Тезисы о поэзии (итоги, тенденции, перспективы)

Начнем с итогов. И с литературной критики, с ее отношения к поэзии, с ее оценок прошлой и нынешней ситуации. В 1969 году московский «День поэзии» провел необычную анкету – «Сегодня и завтра нашей поэзии», предложив критикам прогнозировать ее развитие на 70-е годы. Редколлегия «Дня поэзии» 1976 года предложила тем же критикам прокомментировать и развить свои, семилетней давности, прогнозы и оценки.

Для того, кто не поленится отыскать прошлую анкету, чтобы сравнить ее с сегодняшней, это будет захватывающее чтение. Жаль, что нет возможности подробно проанализировать обе эти анкеты с высказываниями их участников, но краткие комментарии все-таки совершенно необходимы.

Напомню вопрос прошлой анкеты: в каком направлении будет, на ваш взгляд, развиваться поэзия 70-х годов и от кого из поэтов вы ждете наиболее серьезных результатов?

Вопрос поставлен очень конкретно. Ответы же оказались в некоторой части тоже достаточно конкретными, а в некоторой – неопределенными.

Нынешние ответы… Но не будем забегать вперед, тут уже не обойтись без сравнений, без примеров.

Ю. Идашкин, например, в ответе на первую анкету в различных вариациях назвал десятки имен. Сегодня он, с одной стороны, бодро заявляет, что «ни от одного имени» не отказывается, а с другой – «не все поэты, названные мною… оправдали мои надежды». Стало быть, подвели. Новых имен критик не называет, замечая, что появление «гения, подобного Пушкину, откладывается, вероятно, еще лет на пять».

И. Гринберг семь лет назад призывал к поиску: «…Будущие мастера, таланты где-то рассеяны, спрятаны пока в толпах дебютантов». При этом все-таки не преодолел искушения назвать довольно много имен – от Твардовского до Дины Терещенко. Так, по-видимому, и не найдя рассеянных в толпах дебютантов новых мастеров и талантов, но похвалив тех (и себя, стало быть), кто в свое время «отказывался от предсказаний и пророчеств», снова начал было называть имена, однако после третьего (Л. Мартынов) сделал паузу. Потом не удержался и назвал еще несколько имен. Самый молодой из названных, кажется, И. Драч.

А. Ланщиков сегодня берет реванш у тех, кто высказал критические соображения по поводу его тезиса из прошлой анкеты: «Пушкин – это наша античность», – но ни словом не обмолвился насчет того, за что его более всего критиковали, – насчет утверждения, что русская поэзия, начиная с Некрасова и до середины 60-х годов нашего столетия, то есть целый век, развивалась под идеей «непосредственной пользы» (сапоги дороже, чем Шекспир)». Имена здесь названы в таком порядке: Юрий Кузнецов, Пушкин (как самый читаемый поэт), Егор Исаев.

В оценке общей тенденции последователен Ст. Лесневский, предположивший тогда, что наметившееся отталкивание от эстрадности, «отрицание» сменится «отрицанием отрицания». Правда, сегодня он вносит некоторые оценочные коррективы в пользу «тихой поэзии».

В своем стиле выступил семь лет назад Ст. Рассадин. «Я с недоверием отношусь к прогнозам», – сказал он. И не без удовольствия повторил эти слова с таким добавлением: «Как кому, а мне приятнее видеть, что стихия меня не слушается. Интереснее встречаться с неожиданным. Даже обманываться – интереснее». Но, в общем, Рассадин не подтвердил последнего парадокса, ибо, судя по именам, не обманулся в своих пристрастиях. Ныне он назвал С. Липкина, О. Чухонцева, И. Лиснянскую, Д. Самойлова, Б. Окуджаву. В прежний перечень входили Твардовский, Кулиев, Липкин, Самойлов, Чухонцев…

Благодушно настроенный М. Синельников мечтательно говорил о том, что вот если бы «остановиться, оглядеться, прикинуть текущее, каждодневно совершающееся на весах истории…». Но все же вовремя усомнился в такой возможности, сделав исключение для Я. Смелякова и О. Берггольц. Через семь лет он похвалил себя за осторожность прогноза и напомнил, как оказался прав насчет ныне покойных Берггольц и Смелякова, которые «войдут в историю советской поэзии…».

В. Чалмаев, который нашел прямо-таки испепеляющие слова для характеристики А. Вознесенского, Е. Евтушенко и Р. Рождественского, возвещал пришествие «безумцев, которые способны будут навевать и разгадывать… золотые сны, возвращать вкус чуда, представление об ином, не механическом существовании человека», сегодня более диалектичен и, я бы сказал, осторожен в формулировках, он признает все же, что современный лирический герой – это человек, «созданный делом, потоком текущей информации, сиюминутными обстоятельствами жизни». Однако и тут не обходится без красного словца, ибо поэзия для него – это «небесный язык человеческого общения…».

