Текст и контекст
«Контекст-72. Литературно-теоретические исследования», «Наука», М. 1973, 376 стр
Появление нового сборника литературно-теоретических исследований осознается его создателями как попытка дать оперативные ответы на весьма актуальные вопросы, которые «возникают в ходе самого широкого взаимодействия литературы и жизни, в контексте социальной, исторической действительности и современной идеологической борьбы» (стр. 4). Этим в первую очередь и объясняется заглавие сборника. Как отмечено далее в редакционном вступлении к нему, «новый этап развития нашей науки характеризуется, в частности, пристальным вниманием к методологии исследования» (стр. 6). В современном западном, а отчасти (на другой, конечно, основе) и в советском литературоведении существуют еще не до конца преодоленные концепции, сторонники которых стремятся либо подчинить литературу закономерностям внешних по отношению к ней систем, либо рассматривать ее как «художественный феномен», совершенно обособленный от других форм общественной жизни. «Марксистское литературоведение исходит, напротив, из доверия к литературе, настаивает на том, чтобы изучать всякий раз конкретно и внутри более широких закономерностей ее собственные методы и возможности» (стр. 7). Иными словами, марксистское литературоведение изучает литературный текст в многостороннем историческом и социальном контексте. Разработке такой методологии и посвящен рецензируемый сборник.
Он открывается статьей М. Храпченко «Семиотика и художественное творчество». Автор, не отрицая правомерности семиотического подхода к литературе, в то же время указывает, что плодотворным такой подход может быть лишь при условии правильного «решения вопроса о месте и роли знаковых процессов в литературе и искусстве» (стр. 30). Исходя из этого, М. Храпченко строго разграничивает «синтетический художественный образ» и «эстетический знак» (стр. 31). Сопоставляя эти «неоднородные эстетические явления» (стр. 37), он, в сущности, теоретически определяет границы компетентности семиотического подхода к искусству.
Критическому рассмотрению методологии структурализма посвящена также статья Ю. Бара баша «Алгебра и гармония». Обращаясь к одной из самых влиятельных структуралистских концепций – концепции Ю. Лотмана, автор анализирует ее в двух взаимодополняющих планах – теоретическом и историческом, что, несомненно, придает его утверждениям большую доказательную весомость. Коренной недостаток анализируемой концепции Ю. Барабаш усматривает в том, что интерес к категории содержания в ней, хотя и декларируется, практически не играет никакой роли.
На большом фактическом материале он показывает, что структурализм Ю. Лотмана развивает не только отдельные положения программы «формальной школы», но по существу наследует и сам подход теоретиков ОПОЯЗа к содержательной стороне образа. В результате от исследователя ускользает, казалось бы, прямой предмет его анализа – «язык» искусства. Ю. Лотман совершает принципиальную ошибку, исключая из языка момент содержания. «Можно ли, – спрашивает Ю. Барабаш, – исследуя произведение искусства, интересоваться лишь «правильностью производимых операций», оставляя в стороне все то, что Ю. Лотман почему-то с оттенком иронии называет «сущностью» явлений?» (стр. 100). «Язык» искусства – не форма, а диалектическое единство формы и содержания. Пока эта диалектика вне поля зрения структурализма, «гармония» искусства останется неуловимой для «алгебры» разума.
Между двумя такими разными на первый взгляд литературоведческими концепциями, как структурализм и феноменология, существует, однако, глубокая внутренняя связь: обе они рассматривают художественную литературу как явление, обособленное от реально-исторической действительности. В статье К. Долгова «Феноменология литературы Р. Ингардена» анализируется одна из самых всесторонне и детально разработанных теорий образа на Западе, которая не случайно привлекает внимание наших исследователей (Н. Гея, М. Сапарова и некоторых других). Автор оценивает концепцию Р. Ингардена как «пример того, чего может достигнуть феноменологический метод в его оптимальном варианте» (стр. 247). Хотя частные достоинства теории Р. Ингардена бесспорны (например, понимание «читателя» как компонента художественного образа), тем не менее, справедливо считает К. Долгов, «здесь следовало бы добавить то, чего не хватает не только Ингардену, но и всей феноменологии и феноменологической эстетике вообще: конкретного историзма, конкретно-исторического подхода к произведениям литературы и искусства» (стр. 244).
