Точность наблюдений, широта взглядов

Б. Галанов, Искусство портрета, «Советский писатель», М. 1967, 208 стр.

Познавательная и действенная сила образного творчества во многом определяется тем, что различные художественные жанры охватывают и воплощают, каждый на свой лад, жизненные факты, устанавливая между ними новые и новые сцепления и связи. В свою очередь развитие критических жанров позволяет всесторонне характеризовать факты литературные, по-разному их выстраивая и сопоставляя.

Мы знаем много книг, которые освещают либо становление индивидуальности писательских дарований, либо особенности отдельных этапов литературного развития, либо черты тех или иных школ, направлений, стилей. Реже появляются работы, посвященные судьбам всевозможных родов и видов словесного искусства. И уж совсем редки исследования, в которых идет речь об элементах, о тех составных частях литературных произведений, тех средствах и способах повествования, которые бытуют уже не одно тысячелетие, переходят из эпохи в эпоху, от одного течения к другому, от мастера к мастеру, бесконечно меняя свой облик и все же не утрачивая своей сути, своего назначения.

Может быть, именно из-за недостатка внимания к этой стороне литературного творчества в оценках ее более всего дают себя знать механически-описательные и статические представления о природе образного слова. Как часто и в учебниках, и в критико-биографических очерках разделы: «портрет», «пейзаж», «слог» – оказываются обособленными, отделенными от общего, целостного строя повествования и рассматриваются, так сказать, вне времени и пространства. Подобного рода школярский, наивно-формалистический подход находит самого решительного и непримиримого противника в Борисе Галанове, в его книге «Искусство портрета».

Правда, критик не говорит об этих промахах и слабостях предшественников, не затрагивает истории вопроса, которому отдает все внимание, он идет прямо на предмет – сразу же вводит читателей в «портретную галерею» в не только знакомит их с «залами» Диккенса и Бальзака, Гоголя, Толстого и Горького, наших современников – Шолохова, Хемингуэя, Алексея Толстого, – но и побуждает задуматься над многими сторонами, возможностями, свойствами портретного искусства. Именно эта широта взгляда, понимание живой, динамической взаимосвязи всех элементов, всех граней литературного творчества отвергает, исключает схоластическое, сальерианское истолкование произведений искусства, превращающее художественное единство в некую сумму приемов и мотивов.

Уже приближаясь к финалу, подводя некоторые итоги, Б. Галанов пишет: «Проблемы, которых мы коснулись в связи с эволюцией портрета, казалось бы, затрагивают лишь область литературной формы, литературной техники – текучий портрет, описательный портрет и т. д. Однако понятия эти отнюдь не технические. Всякий раз, прямо или косвенно, неизбежно возникает вопрос о гражданской, творческой позиции художника». Сказанное здесь отнюдь не «социологический довесок», не поверхностная «приписка». И в самом деле, тщательный анализ обильно привлекаемых фактов снова и снова свидетельствует о том, что и искусство портрета во все времена было полем литературных битв и мерилом познавательной силы образов, объектом полемики и оружием идейной борьбы. Критик точен в частных определениях, в выборе примеров, в оценке деталей и дальновиден в сопоставлениях, параллелях, выводах. Именно это сочетание конкретных характеристик и далеко идущих обобщений делает книгу убедительной и интересной, укрепляет аргументацию критика.

С наибольшей отчетливостью точка зрения Б. Галанова выражена в двух главах: исторической – «Доработаться до портрета…» – и следующей за нею – «Лицо и без лица», показывающей, как разрушение личности, исповедуемое современным декадансом, проявляет себя и в отказе от глубины, дельности портрета. Конечно, и после работы Б. Галанова остаются еще «белые пятна» – вопросы, ожидающие дальнейшей разработки, характеристики, нуждающиеся в уточнении. Пожалуй, прежде всего надо сказать о том, что развитие портретного искусства от эпохи к эпохе у Б. Галанова представлено неуклонно идущей вверх кривой, в то время как путь этот был сложен, неровен, да, к тому же, бывало и так, что завоевания шли рядом с потерями, и, обогащаясь новыми чертами, литература нередко утрачивала прежние ценные свойства, прежние способы образного воздействия. Но пафос, владеющий исследователем, имеет прочную основу, законно его стремление осветить во всем объеме великую силу реализма, передающего диалектику души, а вместе с нею, через нее – и диалектику общественной жизни. А отсюда и неприязнь к декадентству, отказывающемуся от завоеваний своих предшественников и ставящему на место лица человеческого – маску, условный знак, тусклое пятно.

Но Б. Галанов в своем уважительном внимании к реалистическому портрету не ограничивается тем, что показывает его превосходство над портретами романтиков или средневековых писателей. В других главах он углубляет свои характеристики, наблюдая за тем, как мастера литературы добивались необычайной выразительности, емкости создаваемых ими портретов, как неповторимо своеобразны и вместе с тем определенны, последовательны их подходы к воплощению человеческого облика.