В одном пункте почти совпали первоначальные прогнозы Л. Аннинского и автора этих строк – в ожидании нового героя, человека сильного характера. Согласен с Л. Аннинским – ожидание не оправдалось. Согласен с ним и в том, что такой характер (меня только смущает здесь эпитет «жесткий») есть в реальности.

Наконец, мой давний оппонент В. Кожинов. Наши споры с ним уже, можно сказать, имеют историю и кое-кого из читателей могут запутать, ибо в пылу полемики акценты обычно делаются на разногласиях. Поэтому я хотел бы внести в них некоторую ясность. Разногласия прежде всего касаются общей и конкретной оценки вклада в поэзию, сделанного поколением молодых поэтов конца 50-х и начала 60-х годов, поколением А. Вознесенского, Е. Евтушенко, Р. Рождественского и др.

Здесь его позиция ясна и недвусмысленна, она высказана неоднократно: это «беллетристика», «стихотворство», специально рассчитанное на популярность, с чем я в свою очередь позволяю себе не соглашаться, опираясь на мое представление о поэзии, подкрепляя его конкретным анализом тех или иных конкретных же явлений.

Но у нас возникает согласие, когда В. Кожинов называет имена В. Соколова, Н. Рубцова, Н. Тряпкина, А. Жигулина, С. Куняева, В. Казанцева. Не многие рискнут оспорить своеобразие и талантливость названных здесь поэтов. Есть немало общего и в подходе к другим явлениям литературы.

Новое разногласие сводится к тому, что В. Кожинов именно с этими и только с этими поэтами (добавляя к ним несколько других, не подтвердивших свое право как-то влиять на поэзию наших дней) связывает генеральное направление поэтического развития. Кроме того, есть расхождения и в конкретной трактовке творчества таких поэтов, как Н. Рубцов и Н. Тряпкин.

Не отвлекаясь сейчас в существо этих последних расхождений по конкретным явлениям, хочу заметить, что, на мой взгляд, генерализация одного направления, которое В. Кожинов замыкает в классических традициях, не отражает общей картины и не способствует обогащению духовного, нравственного и эстетического арсенала всей поэзии.

Проявляя последовательность в своих суждениях, в оценке ближайших предшественников, сегодня В. Кожинов советует молодым «начать как бы заново, освободившись из-под власти стихотворной культуры предшествующего двадцатилетия».

Не по фразеологии (она более сдержанна, не столь агрессивна), а по существу этот совет-призыв вызывает в памяти литературные манифесты начала века, в которых различные группировки и течения требовали полного забвения своих предшественников. Манифесты эти мы сейчас по большей части воспринимаем как историко-литературные курьезы, а поэзия живет. Кстати говоря, В. Кожинов неоднократно призывал вообще прекратить разговор в критике о Вознесенском и Евтушенко, считая, по-видимому, что произнесенный им приговор этим поэтам окончателен, что именно он отражает объективную истину. Не напоминает ли в данном случае В. Кожинов того анекдотического поэта, который, написав цикл стихов о любви, заявил, что он «закрыл тему»?

Мне, как и Е. Сидорову, заключающему новую анкету, «глубоко претит какая-то сектантская манера некоторых критиков и поэтов печатно (добавлю от себя: и устно – тоже) утверждать одни имена за счет принижения других». Прав он и в том, что «никакой один духовный, а стало быть, и стилевой путь творчества не может быть признан единственно верным или главным».

Дадим же читателям право выбора.

Этого права, разумеется, не лишен и критик, призванный воспитывать читательский вкус, возвышать художественное сознание. Но у критика есть еще обязанность перед поэзией. Не любить ее, потому что по обязанности не любят (тут сердцу не прикажешь, не лишишь его права выбора), но понимать, по крайней мере стараться понять и то, что любят другие, но что, может быть, не любимо им, а тем не менее существует как явление литературной жизни, выражает духовные, нравственные, социальные тенденции общественного развития.

В. Кожинов может не любить Л. Мартынова или А. Вознесенского, Вас. Федорова или Е. Винокурова, поэтов совершенно разных, имеющих, надо полагать, разную читательскую аудиторию, но не слишком ли мы обедним панораму современной поэзии, оттеснив их, за счет любимых поэтов критика, на периферию литературного процесса!

В данном случае я назвал имя В. Кожинова, следуя полемической инерции. Мне кажется, что личные пристрастия, влюбленность в одних поэтов мешают более широко взглянуть на поэзию в целом и увидеть в ней многих хороших и разных и таким критикам, как В. Чалмаев, Ст. Рассадин, В. Соловьев. А поспешность, с какой, например, В. Соловьев отрекся от любви к А. Кушнеру, заставляет подозревать, что и среди критиков есть ветреники. Можно привести примеры и с другими поэтами и критиками.

