№4, 2019/Век минувший

Тайная вакансия: Черубина де Габриак, Анна Ахматова и Марина Цветаева

DOI: 10.31425/0042-8795-2019-4-159-180

Когда на склоне лет Анна Ахматова оставила в своих дневниках раздраженную запись: «Очевидно, в то время открывалась какая-то тайная вакансия на женское место в русской поэзии. И Черубина устремилась туда. Дуэль или что-то в ее стихах помешали ей занять это место. Судьба захотела, чтобы оно стало моим» [Записные… 1996: 268], — она приписала Елизавете Дмитриевой собственные амбиции. Дмитриева ни на какую вакансию не претендовала — она претендовала на довоплощение. Иными словами — тут была жизнетворческая, а совсем не карьеристская одержимость; Ахматовой, вполне довоплощенной и состоявшейся, было этого не понять. Дмитриеву она судила по себе — отсюда все эти упреки в сознательной «работе над имиджем» и злорадное «просчиталась», брошенное вслед той, кто заведомо проиграла Ахматовой и в любви, и в стихах:

Лиз<авета> Иван<овна> все же чего-то не рассчитала. Ей казалось, что дуэль двух поэтов из-за нее сделает ее модной петербургской дамой и обеспечит почетное место в литературных кругах столицы, но и ей почему-то пришлось почти навсегда уехать (она возникла в 1922 г. из Ростова с группой молодежи…). Она написала мне надрывное письмо и пламенные стихи Николаю Степановичу. Из нашей встречи ничего не вышло. Всего этого никто не знает. В Коктебеле болтали и болтают чушь <…> А вот стихи Анненского, чтобы напечатать ее, Маковский действительно выбросил из первого номера, что и ускорило смерть Иннокентия Федоровича. Об этом Цветаева не пишет, а разводит вокруг Волошина невообразимый очень стыдный сюсюк [Записные… 1996: 268].

Несправедливость Ахматовой в этом случае чувствуют даже преданные ей биографы. Смерть Анненского, вызванная отложенной публикацией? Полноте, «Аполлон» печатал и почитал Анненского, именно его стихи подтверждали, а критические выступления определяли направление журнала. «Пришлось навсегда уехать»? Да, но это решение было принято самой Дмитриевой после мистификации и дуэли в качестве своеобразной епитимьи. О «сюсюке», который «разводит» Цветаева вокруг Волошина — всячески униженного ранней советской властью, умершего в забвении, в болезни, не дожив до шестидесяти, вычеркнутого из истории литературы и только спустя почти тридцать лет краем чужих записей возвращающегося туда… Словом, об этой характеристике блестящего и щедрого «Живого о живом» даже и говорить неудобно. Впрочем, можно легко объяснить раздражение Эпохи, как называли Ахматову молодые друзья, сразу несколькими совпавшими факторами: и выходом в свет (заграничных) мемуаров Цветаевой, все видевшей резко по-своему и нарушавшей классическую стройность ахматовских воспоминаний; и возвращением внимания к тем лицам Серебряного века, которые были Ахматовой часто не только чужды, но и личностно неприятны; и, наконец, воскрешением легенды о Черубине де Габриак — легенды, которую Ахматова полагала глубоко похороненной в памяти очевидцев и современников.

«Златоустая Анна всея Руси» не терпела никакой конкуренции и не прощала отклонения от канона истории современной поэзии, который создавала сама.

Можно предположить, тем не менее, что ахматовский канон учитывает если не стихи Черубины, то по крайней мере ее историю, и что мистификация, которую Ахматова столь гневно клеймит, оставила в ее сознании и жизни вполне внятный след.

Во-первых, по мнению ряда биографов, именно вызов Гумилева и его безукоризненное поведение во время дуэли с Волошиным заставили Анну Горенко взглянуть на него благосклонно. Уехав из Петербурга через пару дней после дуэли, в конце ноября 1909-го Гумилев был уже в Киеве, где снова просил руки Анны. «Перед этим она ему трижды отказывала. Последний раз летом, когда он приехал к ней из Коктебеля, изгнанный Дмитриевой. Теперь — согласилась. Отчасти из сострадания, чтобы не добивать Гумилева» [Варламов 2007: 313], — комментирует А. Варламов. Отчасти из сострадания, отчасти — добавим мы — из-за того, что в литературных кругах Петербурга эта дуэль придавала Гумилеву ореол героизма и связывала его имя с именем Дмитриевой-Черубины, а уж этого Анна Ахматова, не терпевшая, чтобы мужчины были влюблены не в нее, перенести не могла.