Эти страницы книги – а их большинство – сильны и тонкостью, проницательностью, столь необходимыми при прикосновении к тайному тайных искусства, и ясностью понимания, исключающей импрессионистическую неопределенность, смутность, шаткость субъективизма. Радостно находить в монографии новые и новые доказательства эстетической силы марксистской критики, ее способности осваивать области, которые еще недавно считались «специальными», числились по ведомству «литературной технологии». Б. Галанов добивается удачи, вводя в действие множество книг, образов, характеров, свободно ориентируясь в этой массе произведений и писателей, доверяясь привлекаемому творческому опыту, нимало не насилуя его и вместе с тем глубоко осмысляя многочисленные примеры, не оставляя их лежать «сырым материалом».

Вот почему, скажем, обстоятельно рассказав о том, как Толстой в работе лад портретом Катюши Масловой то усиливал, то смягчал теневые стороны, критик не только перечисляет различные варианты характеристики, но и задумывается над тем, чего же добивался писатель. И выясняется, что в последней, окончательной редакции героиня уже выступает естественной, незащищенной, доверчивой, что в облике ее теперь нет ничего низменного, вульгарного, и унизительным подробностям, присутствовавшим в одном из ранних вариантов, здесь просто не может найтись места.

И его не случайный поворот писательских намерений, а постоянное желание и умение Толстого раскрывать характеры во всей их сложности и противоречивости, постоянной изменчивости, – одно из замечательнейших открытий гениального художника, оказавшее огромное влияние на все последующее литературное развитие. «Толстовские поиски текучих, движущихся портретов, отражавших сложную, скрытую, переменчивую жизнь души, не только результаты, но и самый процесс, подсказывали новые возможности литературе, – пишет Б. Галанов. – И не случайно, конечно, принципы, близкие к толстовским, восторжествовали в творчестве замечательных писателей-портретистов. Текучие, подвижные портреты Фадеева, Шолохова, Алексея Толстого принадлежат к лучшим достижениям советской литературы».

Как видим, от наблюдений, казалось бы, частного, единичного порядка критик естественно переходит к определению самой сути толстовских принципов и затем к их значению для современного искусства, к воплощению их в опыте советской литературы.

К этой же особенно интересующей нас теме, к сегодняшней практике ваших художников Б. Галанов подходит и с другой стороны. Он вспоминает о взаимодействии литературы и других искусств – сперва живописи, затем – кинематографии. И совершенно резонно видит здесь не столько господство одной музы и подчинение другой, сколько обоюдное влияние. Крупные планы, не сразу, утвердившиеся на экране, задолго до того были взяты на вооружение поэтами и прозаиками. А нынче, в свой черед, «писатели с воцарением кинематографа как бы заново открывали монтаж и крупные планы».

И снова критика не удовлетворяет эта констатация факта – элементарное «механическое» сличение. Он идет далее и убеждается в том, что кино и литература не могут легко и просто заимствовать друг у друга приемы и мотивы. Здесь имеются и вовсе непроходимые «барьеры», и существенные ограничения, и немалые сложности, дающие себя знать при «переводе» с одного «языка» на другой. Эту мысль, увы, можно подтвердить довольно большим количеством скверных, слабых экранизаций, обедняющих, оплощающих прекрасные произведения литературы.

Так, логика анализа опять ведет критика к нашим дням. Он обращался, впрочем, и раньше к творчеству мастеров социалистической литературы. Но последняя глава, «Перед портретом современника», посвящена им полностью. Точнее, не только мастерам, но и подмастерьям, начинающим, дебютантам. И не об одних успехах здесь идет речь, но и о промахах, срывах, просчетах. Исследователь прав: поучительны и они, не только открытия и озарения.

Признаемся: в этой главе часто замечаешь, как велики испытываемые критиком затруднения от богатства, от широты того круга фактов, которого он коснулся. Б. Галанов высказывает дельные соображения о созданном Фурмановым образе Чапаева, – и читатель думает о том, какую обильную пищу для размышлений дают десятки других по-разному задуманных и исполненных портретных характеристик, составляющих алмазный фонд нашего искусства. Б. Галанов упоминает о том, что «многие броские страницы молодой прозы держались на коротком дыхании», и, соглашаясь с ним, испытываешь желание узнать – как же созревает, набирает силы новое пополнение нашей литературы. Б. Галанов, говоря о возможностях, которые «для сопереживания предоставляет читателю внешне скупой и лаконичный портрет», ссылается на описание Фро – героини одноименного рассказа Платонова, и мы представляем себе, что можно было бы сказать об иных красках, столь несхожих и, каждая по-своему, впечатляющих, составляющих многоцветную палитру советской новеллы.

Все эти возможности весьма заманчивы; осуществление их – труд благодарный и необходимый. Содержательная, щедрая на характеристики и умозаключения книга не только о многом, значительном говорит нам, но и побуждает продолжать хорошо начатое дело. Это естественно: теории в история литературы создаются нами совместно, усилиями многих критиков и литературоведов. Работа В. Галанова – заметный, добрый вклад в этот общий труд.