Только в одном измерении

Ф. П. Федоров, Эстетические взгляды Э.-Т.-А. Гофмана, «Звайгэне», Рига, 1972, 64 стр.

Название книжки Ф. Федорова заинтересует каждого, кто ценит талант Э.-Т.-А. Гофмана; очень важно представить себе его художественные концепции во всей их оригинальности, во всем объеме. Трудно требовать от автора, чтобы в небольшой работе были учтены все детали, исчерпаны все нюансы, но естественно предполагать, что будет отражено единство мыслей Гофмана об искусстве, воплощенных и в произведениях писателя.

Ф. Федоров ограничил свою задачу разбором теоретического смысла «Необыкновенных страданий одного директора театра» и «рамочного рассказа» в «Серапионовых братьях». Автор справедливо отмечает, что гофмановеды мало занимались «рамочным рассказом»; то же можно сказать и о «Необыкновенных страданиях». Поэтому стремление Ф. Федорова восстановить в правах интереснейшие гофманские страницы и, с другой стороны, «вписать»»рамочный рассказ» в систему идей и образов «Серапионовых братьев» можно только поддержать. Анализируя «Необыкновенные страдания», Ф. Федоров верно отмечает трагически горькую мысль немецкого романтика: до тех пор пока существует «псевдозритель», будет существовать «псевдоискусство». В гротескных сценах этого произведения «в духе офортов Калло или Гойи Гофман определяет суть общества и суть его движения»; в книге подчеркивается жизненный «фундамент» созданных Гофманом характеров. Это и другие наблюдения автора справедливы и оригинальны; точно указано на то, что у немецкого писателя личность «сложна не арифметической сложностью, а… заключает в себе сумбур, хаос, приведенный художником к некоему общему знаменателю», да и вообще о Гофмане замечено в работе немало верного.

Но, к досаде читателя, все это, как правило, именно разрозненные заметки, порой даже неожиданные в общем контексте исследования. Более того, иногда кажется, что работа опровергает важное наблюдение, сделанное самим автором: «Совмещение рационалистической стройности и эмоционально-фантастической стихии является одной из характернейших черт гофманской прозы».

Рассматриваемая в книге часть художественного наследия Гофмана берется изолированно от целого. «Необыкновенные страдания» и куски «Серапионовых братьев», появившиеся в 1818 – 1821 годах, истолковываются как произведения, опровергающие написанное Гофманом прежде, – а это вызывает серьезные возражения. Действительно, зрелый Гофман многое пересматривал в поисках наиболее адекватного отражения действительности. В условиях, эпохи Реставрации усложняется антитеза между внешним и внутренним миром, но, как и у других представителей позднего немецкого романтизма, это вовсе не ведет к отказу от романтической эстетики в целом. В книге же Ф. Федорова стремление оценить мир общественный через мир личностный, человеческий, свойственное и Байрону, и Гейне, и Шамиссо, определяется как антиромантическое.

Видимо, автор старается доказать, что Гофман был не только романтиком, но и реалистом. Это довольно распространенный взгляд, который можно встретить и в других работах последних лет. Некоторым исследователям очень хочется «поднять» Гофмана до реализма. Только нужно ли такое искусственное «подтягивание»? Не сталкиваемся ли мы с рецидивами не изжитого еще мнения о романтизме как о «низшем» этапе по отношению к реализму? Если исходить из такой посылки, с неизбежностью придется считать «неполноценными» те из сочинений писателя, которые уж никак не могут быть отнесены к реалистической литературе. Так получается и в данном случае. По сравнению с разбираемыми произведениями оказываются бледными и примитивными «Фантазии в манере Калло». Автор не находит в них связи личности с действительностью, ссылаясь при этом на «Кавалера Глюка». Но, не говоря уже о том, что применительно и к этой новелле несправедливо снимать сложность дилеммы «человек – общество», в цикл «Фантазий» входят и «Золотой горшок», и «Приключения накануне Нового года»; в этих произведениях личность является отражением реальности в не меньшей степени, чем в «Мадемуазель де Скюдери» или «Мартине-бочаре», новеллах, которые Ф. Федоров противопоставляет «Фантазиям в манере Калло».

С точки зрения автора, Гофман в 1818 – 1821 годах «ведет острую полемику с господствующими в искусстве системами – бытописательством, классицизмом, «готикой» (романтизмом)». Но нельзя уравнивать понятия «романтизм» и «готика». Нельзя рассматривать «Ночные повести» и «Эликсир дьявола» как «дань увлечению эпохи». Правда, автор оговаривается, что мистическое «интересовало художника как возможность постижения человеческой сущности»; и в самом деле, мистика в те годы часто шла рядом с первыми научными исследованиями психики человека, была своего рода частью «человековедения». И все же Ф. Федоров, выделяя «неготические» произведения позднего Гофмана, явно несправедлив к его «готике»: малоудачное «Счастье игрока» ставится выше «готической» повести «Майорат», да и вообще упущено из виду влияние «готического» жанра на литературу XIX века, на В. Скотта, на Грильпарцера.

Действительно, Гофман, вспоминая Захарию Вернера, говорил о мистицизме как о причине гибели таланта. Действительно, он за искусство «здоровое, полнокровное». И «серапионовы братья» часто высказываются против болезненных фантазий. Однако у Ф. Федорова получается, что некоторые новеллы цикла написаны чуть ли не для того, чтобы показать, как не надо писать (в их числе оказывается, между прочим, и «Синьор Формика»). Высказывания персонажей «рамочного рассказа» он вкладывает в уста самого Гофмана. При таком подходе отсутствует внутренняя связь «рамочного рассказа» со вставными новеллами. И становится совсем непонятно, почему в пору своих «реалистических» деклараций, а точнее сказать, в период напряженного интереса к реальной жизни Гофман пишет и «Принцессу Брамбиллу», и «Повелителя блох», и «Кота Мурра», и дилогию «Ошибки» и «Тайны». Во всех этих произведениях есть элементы «готики», не говоря уже о том, что они принадлежат к романтической литературе.

Здесь нет никакого противоречия, если только не отказывать романтизму в способности по-своему отражать реальную действительность. Гофман-романтик пробует отобразить мир и через рационалистическую конструкцию его системы, и через неопределимые законы эмоциональной жизни человека. Потому в спорах «серапионовых братьев» есть место и логике, и предчувствиям, и фантазии. Поэтому-то без широкого сопоставления различных по своей художественной ткани произведений, созданных писателем в это время, нельзя понять ни своеобразия Гофмана, ни возможностей романтического метода.

Ф. Федоров не учитывает, что эстетические разработки Гофмана были многоплановыми, а не шли в одном направлении – от романтизма к реализму. Поэтому ему постоянно приходится делать оговорки относительно заблуждений и противоречий Гофмана. Но может быть, то, что мы привыкли называть противоречивостью, представляет собой на самом деле стройную систему, связанную логикой времени, в которое творил писатель? Во всяком случае, взятые только в одном измерении, не соотнесенные с развитием Гофмана-художника, эстетические взгляды великого писателя выглядят явно обедненными.