Во-вторых, отзвуки трагедии Черубины время от времени возникают в ахматовских стихах, особенно в «Поэме без героя», в ее трагическом маскараде, в вихре таинственных совпадений и перекличек, плащей и личин.

Ужас в том, что на этом маскараде были «все». Отказа никто не прислал. И не написавший еще ни одного любовного стихотворения, но уже знаменитый Осип Мандельштам, и приехавшая из Москвы на свой «Нездешний вечер» и все на свете перепутавшая Марина Цветаева, и будущий историк и гениальный истолкователь десятых годов Бердяев. Тень Врубеля — от него все демоны XX в., первый он сам. Таинственный деревенский Клюев и заставивший звучать по-своему весь XX век великий Стравинский, и демонический Доктор Дапертутто, и погруженный уже пять лет в безнадежную скуку Блок (трагический тенор эпохи), и пришедший как в «Собаку» — Велимир I, и бессмертная тень — Саломея, которая может хоть сейчас подтвердить, что все это — правда (хотя сон снился мне, а не ей), и Фауст — Вячеслав Иванов <…> и прибежавший своей танцующей походкой и с рукописью своего «Петербурга» под мышкой — Андрей Белый, и сказочная Тамара Карсавина, и я не поручусь, что там, в углу, не поблескивают очки Розанова и не клубится борода Распутина… [Записные… 1996: 207]

— записывала Ахматова в 1962 году. Перечисляя всех, кто явился к ней в оттепельный Ленинград из лихорадочного Петербурга 1910-х, могла ли она не вспомнить историю «ряженой» самозванки — давней соперницы?

С детства ряженых я боялась,

Мне всегда почему-то казалось,

Что какая-то лишняя тень

Среди них «без лица и названья»

Затесалась…

Откроем собранье

В новогодний торжественный день!

………………………………………

Крик петуший нам только снится,

За окошком Нева дымится,

Ночь бездонна, и длится, длится –

Петербургская чертовня…

В черном небе звезды не видно,

Гибель где-то здесь, очевидно,

Но беспечна, пряна, бесстыдна

Маскарадная болтовня…

И дальше — с красноречивой обмолвкой о том, что «где-то вокруг этого места» бродили другие напрашивающиеся строки, но она не пустила их в основной текст:

«Уверяю, это не ново…

Вы дитя, синьор Казанова…»

«На Исакьевской ровно в шесть…»

«Как-нибудь побредем по мраку,

Мы отсюда еще в «Собаку»…»

«Вы отсюда куда?» –

«Бог весть!»

Санчо Пансы и Дон-Кихоты

И увы, содомские Лоты

Смертоносный пробуют сок,

Афродиты возникли из пены,

Шевельнулись в стекле Елены,

И безумья близится срок.

И хотя тут же происходит подготовленное всеми этими театральными проходками явление Ольги Глебовой-Судейкиной, героини «Поэмы…», но промельк возникающей из пены (не киммерийской ли?) Афродиты и несущей раздор Елены так или иначе напоминает о Черубине, звуча грозным предупреждением безумья — как исторического, так и личного. В конце концов, не история ли Черубины отвратила Ахматову от эстетики маскарада задолго до «мирового пожара» Октябрьского переворота? Ведь не случайно ахматовские стихи 1910–1911 годов, составившие прославленный «Вечер», столь разительно отличаются от более ранних — эстетствующих, выспренних, приправленных декадентским томлением. «На руке его много блестящих колец — / Покоренных им девичьих нежных сердец. / Там ликует алмаз, и мечтает опал, / И красивый рубин так причудливо ал…» — так, в сущности, мог написать кто угодно, от манерной Аделины Адалис до горько-разочарованной Черубины; но вот заметить, как утренний луч играет на позеленевшем медном рукомойнике, в начале XX века могла только Ахматова. И если до поры до времени она будто бы колеблется, что предпочесть: прозаический рукомойник или доступный лишь посвященным таинственный шифр цветов и камней, — то с 1910-го с уверенностью избирает для себя ту манеру, которая вскоре начинает безошибочно считываться как ахматовская. Бытовая и психологическая обусловленность, беглый росчерк детали, подчеркнутая предметная заземленность… А вместо ожившей и заговорившей Прекрасной Дамы, спустившейся с пьедестала подобно злосчастной статуе из «Формулы любви», — «дерзкая, злая и веселая» девчонка из Старого Херсонеса, наотрез отказывающаяся играть по чужим правилам и уверенно устанавливающая свои.