Одной из важнейших проблем литературоведения, приобретающих в эпоху научно-технической революции особенно актуальное значение, является отношение литературы к природе и цивилизации. Эта проблема освещена в статье Я. Эльсберга «Литература – природа-культура». В острой полемике с буржуазными апологетами урбанизации, подобно М. Бензе стремящимися распространить законы капиталистического отчуждения человека от природы на развитие всего современного искусства, автор статьи раскрывает «ту роль, какую наша литература играет в духовной борьбе за единство природы и человека, природы и культуры» (стр. 262). Опираясь на глубокие мысли Ф. Энгельса и В. И. Ленина, теоретическое наследие М. Горького и В. Вернадского, Я. Эльсберг намечает ряд аспектов сложного взаимопроникновения природы и человека и выявляет их специфический характер в советской литературе.
Необходимо отметить, что сборник являет собой в известном отношении новый у нас тип теоретико-литературного издания: мы имеем в виду удачно проведенный в нем принцип «подключения» неизвестных ранее страниц теоретического наследия к современным проблемным разработкам.
В редакционном вступлении справедливо отмечается, что «мы слабо привлекаем для решения наболевших проблем и наше теоретическое наследство» (стр. 9). Между тем оно нередко содержит идеи, могущие оказать существенную помощь в решении самых актуальных сегодняшних проблем. Это становится особенно очевидным после знакомства с впервые опубликованным в сборнике заключительным словом А. Луначарского на семинаре Института красной профессуры 5 июня 1930 года.
Выступление это подводит итог дискуссии о еще влиятельной в те годы концепции Переверзева, в соответствии с которой марксизм-де призван только объяснять литературный процесс, воздерживаясь от каких-либо его оценок и тем более попыток влиять на него. Всякий иной подход, по мнению Переверзева, был бы грубейшим субъективизмом и волюнтаризмом. В противовес утверждениям Переверзева Луначарский выдвинул лозунг: «Быть не только ботаником, но и садовником». «Нужно помнить, – подчеркивал он, – что большевики не субъективисты, что тот максимальный объективизм, который мы сегодня защищаем, включает в себя чрезвычайно точное знание законов природы в той области, к которой мы подходим, и возможное соизмерение наших собственных действий с этими объективными законами», (стр. 340). Основываясь на громадном опыте социалистического строительства, в том числе и строительства социалистической культуры, А. Луначарский раскрывает диалектику познания объективных процессов развития литературы и управления этими процессами в соответствии с их собственными законами. Эти мысли сохраняют свое значение и по сегодняшний день. Они позволяют выработать верный подход к чрезвычайно сложному и противоречивому современному литературному процессу.
Немаловажная особенность сборника – концептуальная новизна многих материалов. При этом и в тех статьях, где авторы не вступают в полемику с различными модификациями формализма, методологии последнего противостоит плодотворная позитивная разработка отдельных аспектов проблемы взаимосвязи литературы с различными формами общественной жизни. Интересна в этом смысле статья М. Бахтина «Искусство слова и народная смеховая культура (Рабле и Гоголь)», посвященная не столько выяснению зависимости Гоголя от литературных традиций Рабле, сколько выявлению единой для обоих писателей творческой почвы – «народно-праздничных форм» (стр. 249) и «карнавального мироощущения» (стр. 252). Раскрывая связь русского писателя с народной культурой, автор статьи предлагает новую концепцию гоголевского смеха. Трактуя «светлый», «высокий» смех Гоголя как «несовместимый со смехом сатирика» (стр. 255), М. Бахтин отстаивает точку зрения, не имеющую ничего общего с широко бытовавшими в дореволюционном литературоведении взглядами на Гоголя как на невинного юмориста: смех Гоголи, по мнению исследователя, направлен на «отрицание всяких абстрактных, неподвижных норм, претендующих на абсолютность и вечность» (стр. 258). Однако Гоголь «отрицает мир» само собой разумеющегося «ради неожиданности и непредвидимости правды» (стр. 258). Это ощущение «вечно становящегося, но не умирающего бытия» (стр. 259) вносит, по мнению М. Бахтина, в смех Гоголя ту струю оптимизма, которая и обеспечивает творчеству русского писателя сопричастность будущему.
