Поэзия как словарь

Слова из «Поэмы без героя» А. Ахматовой о «некалендарном, настоящем двадцатом веке» в конце того же века стали очень хорошо известны и часто цитируемы. Временем пришествия настоящего ХХ века Ахматова считала 1914-й — год начала Первой мировой войны. Правда, она ничего не говорила о том, как соотносятся исторические даты с литературными событиями, но филологу ясно, что тем более совсем не обязательно совпадают календарный век и новая веха в движении литературы (то же верно и в отношении всех других видов искусства).

Но все же: наступил ли в русской поэзии некалендарный, настоящий XXI век? Мы попытаемся ответить на этот вопрос, размышляя над двумя последними по времени книгами И. Волгина.

Одна из них, вышедшая в 2016 году, называлась даже как-то пугающе: «Персональные данные». Название, выполненное в виде красно-черно-белой бирки (а может быть, стикера), почти врезалось в щеку автору, чье фото было размещено на обложке. А с другой стороны, к другой щеке автора, тянулся то ли мазок белой краски, то ли рисунок разрыва с неровными краями, отчего автор глядел на вас как-то тревожно.

Впрочем, обложка была типовой. Но уже в самом названии, как можно подумать, был скрыт некий вызов, полемический тон. Словосочетание «персональные данные» иронично напоминало зловещее и доныне еще не забытое выражение «персональное дело». А критика заговорила о рождении в Волгине совсем нового поэта: вспомнили о том, что Антокольский, Слуцкий и Межиров заметили в свое время юного Волгина и приветствовали его появление в литературе [Писарева 2017], а Евтушенко сказал, что он давно ждал рождения такого поэта [Евтушенко 2014].

Следующая книга — «Толковый словарь» (2019) — подтвердила появление новых черт в поэзии давно известного автора. В названии прочитывается, конечно же, многозначность: тут и улыбка, и легкая ирония, и в то же время полная серьезность. Новая книга, как и предыдущая, построена по принципу: от новых стихов — к более ранним. Так читали в 1970-е годы толстые журналы и «Вопросы литературы»: начиная с конца, с раздела рецензий (где, как все знали, авторам легче было открыто писать что думают) — и, как говорится, далее везде, до другой корки — обложки.

Однако в случае с книгой стихов причина, вероятно, иная. Для самого автора, говорят, всегда важнее его последние стихи. Но и от ранних отказываться тоже нет резона. Те исторические ожидания, которые пришлись на долю поколения, следовавшего за гремевшими тогда шестидесятниками, выразились в ранней поэзии Волгина, зазвучали в ней еще возможной тогда для порядочного человека мажорной нотой (правда, уже порой с горьковатым привкусом), и теперь эти стихи могут свидетельствовать об эпохе своего создания. Да и сам автор не склонен зачеркивать ничего ни в своем, ни в нашем общем российском прошлом. Но помимо этого, стихи говорят, как им свойственно, и о чем-то большем:

Я по жизни читал Плутарха и даже Эмпирика Секста,

изменял подругам, годы тратил впустую.

Но из этого, допустим, не столь совершенного текста

нельзя изъять ни единую запятую.

Тут мы видим сразу несколько аллюзий. Во-первых, на И. Бродского, из которого взяты эпиграфом конечные слова «…лишь благодарность», но стихотворение узнается сразу («Я входил вместо дикого зверя в клетку…»). Ломаный ритм здесь тоже сродни «бродскому» тактовику, хотя в точности его не повторяет. Во-вторых, конечно, здесь присутствует — на уровне прапамяти — пушкинское «Но строк печальных не смываю». В-третьих, становится ясно, что, по Волгину, можно говорить о тексте жизни так же, как о тексте поэтической книги, вообще книги, точнее — романа. А такое понимание тоже восходит к Пушкину, если надо — напомним: в частности, к финалу Евгения Онегина, где жизнь сравнивается одновременно с «бокалом полным вина» и с романом («…кто не дочел ее романа…»). Это кажется бесспорным, вошедшим в наше культурное сознание и даже не нуждающимся в специальных разъяснениях автора, хотя он пишет свой «толковый словарь». Но в поэтическом словаре не все обязательно надо растолковывать, не все и возможно истолковать однозначно. Только нельзя не сказать, что уже в начале ХХ века идея книги стихов как «романа новой формации» (так писал Ю. Тынянов в статье «Блок» 1921 года), прежде чем оформиться у Тынянова, возникала в литературе то здесь, то там. Так понимал дело В. Брюсов, так Блок называл свой трехтомник «трилогией вочеловечения», так, наконец, писали лучшие критики о первых книгах Ахматовой (тот же Брюсов, Вл. Пяст, Вас. Гиппиус) — вплоть до Б. Эйхенбаума, давшего своей рецензии на четвертую книгу Ахматовой («Подорожник», 1921) заглавие «Роман-лирика».

Но вчетвертых… Что думать нам об авторе, в речи которого звучат эти корявые «по жизни» и не вполне уместные «допустим»? Плюс более или менее легкая стилистическая погрешность, которую не потребовал исправить — спасибо ему! — редактор: «нельзя изъять ни единую запятую», тогда как здесь по всем правилам требовался бы родительный падеж?

Вот тут мы, пожалуй, и встречаемся с «новым» Волгиным.

«Новый» Волгин заговорил на языке своего персонажа — а он то ли продукт массмедиа, то ли просто пока еще студент-лоботряс, то ли помесь того и другого вместе взятого. Вот как звучит его голос:

В памяти твердой и ясном уме,

не говоривший ни бе и не ме,

я заявляю публично:

прошлое мне безразлично.

Что там мутилось за гранью веков,

кто пробирался к царице в альков —

я разбираться не стану:

мне это по барабану.

С кем А. С. Пушкин шампанское пил,

кто там геройствовал у Фермопил,

быстры ли струги у Стеньки —

мне это, в общем, до феньки.

…………………

Вправду ль крестили кого-то в Днепре,

что написали Мольер и Рабле —

вместе, а может, отдельно —

мне это всё параллельно.

Плачет ли сердце в гитарной струне,

тень ли мелькает в туманном окне

тютчево-блоково-фетово —

это мне всё фиолетово.

…………………

Сонму тупых исторических лиц

Получить доступ