Между прочим, Гумилев, неистово влюбленный в эту самую приморскую девчонку, резко высмеивал все, что касалось ахматовской «позы», особенно — интересничания в духе Марии Башкирцевой (или же Черубины де Габриак). «Аня не только в жизни, но и в стихах постоянно жаловалась на жар, бред, одышку, бессонницу и даже на чахотку, хотя отличалась завидным здоровьем и аппетитом, и плавала как рыба, что при слабых легких никак невозможно, и спала как сурок — пушками не разбудишь» [Одоевцева 2005: 303], — с нескрываемым раздражением жаловался он Ирине Одоевцевой. Раздражение не удивительно: будучи близок к Дмитриевой на протяжении всей весны 1909 года, уж он-то знал, что такое настоящая чахотка с удушьем и кровохарканьем, что такое бессонница и болезненный бред! Не исключено, что и его иронически-отстраненное отношение к ахматовским ранним стихам связано с тем же самым принципом — «обжегшись на молоке, дуют на воду»: одна «декадентская поэтесса» в его жизни уже была, больше он не хотел. Ахматова же, зная весь этот сюжет из первых — гумилевских — уст и в гумилевской трактовке, навсегда запомнила его как пример неудачной и пошлой мистификации, разочаровавшей свидетелей в жизнетворческих методах символистов — ведь недаром последние вскоре тихо сошли с поэтической авансцены, уступив место новому направлению и новой поэзии.

А поэтическое наследие Черубины в ее глазах не стоило ничего. Все это — и горькие заклинания, и изысканные рифмы, и филигранные стилизации — кануло в прошлое, стало нелепым и неуместным в разгар «настоящего, некалендарного» XX века. Вот и Э. Бабаев, юношей встретившийся в Ташкенте с Ахматовой, вспоминает, как ташкентский букинист Дивов однажды принес Ахматовой позднюю книгу Дмитриевой-Васильевой «Домик под грушевым деревом» и, надеясь ее поразить и порадовать, начал читать оттуда стихи. Однако Ахматова слушать не захотела. Более того — тут же скомандовала юному Эдуарду: «Бежим!»

И они действительно побежали — свернули на боковую пустынную улицу. А потрясенный Дивов кричал им вслед:

— Куда же вы? Я покажу вам домик под грушевым деревом, где жила Черубина де Габриак. Это совсем недалеко отсюда…

— Боже! — сказала Ахматова. — Если бы он знал, как это далеко отсюда… [Бабаев 2000: 16]

Стоит ли упоминать, что, оказавшись в эвакуации там, где четырнадцать лет назад умерла и была похоронена Черубина, Ахматова предпочла не встречаться с людьми, которые ее помнили, и уж конечно не заглянула на кладбище? В 1940-е тайная вакансия осталась за ней окончательно и бесповоротно. Больше ей не было дела до Черубины де Габриак.

Не то Цветаева, историю Черубины узнавшая непосредственно от Волошина, чью жизнетворческую роль в ее собственной судьбе трудно переоценить.

Их знакомство завязалось в 1910-м — вскоре после того, как Волошин восторженно приветствовал выход цветаевской первой книги и безоговорочно вписал ее полудетский «Вечерний альбом» в блестящую палитру женской лирики начала XX века, не забыв назвать в числе прочих и Черубину де Габриак:

«Вечерний альбом» — прекрасная и непосредственная книга, исполненная истинно женским обаянием. Рядом с сивиллинскими шепотами, шорохами степных трав и древними заплатками Аделаиды Герцык, рядом с настроенно-католическими молитвами, демоническими и кощунственными признаниями изысканной и фантастичной и капризной Черубины де Габриак, рядом с северно-русской менадой, Любовью Столицей, Марина Цветаева дает новый, еще не рассказанный облик женственности [Волошин 1910].