В издании такого типа естественно присутствие работ откровенно дискуссионного характера. В данном случае мы имеем в виду статью В. Кожинова «О принципах построения истории литературы», посвященную одному из центральных вопросов методологии литературоведения – социально-исторической обусловленности литературного процесса. Автор подвергает критике использование таких понятий, как «классицизм», «просветительство», «романтизм», выявленных в основном на опыте французской литературы, для характеристики русской литературы XVIII – начала XIX века. «Любое литературное направление, – пишет он, – призвано дать художественное решение определенной общественной «задачи». Но перед Россией XVIII – начала XIX в. вообще не стояли те конкретно-исторические задачи, которые стояли, скажем, перед Францией этой эпохи» (стр. 278). Проблематика, затрагиваемая В. Кожиновым, настолько сложна и объемна, что, несомненно, требует специального обсуждения, которое, мы полагаем, не замедлит состояться на страницах нашей научной печати. Здесь же в краткой рецензии мы считаем необходимым лишь отметить, что призыв В. Кожинова к конкретно-историческому изучению литературных направлений, конечно, заслуживает поддержки. Но мы не можем согласиться с отрицанием автором статьи типологического единства литератур, развивающихся на разных социально-экономических стадиях.
В русле современных поисков новых подходов к старой проблеме художественного образа движется мысль автора статьи «Логика символа» А. Лосева.
Пафос статьи состоит в том, чтобы показать диалектику символа как категории познания. «Символ вещи, – пишет автор, – в своей основе есть отражение вещи, но не просто отражение, а такое, которое, будучи обработано средствами абстрактного мышления, вновь возвращается к этой вещи, но уже дает эту вещь в переделанной для целей человека и преображенной форме» (стр. 186).
К сожалению, А. Лосев почти не развивает эту, в общем, плодотворную мысль. Ведь если символ схватывает вещь в ее диалектическом становлении, то его собственная структура должна быть адекватной отражаемому диалектическому процессу, то есть становящейся структурой. Живое созерцание, абстрактное мышление и практика должны быть проанализированы в диалектической связи. Конкретные выводы автора, однако, не учитывают именно их перехода, становления через отрицание. Три’ момента познания представлены так, как если бы они просто следовали один за другим. Но даже и в таком общем виде мысль о диалектической природе символа представляет большой интерес, а опыт изучения логики символа, несомненно, будет полезен для исследования структуры художественного образа (и соотношений его отдельных компонентов) как в общеметодологическом плане, так и в плоскости частных наблюдений и выводов.
К тематике работы А. Лосева примыкает публикация «Строение слова» из теоретического наследия П. Флоренского. В обоих трудах ближайшие объекты исследования затрагивают, в сущности, проблему специфики слова как «первоэлемента литературы» в том аспекте «широких связей, внутренних соприкосновений», существующих «между художественной культурой и другими формами творческой деятельности человека», который отмечен М. Храпченко (стр. 77).
Примечательно, что, разграничивая внешнюю и внутреннюю формы слова, П. Флоренский рассматривает последнюю как «постоянно рождающуюся» в высказывании – в «акте духовной жизни» субъекта речи (стр. 349). Это весьма важное положение, так как оно ориентирует точку зрения исследователя на слово не как на готовый продукт (ergon) речи, а рассматривает его в процессе становления (ener-geia). Субъект речи при таком подходе не остается внеположным своему высказыванию, а становится его внутренним компонентом. Понятие внутренней формы слова, как оно здесь представлено, может оказаться плодотворным и для уяснения специфики литературно-художественного образа вообще, и для решения таких конкретных проблем, как, например, соотношение текста и контекста.
…В сочетании теоретической постановки задач и их конкретно-исторических разработок состоит несомненное достоинство сборника. Надеемся, что в следующих выпусках «Контекста» этот принцип будет сохранен и развит в отношении к другим аспектам методологии литературоведения и выявлению внутренних законов литературы в их связи с широкими общественными закономерностями.
г. Донецк