Т. Венедиктова. Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой

Т. Венедиктова принадлежит к числу ученых-гуманитариев, которые крайне чутко реагируют на изменения в обществе, в социальных науках, в литературной критике. В 1980-е годы ее статьи, ее доклады, ее монография о Уитмене демонстрировали вполне традиционное историко-литературное приближение к художественным текстам, характерное для лучших представителей московской филологической школы. Предложенные в тех ранних исследованиях интерпретации поражали своей глубиной и оригинальностью. Но уже с самого начала нулевых в ее исследованиях обнаруживается поворот, смена оптики, скорее всего связанная с общим кризисом гуманитарных наук. Т. Венедиктову начинают интересовать скрытые, неучтенные в историко-литературном контексте силовые линии, пронизывающие историю литературы. Так появляется ее книга «Разговор по-американски: дискурс торга в литературной традиции США» (2003), блестящее, во многом революционное для отечественной науки исследование. Меняется и характер письма, что в подобных случаях всегда неизбежно. Оно насыщается новыми понятиями, заимствованными из антропологии, социологии, феноменологии, и главное — специфическими метафорами, нисколько не затрудняющими научное содержание, а, напротив, его уточняющими, позволяющими яснее увидеть логику мысли.

Все эти качества в полной мере определяют и новую монографию Т. Венедиктовой. Она состоит из трех частей. Первая проблематизирует методологический подход, «социологическую поэтику», берущую свое начало в работах Бахтина. Определяется круг рабочих понятий и уровни анализа. Две другие части представляют собой опыты прочтения программных текстов XIX века: поэтических («Лирика: испытание прозой») и прозаических («Роман: испытание подробностью»). В фокусе исследования оказываются «Лирические баллады», «Ворон», «Песня о себе», «Шагреневая кожа», «Моби Дик», «Госпожа Бовари» и «Миддлмарч».

Т. Венедиктова в самом начале монографии справедливо констатирует поворот в литературной критике от имманентного анализа текста к прагматической перспективе, признающей актуальность читателя и чтения. Этот поворот, который начался сто с лишним лет назад, был подготовлен эссеистикой Вирджинии Вулф и актуализирован феноменологами (Р. Ингарден), а затем рецептивистами (В. Изер). Существенно, что и Вулф, и Ингарден, и Изер мыслили произведение автономным и были, как известно, озабочены фигурой абстрактного, имплицитного читателя, а не реального. Т. Венедиктова продолжает феноменологическую и рецептивную линии литературной критики, но размыкает текст, дополняя феноменологическое прочтение социологическим анализом. Она рассматривает не столько имплицитного, сколько реального читателя, констатируя его вполне «реальные» свойства: его подвижность, его активность, его готовность или неготовность быть внимательным. И в конечном итоге оценивает читателя как соавтора, как фигуру, придающую тексту завершенность. Однако нельзя не заметить, что главные ответы на свои вопросы она ищет все-таки внутри самих текстов: они оказываются наиболее надежными свидетельствами.

Т. Венедиктова идет на сближение с социологией, антропологией, этнографией, видя в этом не признак кризиса литературной критики, а, напротив, ее новый интересный и перспективный поворот. Она достаточно убедительно привлекает историко-литературные аргументы, обосновывая насущность разговора о читателе изменением в самом характере литературы. Задачи литературы во второй половине XVIII века меняются: теперь она не предлагает готовых представлений, риторических формул, не утверждает вкус. Она стремится передать опыт, показать изменчивость субъекта, освоить дух времени. Венедиктова констатирует в данной связи обоюдный процесс: литература формирует нового читателя, и новый читатель формирует новую литературу, предъявляя к ней новые требования. Этот тип читателя Т. Венедиктова называет «буржуазным», освобождая термин от прилипших к нему коннотаций и предлагая его обстоятельную характеристику. «Буржуазный читатель» — срединный человек, активно движущийся по социальной лестнице, хорошо адаптирующийся к новым формам социального устройства, умеющий сам все осваивать и приспосабливать к своей выгоде. Венедиктова справедливо отмечает в буржуа присутствие прямо противоположных характеристик: радикализм и консерватизм, наличие вкуса и его отсутствие. Противоположности множатся, заставляя фигуру буржуа ускользать от четкого определения. Впрочем, главным его свойством, неизменным и важным в ее понимании становится умение чувствовать, слышать другого, повышенная коммуникативность, способность к диалогу.