Анкетные формулы, таким образом, дают разноречивое представление об итогах и перспективах развития поэзии, не говоря уже об оценке нынешней ситуации. Собственно, ничего другого и не могло быть. Но все же читатель должен знать разные точки зрения, хотя бы для того, чтобы представить себе, насколько нелегка задача оценивать результаты духовной деятельности и прогнозировать ее и что любая попытка в этом направлении, в том числе и данная, не может быть бесспорной. На кратком отрезке времени итоги подводить еще труднее, ибо статистика в нашем предмете ничем не поможет, скорее введет в заблуждение.

Сразу же оговариваю условность временной границы, ибо редко стихи печатаются тотчас после их написания, но все же мне хотелось поразмышлять о русской поэзии именно минувшего года, с возможною близостью к означенным временным рамкам. Разумеется, любое произведение литературы, не только роман, но и маленькое лирическое стихотворение, становится фактом духовной жизни лишь при встрече с читателем. Учитывая же разветвленность, полимерность системы нашей литературно-художественной периодики, мы имеем основание заключить, что практически большинство наиболее заметных произведений всех жанров литературы сначала публикуется в журналах и других периодических изданиях. Вот поэтому о поэзии 1976 года, чтобы не отстать от нее по крайней мере на год, лучше всего вести речь, ориентируясь на журнальную периодику, альманах «Поэзия», издаваемый «Молодой гвардией», «Дни поэзии», которые вышли в Москве и Ленинграде. Это поможет нам приобщиться к живому, волнующему своею близостью, сегодняшнему процессу ее развития.

Предлагаю для обдумывания такое наблюдение: если сравнить общий тон критических статей и выступлений о поэзии с характером рецензий на стихотворные сборники, то сразу же бросится в глаза противоречие: при всех расхождениях и в подходе к конкретным явлениям, и к сегодняшней ситуации критика все-таки не удовлетворена состоянием поэзии в целом, а подавляющее число рецензий на сборники стихов хвалебны.

Я бы так попытался объяснить это противоречие: конечно, в книжном потоке есть довольно много серости, ширпотреба, поэтически не осмысленного рифмованного словоговорения, оно было всегда, но весьма заметно увеличился удельный вес просто хороших стихов и просто хороших книг, именно они прежде всего и оказываются в поле зрения рецензентов и критиков.

Минувший год не составляет исключения.

Мы все тоскуем по приходу новых ярких талантов и живем в ожидании чуда, может быть, гения, обещанного Ю. Идашкиным через пять лет, а сами, по крайней мере некоторые из нас, критиков, между делом искусственно творим кумиров, которым эта роль не по плечу. Появление гения всегда неожиданно. Уже потом литературоведческая наука устанавливает закономерность факта и доказывает, что такой или подобный ему Поэт должен был появиться именно в это время. Может быть, сегодняшний Поэт, как говорил семь лет назад И. Гринберг, затерялся «в толпах дебютантов»?

Литературные мечтания…

Не так уж бедна наша поэзия сегодня, чтобы предаваться иллюзиям. В ней немало истинных талантов, каждый из которых заслуживает особого внимания, но наш разговор затеян не для того, чтобы напомнить о них, назвать по именам. Это-то как раз не трудно сделать, раздав всем сестрам по серьгам.

Хочется уловить нечто общее, характерное для многих или для немногих, но ранее других ощутивших перемены – в себе, в обществе, в атмосфере нашего бытия.

Жажда духовного обновления, сказывавшаяся прежде довольно робко и больше, пожалуй, не как обретение, а как притязание, в минувшем году с пугающим максимализмом выявилась в поэме Юрия Кузнецова «Золотая гора». Почему с пугающим?

Сколько бы мы ни осторожничали (а иногда и наоборот) в оценках Ю. Кузнецова, какими бы оговорками ни обставляли похвалу ему, – ясно, что это явление незаурядное. Духовный максимализм в отношении к себе и к поэзии в целом не может не вызывать уважения. При этом прощаются и некоторые пробелы вкуса. Отпугивает другое: бесцеремонность, с какой поэт иногда судит о своих предшественниках, близких и далеких, от Пушкина – через Блока – и до Мартынова, вынося их за скобки в духовном развитии человечества и современности.

Все это было в истории литературы, но позволяли себе подобное двадцатилетние молодые люди, которые потом стыдились своего юношеского нигилизма. Тридцатипятилетний возраст Ю. Кузнецова, возраст зрелости, предполагает окончательное преодоление нравственного инфантилизма.