Имя Черубины, с которой они разошлись в марте 1910-го, до сих пор отдает для Волошина горечью, а женская лирика до сих пор его страстно влечет и волнует. Цветаева так же, как и Дмитриева, как и Аделаида Герцык — постоянная и желанная коктебельская гостья, известная всем под именем крымской сивиллы, — становится для него проводником в эту тайну, в это сокровенное пространство поэтической женственности. В ответ сам Волошин успешно «проводит» Цветаеву в современную литературу — и трудно сказать, для кого из них это знакомство, практически сразу переросшее в крепкую безупречную дружбу, было важнее и значимее. Для Цветаевой, и через два десятка лет благодарной Волошину за его ненавязчивое водительство, в котором не было ничего «мэтрского», авторитарного (чем немало грешили также благосклонно отозвавшиеся о «Вечернем альбоме» и Брюсов, и Гумилев), а только совместное бытие в потоке поэзии, со-бытие? Или для самого Макса, несмотря на всю свою благожелательность и литературно-критический энтузиазм глубоко обожженного разрывом с Дмитриевой и нуждавшегося в цветаевском жизнелюбии, в ее дружеской преданности, в ее упоенной готовности к рискам и экспериментам?

В первой половине 1910-х Волошин, как будто стремясь компенсировать потерю Черубины и по-детски забыться в игре, с головой уходит в розыгрыши и мистификации, благо коктебельская атмосфера располагает. Марина, дерзкая и эксцентричная, всячески этим розыгрышам содействует. Анастасия Цветаева вспоминает, как Марина и Макс одурачили ее в самый первый приезд, выдав Сергея Эфрона за Игоря Северянина, а его сестру Лилю (да, тоже Лилю: так в юности звали и Дмитриеву) Эфрон — за испанку Кончитту, влюбленную в Макса и ни слова не знающую по-русски: ни тенью ли Черубины тогда промелькнула она? Да и саму Марину увлекшийся Макс долго уговаривал на очередную мистификацию, надеясь с ее помощью взять реванш перед ополчившейся на него за историю с Черубиной литературной общественностью:

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №4, 2019

Литература

Бабаев Эдуард. Воспоминания. СПб.: Инапресс, 2000.

Бальмонт Е. А. Редко кто умел так слушать, как он // Воспоминания о Максимилиане Волошине / Сост. В. П. Купченко, З. Д. Давыдов. М.: Советский писатель, 1990. С. 28–55.

Варламов А. Красный шут. Биографическое повествование об Алексее Толстом. М.: Молодая гвардия, 2007.

Волошин М. Женская поэзия // Утро России. 1910. 11 декабря. С. 6.

Волошин М. История моей души // Габриак Черубина де. Исповедь. М.: Аграф, 1999. С. 277–288.

Габриак Черубина де. Исповедь. М.: Аграф, 1999.

Записные книжки Анны Ахматовой. М.: Torino, 1996.

Ланда М. Примечания // Габриак Черубина де. Исповедь. 1999. С. 336–369.

Одоевцева Ирина. На берегах Невы. М.: Захаров, 2005.

Цветаева М. И. Живое о живом // Цветаева М. И. Собр. соч. в 7 тт. / Сост., подгот. текста и коммент. А. Саакянц, Л. Мухина. Т. 4. М.: Эллис Лак, 1994. С. 160–194.

Черубина де Габриак. Из мира уйти неразгаданной… Жизнеописание; письма 1908–1928 годов; письма Б. А. Лемана М. А. Волошину / Сост., подгот. текстов, примеч. В. Купченко и Р. Хрулевой. Феодосия — М.: Изд. дом «Коктебель», 2009.

Цитировать

Погорелая, Е.А. Тайная вакансия: Черубина де Габриак, Анна Ахматова и Марина Цветаева / Е.А. Погорелая // Вопросы литературы. - 2019 - №4. - C. 159-180
Копировать