное, чувственно реальное, держа в голове общее, абстрактное, логически постигнутое. В науке частное, конкретное, пере дается через общее, в искусстве – общее через частное.
А. Белик же всю главу о взаимоотношениях науки и искусства сводит к одному; наука отражает общее, искусство – частное, конкретное, единичное. В итоге – вульгарное, однобокое, искаженное решение проблемы.
Отрицая общее как предмет искусства, А. Белик делает вывод о том, что искусство не есть форма познания действительности.
«…Ни одному из сторонников этого взгляда не удалось обнаружить даже в самых величайших творениях литературы, живописи, скульптуры, драматургии и музыки какой-либо закон природы или общества, открытый при помощи искусства как способа познания действительности… Вряд ли кто станет возражать против этой самоочевидной истины. И тем не менее упорно, настойчиво говорится везде об искусстве, как одной из форм познания действительности. Давно пора прямо сказать, что эта идея принадлежит Гегелю, а не диалектическому и историческому материализму» (стр. 166 – 167).
Думается, против «этой самоочевидной истины» мог бы возразить Энгельс, который «при помощи искусства» из романов Бальзака «даже в смысле экономических деталей узнал больше… чем из книг всех специалистов – историков, экономистов, статистиков этого периода, вместе взятых». К тому же стоило бы напомнить автору, что имя Гегеля давно перестало у нас быть ругательством. Но дело не в этом.
Разве из того, что искусство не формулирует научных законов (смешно, если бы оно этим попыталось заняться!), вытекает, что оно не постигает и не отражает никаких законов жизни вообще?
Иван – человек. Петр – не Иван… По Белику получается при этом, что Петр – не человек. Искусство дает нам знаний о жизни ничуть не меньше, чем наука. В анализе психологии, морали, нравов, взглядов людей на жизнь и т. д. ничто не может заменить нам искусства как могучего средства познания. Неоценима роль искусства и в глубоком постижении той же красоты, которую автор книги провозглашает единственным предметом эстетики.
Несколько слов о красоте. Ее А. Белик считает объективным, «независимым от нервов человека» (стр. 83), «материальным или материализованным достоинством индивидуального предмета» (стр. 188). К сожалению, такой матер-р-риалистический подход к этой проблеме мы встречаем не у одного только А. Белика.
Здесь не место входить в обсуждение вопроса по существу, покидая почву общепризнанных в науке положений. Проблема эта не простая, она требует специального, большого разговора. Поэтому пока мы считаем себя вправе упрекнуть автора книги только в одном: вряд ли это очень этично – участвуя в научном споре, говорить «от лица марксизма» и безапелляционностью тона заменять анализ и аргументацию.
Не будем перечислять все свои претензии к книге А. Белика. Это бы заняло слишком много времени. Почти в каждой главе ее имеются вульгаризаторские упрощения, недоговоренности, неточности, небрежности, ведущие к серьезному искажению мысли.