Именно эта, вполне реальная фигура, сформированная еще Средневековьем и вышедшая на сцену в XVIII веке, интересует Т. Венедиктову, равно как и ситуация в культуре, которая его формирует и им формируется. Меняются представления об опыте, индивидуальное возводится в статус высшей ценности, человек начинает мыслиться как обладающий свободой, личной ответственностью, он строитель собственных смыслов. Возникает, как отмечает Т. Венедиктова, практика обмена индивидуальным опытом: то, что прежде не вовлекалось в сферу обмена (чувственное), теперь в него живо вовлекается. Рынок, рождающийся как территория обмена, развивает в своих субъектах невиданную прежде чуткость к диалогу, к языку, к его игре, к метафоре, способной конструировать новые отношения между вещами. Сами тексты, указывает Т. Венедиктова, с конца XVIII века решительно встраиваются в структуру повседневности. Тем самым возникает демократическая зона, где читают без чинов и званий, где эгалитаризм себя утверждает в полной мере. Число пишущих, читающих многократно увеличивается, и литература разрушает монополию государства и церкви на создание образа реальности. Постепенно меняется характер чтения — оно делается поверхностным, особенно ежели происходит в путешествии, в железнодорожном вагоне, и тогда читатель уподобляется городскому фланеру.

Эти методологические и культурно-исторические установки Т. Венедиктова учитывает, говоря о текстах XIX века, в которых разыгрываются увлекательные стратегии взаимодействия с читателем. В подборе авторов Венедиктова во многом тенденциозна. Ей интересны ровно те фигуры, где ее концепции работают с наибольшим эффектом. Хотя, как мне представляется, не безынтересно было бы посмотреть, как новая реальность влияет на тех, кто добуржуазно стремился предложить именно риторическую игру или отстоять вкус. Тем не менее аналитика Венедиктовой безупречна. Вордсворт, сближая лирику с эмпирией опыта, совершает революцию, «прозаизируя», демократизируя поэзию, предлагая к обмену заурядный акт восприятия, «бедное» впечатление, предстающее в своей необычности. Э. А. По играет на пограничье возможного и невозможного, осуществляя интервенцию в трансцендентное и в то же время предъявляя читателю рукотворность своего мира. Уитмен, одержимый атлетическим соприкосновением с предметами, замещает слово жестом. Он демонтирует общее чувство, расщепляя его, приглашая читателя завершать текст, встречать его любым настроением, осуществлять сопроизводство смыслов. В свою очередь, Бодлер развоплощает себя в городской территории, предельно сближается с публикой, обнаруживая как принадлежность к миру читателей, так и дистанцированность от него.

Прозаики (Бальзак, Мелвилл, Флобер, Дж. Элиот) разбираются ничуть не менее мастерски. Авторские стратегии анализируются в этой части исследования вместе с отсылками к мнениям реальных, а не имплицитных читателей. Здесь, однако, может возникнуть справедливый упрек в некоей «обобщенности» образа читателя. Ведь не секрет, что институт чтения во Франции, Великобритании и США формировался по-разному, стало быть, и взаимоотношения с читателями были разные, всякий раз окрашиваясь национальной спецификой. Французское чтение наверняка не было похоже на британское и уж тем более на американское. На это обстоятельство указывает, скажем, специфическое, типично французское по духу прочтение Бодлером текстов Э. А. По. Но Т. Венедиктову, разумеется, интересует более общий принцип, более глубокие механизмы, проявляющиеся в характере обмена. Третья часть монографии («Роман: испытание подробностью») открывается крайне важной для понимания прозы XIX века проблемой детализации, или излишней детализации, которую по-разному осмысляли Якобсон, Лукач, Р. Барт. Венедиктова обращает наше внимание на ту линию в объяснении этого феномена, которую эскизно предлагает Ауэрбах, а полноценно проблематизируют Ж. Рансьер и Ф. Моретти. Глава о Бальзаке содержит увлекательнейший разбор «Шагреневой кожи», соотносящий безграничность желания и недостаточность субъекта. «Моби Дик» Мелвилла рассматривается большей частью феноменологически, в духе разводившего око и дух, зрение и умозрение М. Мерло-Понти, чье имя почему-то остается за скобками. Система направленных друг на друга взглядов особым образом вовлекает читателя в реальность «Моби Дика». В случае Флобера подобным ресурсом становится опыт ограниченности, соположения направленных на предмет дефектных точек зрения, делающих его для читателя объектом отождествления и растождествления. Проблема вербализации внутреннего опыта и дискоммуникации, обозначенная в главе о Флобере, подробно рассматривается в связи с романом Дж. Элиот «Миддлмарч», где общение развивается словно под микроскопом, выявляя потаенные мотивы и множественные смыслы.

Закрывая последнюю страницу книги Т. Венедиктовой, невольно ловишь себя на мысли, что разобранные новым способом классики — это весьма тонкий косвенный способ разговора о современности. В самом деле, разве подобный разговор о литературе XIX века мог бы состояться, если бы наше время не усилило, не возвело в степень те тенденции, которые лишь пунктирно возникают у классиков? Интерактивная блогосфера, обилие икон, мотиваторов и демотиваторов, заменяющих нарративы и переносящих нарративы в сознание воспринимающих; наконец, куда более эксплицитные стратегии современных литераторов — все это не могло прямым или косвенным образом не повлиять на автора и на возможность появления подобной книги.

Именно поэтому ее есть смысл рекомендовать не только филологам, не только студентам, изучающим литературу XIX столетия, но и всем тем, кто вовлечен в производство современной культуры.